Часть IX.

В ту же ночь на заре, в тот самый момент, когда атаман, взяв ружье, вышел из пещеры, чтобы послушать, что делается на яйле, где-то в стороне раздался короткий и сухой звук выстрела. Эхо повторило его и замерло в глубине гор.

Старик насторожился и стал слушать. Но все опять затихло.

— Менали не спит. Волк, или человек? — спросил он вполголоса самого себя и вернулся в пещеру.

Через час, когда уже совсем рассвело, в пещеру вошел чабан Менали-Сабыр и остановился у входа в ожидании, чтобы атаман позволил ему говорить.

— Сон?¹ — обратился к нему Мусса-Фассафетдин-оглу.

— Выйди, ага, наружу! — сказал тот загадочно.

— Далеко?

— Нет, к выходу.

— Почему лучше не скажешь?

— Твой глаз тебе лучше скажет, чем мой язык.

Атаман, не торопясь, отставил от огня большой котел, в котором он варил овечий сыр, встал и медленно направился к выходу. Менали-Сабыр следовал за ним.

Около самого входа на земле лежал убитый огромный волк с очень толстой шеей и коротким хвостом. Увидя его, атаман не мог при всей сдержанности скрыть своей радости.

— Он! он! — воскликнул старик, осматривая труп. — Он, проклятый! Куцый! И шея, как труба, и пятно на глазу, и хвост куцый! И весь на ту проклятую, что бедного Хыргы заела, похож, как один глаз на другой. Вот и клыки материнские! — продолжал рассуждать он, отворачивая палочкой нижнюю губу волка, на которой запеклась кровь, и обнажая громадный клык.

А Менали-Сабыр молча стоял в стороне.

— Ты сам убил? — спросил наконец его атаман.

— Сам, ага.

— Когда?

— Сегодня на заре. Я его всю ночь караулил. Одну матку он все ж таки успел у меня зарезать.

— Я слыхал твой выстрел. Хорошо. Очень хорошо. Машалла, машалла!² — одобрительно качал головой атаман. — Это Аллах тебе и нам всем счастье послал. За одного такого волка можно десять других выпустить: хитрый был, проклятый. Ну, теперь конец: был прежде злой куцый волк, теперь уже нет злого куцего волка. Две матки с ягнятами твои: я так сказал, так и будет. А волк— мой. Иди, гони стадо доить.

И Менали-Сабыр ушел.

Старик сейчас же приступил к работе. Он быстро и ловко снял с волка шкуру с хвостом и, обильно посолив ее крупной солью, развесил на дереве около входа. Потом атаман выбил большим камнем оба клыка, обмыл их, вытер травой и, завернув в тряпицу, спрятал в углу пещеры за сталактитовым выступом. Затем он принес небольшой глиняный горшочек и, тщательно срезывая, стал наполнять этот горшочек волчьим жиром.

Куцый был хорошо упитанный волк, и жиру было на нем достаточно. Скоро горшочек был уже полон доверху. Окончив это, атаман приказал чабаненку оттянуть тушу волка подальше и столкнуть ее в пропасть.

— Карги и коршуны скоро докончат, — промолвил старик, толкая окровавленную груду ногою.

Когда чабаненок потащил труп, Мусса-Фассафетдин-оглу бережно обвязал горшочек с волчьим жиром куском бараньей кожи и, выкопав в пещере, около самого входа, у стены неглубокую ямку, спрятал его там, а потом снова засыпал ямку, а сверху еще притоптал землю ногами.

Весть о том, что Менали-Сабыру посчастливилось убить куцего волка, была принята радостно не только чабанами своей отары, но и в соседней отаре Султан-Харрыса. Не доверяя слухам, бывший чабан Муссы-Фассафетдина-оглу пришел даже к нему сам, чтобы окончательно убедиться в точности радостного известия.

Гость долго разглядывал висевшую у входа в пещеру шкуру куцего и наконец произнес:

— Большой были вор! Он один за последние три года сделал больше беды, чем двадцать других. Крепко любил кровь!

— И мать его крепко любила кровь! — заметил Мусса-Фассафетдин-оглу. — Ее проклятое отродье! Шайтан плакать будет. Он его любимый сын был.

— Клыки взяли? — спросил гость.

— Оба взял, — ответил хозяин. — Если ему оставить клыки, он и мертвый будет душить овец и собак.

— Что сделаешь?

— Один себе в пояс вошью, другой тому козлу, который всю отару водить, когда она в сборе, на шею в красной сафьяновой сумочке повешу. Большой амулет будет. Когда такой клык у козла-вожака на шее болтается, ни один волк его не перехитрит: он его за семь верст почует. Старый бабай мой — мир его праху и слава памяти его! — так учил меня, а ты помнишь, что старик пустого не говорил.

— Помню, — согласился атаман-гость и, возвращаясь опять к предмету разговора, продолжал:

— Счастливая рука у Менали-Сабыра: такого волка убить не всякому и старому чабану удается. Скажи ему, чтобы пришел ко мне: награжу его маткой с ягненком, потому что не одного тебя избавил от этой беды, а и меня также.

— Ты, Султан-Харрыс, кажется, ошибся: по слепоте свою шапку на чужую голову хочешь надеть, —с гордостью сказал ему на это Мусса-Фассафетдин-оглу.

— Зачем говоришь про шапку? — не понял тот.

— Потому что каждый у себя в сакле хозяин: двух не бывает. И в каждом селе свой мулла с мечети кричит. Ты заплетай гриву своему коню, а я пусть буду плести своему. Ты — своим чабанам голова, я — своим: каждый своего и наградит. Менали я уже наградил, потому что это моя забота, а ты награди, когда будет нужно, кого захочешь из своих: Фетхуллу, или Абдул-Гаффара, или Хуснятдина-Илляча. Ведь они теперь твои! — не удержался, чтобы не упрекнуть гостя хозяин.

Султан-Харрыс понял упрек, но снес его терпеливо.

— Прости, ага. Ты старше меня, больше жил, больше видал, больше знаешь: значить, твое слово и для меня — закон. Ты так сказал, поучил меня: теперь буду знать. Ты — самый старый атаман в этих горах, я — самый молодой: значить, ты говори, а я буду молча слушать.

Такой скромный и почтительный ответ бывшего чабана, не зазнавшегося в атаманстве, сразу же смягчил доброго старика и он ласково закончил:

— Что сказал — сказал; больше не скажу. А ты такой же атаман, как и я. Если бы ты не был достоин стать атаманом, не посоветовал бы я тебя в атаманы твоему хозяину, когда он меня самого звал в свою отару.

Атаманы еще побеседовали кой о чем и разошлись в совершенной дружбе.

И только один Фетхулла, который, казалось бы, как больше всех потерпевший от убитого куцего волка, должен был особенно и обрадоваться вести о трофее Менали-Сабыра, почему-то принял ее не только равнодушно, но даже с непонятным и плохо скрытым неудовольствием.

— Ну, что ж такое? Убил и убил. Не он один и убивал; нет недели, чтобы каждый из нас не убивал!.. А что он убил волка с куцым хвостом, так не все ли равно, с каким? Вот если бы он убил волка с двумя или тремя хвостами, или с пятью ногами А это такой же волк, как и другие. Все они одинаково дети шайтана.

— Да ведь это тот самый куцый волк, который тебе беду сделал: через него же ты вместо двух раз по семи только одну овцу получил! — возражал ему передававший эту новость чабан.

— Только одну и получил, это правда, — согласился Фетхулла. — Так что ж? Ведь ты от этого беднее не стал? А тебе разве не все равно, око³ сыру пошло сегодня в мой живот, или столько, сколько может унести во рту старая карга?

Собеседник быль так удивлен неожиданностью подобного возражения, что не знал даже, что и ответить Фетхулле на такую речь.

— Я сам сегодня полтора ока сыру съел, а столько и три десятка карг старых и молодых не унесут во рту, — сказал он наконец. — А только теперь меньше беды будет: овцы не будут так пропадать. Ведь этот куцый волк хуже десяти других для каждого стада был.

— И без этого куцего их осталось столько, сколько волос на хвосте шайтана. Все равно будут овцы пропадать у всех, а у Менали-Сабыра — еще больше, чем у других, — возразил Фетхулла.

— Отчего у Менали-Сабыра больше?

— Мало ли отчего? — замялся Фетхулла и потом скороговоркой добавил. — Оттого, что он — молодой чабан и гор не знает так, как другие. Если мы, старые чабаны, не можем часто сберечь своих стад от волков и другой беды, так он и больше нас не сбережет. В горах по ночам темно, а за каждым камнем волк сидит, а днем в облаках беркут висит, — добавил Фетхулла для убеждения собеседника, и разговор на этом прекратился.

 

¹ ↑ Сон? — «ну, потом?» Своеобразная форма приглашения начать речь.

² ↑ Машалла — молодец (в смысле одобрительного восклицания).

³ ↑ Око = 3 фунтам.