Часть VIII.

Мусса-Фассафетдин-оглу поднялся с зарей и сейчас же приступил к поверке отары.

Сначала покончили с отделенными на ночь от маток ягнятами, потому что вслед за поверкой каждого стада маток выдаивали и сейчас же выпускали к ним отделенных на ночь ягнят.

Только к полудню поверка эта была окончена. Считали по головам собственно только четыре стада новых чабанов; остальных же атаман с чабанами только переглядывал. Это удивило новичков.

— Отчего же ты, ага, этих не считаешь? — спросил один из них.

— Оттого, что не нужно, — лаконически отвечал тот.

— А наших для чего считал?

— Для вас, а не для себя. Я знаю, сколько у кого из вас в стаде, а вы не знаете. Нужно было, чтобы и вы узнали. Для этого считали и у каждого на палке сделали отметку: около крючка —маток, с другого конца—ягнят, а посредине— коз и баранов. Теперь не может быть спора.

— Тогда зачем же было считать, ага? Лучше бы прямо взял палки и поделал отметки: скорее.

— Так, как я сделал, делали наши деды и отцы; так же точно будут делать и наши дети и внуки, — возразил атаман. — Когда чабан принимает стадо от атамана, то в первое же пастбище его следует основательно пересчитать при самом чабане, чтобы на случай большой недостачи овец к зиме, когда атаман потребует отчета от чабана, не могло вовсе быть сомнения в том, что атаман требует правильно. А когда чабан узнал точно, сколько у него овец, и присмотрелся к своему стаду, ему потом уже считать их не к чему: довольно глаза. Старики говорят так: если хочешь верно узнать, чего и сколько у тебя есть, спроси соседа, а еще лучше пусть жена твоя спросит жену соседа, потому что, если случайно сам сосед не знает или знал да забыл, то уж жена его, наверно, и знает, и не забыла, а хорошо помнить чужое даже во сне: на то она женщина. Но у чабана вместо соседа и соседской жены есть для этого собственный глаз: он ему каждый день утром должен сказать, все ли у него в стаде благополучно. Глаз — бумага, овцы — буквы; смотреть — все равно, что писать хорошо известную молитву: если недостанет буквы для слова, или не хватить целого слова, — сейчас заметно. Оттого хорошему чабану довольно только утром велеть чабаненку перегнать один-два раза стадо через узкое место, а самому стать впереди. И если он при этом не нахлобучит своей шапки на голову так, чтобы и все лицо до самого носа ушло в нее, или не залепит себе глаз смолой, он будет знать после этого, все ли овцы целы у него в стаде, а если не все, то скольких и каких именно нет. Ведь стадо без чабана — все равно, что тело с руками и ногами, но без головы. Значить, чабан-голова должен знать свое стадо, как свои руки и ноги. А разве человеку для того, чтобы узнать, все ли у него пальцы на руках и на ногах, нужно начать считать их? Глаз сейчас же откроет, где и которого нет!

— Это все так, ага, если ты так говоришь, — почтительно согласился с ним Менали-Сабыр. — Значить, тебе довольно было посмотреть только и наши стада, как и их, и потом сказать нам, сколько маток, ягнят, коз и баранов у каждого из нас.

— А я тебе говорю, что деды наши так делали, значить и нам следует так делать. Деды были не глупее нас! А что было бы потом, когда я стал бы требовать от тебя отчета: куда что девалось? Если бы ты хоть немного стал сомневаться не в том, что я тебе нарочно сказал неправду, потому что — ты это хорошо знаешь — язык мой после такой лжи окостенел бы в первый же раз, как только я произнес бы им величайшее имя Аллаха, которое — это говорит Коран, — есть корень всякой правды; но ты мог подумать, не ошибся ли мой старый глаз и не затуманился ли он слезой от случайно влетевшей в него мошки... Значить, ты стал бы сомневаться, а сомнение — все равно, что ил, который мутит самую чистую и светлую воду горного источника, когда случайно попадет в нее. Так говорил мой старый бабай, а он во всю свою долгую жизнь (глаза его сто девять раз видели, как весеннее солнце сгоняло снег со степей и украшало их цветами!) не сказал ни одного пустого или ненужного слова.

Наконец пещера совсем опустела. Все девять стад разместились на обширной яйле, и обычная пастушья жизнь потекла своим чередом.

Сулу-Коба находилась в самом центре всех пастбищ этой яйлы, и в ней атаман устроил главную кошару и свою штаб-квартиру: здесь происходило ежедневно на заре доение овец, здесь же варился сыр из этого молока, здесь складывались кожи павших или зарезанных овец и хранилось все несложное отарное имущество, оружие и запасы.

Когда через несколько дней на эту же яйлу пришел и новый атаман соседней отары, Султан-Харрыс, он был очень неприятно удивлен тем обстоятельством, что такая вместительная и безопасная природная кошара, как пещера Сулу-Коба, была уже занята отарой его бывшего начальника, Муссы-Фассафетдина-оглу. Султан-Харрысу пришлось, конечно, поместить свою отару на другом конце яйлы и устроить там саклю и кошару.

Мусса-Фассафетдин-оглу не даром поседел среди этих горных заоблачных пастбищ, и не даром об опытности и надежности его, как атамана, молва шла давно уже на всех верхних и нижних пастбищах в этой стороне Крыма: он прекрасно знал все исстари заведенные обычаи и приемы среди чабанов, потому что и сам долго был чабаном, да еще при таком знаменитом атамане, каким был до конца дней своих его умерший ста девяти лет от роду и всегда им восхваляемый бабай.

Он с детства привык знать и думать, что воровство само по себе — великий грех и позор. Поэтому украсть для себя хотя бы самого малого ягненка, а тем более — украсть для того, чтобы продать этого ягненка или овцу дровосекам, доходящим иногда до этих высоких пастбищ, или вообще кому-нибудь на сторону, — значило опозорить себя навсегда и лишить себя надолго права произносить обычное славословие пророку. Но пополнить убыль своей отары из соседней, чужой — вовсе не значило воровать, если, конечно, при этом не был пойман и вообще уличен в таком, совершаемом обыкновенно в глухую ночь, экономическом приеме.

Такое пополнение своего стада за счет чужого, лишь бы только никто в мире, даже свой собственный атаман об этом ничего не знал и не ведал, своего рода заслуга, и если никто из чабанов не станет открыто об этом говорить и хвастать, то еще меньше он сам или его товарищи стали бы укорять его в таком обычном в горах и перешедшем от дедов и прадедов способе отеческой заботы о целости и сохранности доверенного ему атаманом стада.

Может быть, именно ради такого тщательно скрываемого, но молчаливо всеми одобряемого и всеми охотно практикуемого обычая установился и свято соблюдается и другой обычай: никогда не идти искать своей овцы в чужом стаде. Прийти искать — значить обидеть, и обидеть кровно.

— Свою трубку ищи у себя за пазухой, свой кисет, кресало и губку ищи в своем кармане, а свою овцу — в своем стаде, потому что если трубка за чужой пазухой — чужая, то почему же овца в чужой отаре — своя? — так говорят п так поступают на деле, по обычаю стародавних времен, все атаманы и чабаны Чатыр-Дага.

Прийти искать только — значит вперед и без основания назвать вором; ну, а если пришедший с обыском и уже одним этим обидевший чабана не найдет своей овцы, что тогда?

Тогда по понятиям чабанов лгуну-обидчику следует вырвать язык, как и змее жало, чтобы она больше уже не могла укусить.

Поэтому в чужую отару можно прийти, но с прямым обвинением: такая-то овца, таких-то и таких точных примет находится в твоей отаре, в таком-то стаде, потому что ее тогда-то именно украл у меня такой-то твой чабан, и вот тебе и доказательство налицо. Это — другое дело. На такое прямое заявление каждый атаман словами дедов и прадедов ответит приблизительно следующее:

— Ты показал мне вора: значит вынул занозу из тела, или снял тарантула с шеи; требуй за это награды! И наградой служит отбираемая похищенная овца или овцы, если их было несколько.

Уличенный же чабан, заклейменный навсегда кличкой «хырсыз», или «яланджи», немедленно же изгоняется и уже наверно не будет принят ни одним атаманом на сотню верст в окружности.

Но если бы, с другой стороны, такой обвинитель не смог доказать своего обвинения, то весь позор, ожидавший вора, обратится на его собственную голову, и кроме того, тот, кого он обвинял, но не уличил перед всеми (хотя бы он и был небезвинен), во всю жизнь не простит ему этого обвинения и так или иначе, но отомстить ему наверно. После такого неудачного обвинения лучше уйти навсегда с гор подальше, потому что у опозоренного чабана за поясом всегда висит как бритва острый чабанский «пича́х»¹, а ночи в горах, когда их закроют густые тучи, бывают слишком темны для того, чтобы кто-нибудь увидел и узнал, для какой цели этот нож вынимался из-за пояса и что именно — барана, волка, или какое-нибудь другое живое существо — он резал. Темнота и глухие непролазные дебри горных ущелий и пропастей скроют все достаточно надежно; а волки, орлы и коршуны, к несчастью, безмолвны, чтобы явиться свидетелями, да и сами будут слишком прикосновенными к делу, чтобы обнаруживать совершившееся.

Все это прекрасно знал старый и седой, как лунь, атаман Мусса-Фассафетдин-оглу и потому в первый же день прибытия на эту яйлу отары Султан-Харрыса он собрал вечером всех своих чабанов и сказал им:

— Пусть каждый из вас, чабаны, возьмет теперь для себя по два глаза у совы и по два лишних уха у лесной козы: теперь здесь будет и волков больше, потому что все волки, которые держались около той отары, пришли с нею сюда, и беды больше: отары пасутся рядом; а когда два хозяина веют пшеницу на одном армане, ветер может заносить зерна одного в кучу другого, или лопата одного может ошибиться и отгрести не свое в свою кучу. А когда зерно попало в чужой мешок, оно уже чужое. Смотрите же четырьмя глазами, слушайте четырьмя ушами, потому что каждому свое стадо дороже чужого, и если у кого-нибудь из вас оно будет уменьшаться, соседний чабан чужой отары не перестанет от этой потери пить-есть и не похудеет от этой заботы! Твое стадо, Менали-Сабыр, ближе всех к чужой отаре: значит, тебе должно иметь даже не четыре, а восемь глаз. Какого чабана Султан-Харрыс поставил около тебя?

— Рядом со мной ходить Фетхулла, а рядом с Фетхуллой — Абдул-Гаффар, — отвечал тот.

Атаман слегка качнул головой на это известие, помолчал и сказал:

— Каждый день один раз смотри заметку на своей палке, а два раза в день переглядывай стадо. Да берегись куцего волка: он Фетхулле сделал слишком много беды — прибавил загадочно Мусса-Фассафетдин-оглу и отпустил чабанов.

¹ ↑ Пича́х — нож.