Часть IV.

Но ни хитрость, ни ружье, ни самые белые седины не спасли бы чабана в этой вечной борьбе, если бы у него не было верных друзей и чутких помощников — псов.

Остромордые, на высоких мускулистых ногах, с несколько поджатым всегда хвостом и особенно оригинальными ушами, кончики которых, в роде листиков, свешиваются вниз, — эти косматые, чаще всего серовато-бурые или чисто-белые, собаки уже по внешнему виду самой природой предназначены для вечной борьбы с исконным злодеем — волком. Их худощавое, заметно сжатое с боков около задних ног туловище довольно стройно, и вся фигура такой собаки-овчарки производит впечатление силы, быстроты и отваги. Без этих чутких, умных, безгранично преданных и всегда бдительных и неутомимых сторожей никакая отара, в особенности среди лесов, скал и дебрей горных пастбищ, не была бы спасена от полного истребления кровожадными и до наглости дерзкими хищниками — волками.

Понятливость овчарки доходить до того, что она понимает буквально не только слова и жесты, но даже взгляд своего чабана и беспрекословно ему повинуется.

В свою очередь чабан до того хорошо знает своих овчарок, что уже по одному издалека донесшемуся до него лаю той или другой из них он безошибочно узнает, зверя или человека почуял его надежный и верный товарищ.

Овчарки не только стерегут отару от всякой опасности со стороны волка, человека и лисицы, которая всегда охотно живится маленькими молочными ягнятами, но и оберегают каждую овцу вообще от всякой опасной случайности. Они не дадут ни одной отстать от отары и заблудиться в лесу, подойти чересчур близко к краю обрыва, с которого овца неминуемо свалилась бы в пропасть, или залезть в непролазную чащу соседних с пастбищем кустарников, где она легко могла бы быть схвачена и унесена вечно подстерегающим ее хищником, прежде чем собаки почуяли бы его и могли явиться на выручку.

Но есть у овцы два врага, против которых даже такие верные друзья и стражи ее совершенно бессильны: воздушные ее враги— орел-беркут и метель. Черно-бурые, белоплечие беркуты гнездятся на неприступных крутизнах Крымской Яйлы и в особенности во время выкармливания своих птенцов много вредят отарам, унося немало даже уже довольно крупных ягнят.

Смелый и сильный хищник этот реет спокойно в заоблачных высотах над стадом и вдруг совершенно неожиданно падает камнем оттуда на свою облюбованную сверху и хорошо намеченную жертву. Схватив ягненка, он несколькими могучими взмахами огромных крыльев уносится снова в заоблачное пространство, где для него уже безопасна картечь чабанского ружья, а два-три удара его страшного клюва разбивают голову схваченного ягненка еще в момент подъема. Описав затем в небесах несколько кругов, беркут пронзительными хрипло-гортанными криками ликует свою победу и затем плавно и гордо опускается, унося лакомую добычу в гнездо, где ее с радостным остервенением принимают прожорливые орлята. Над горячим, еще трепещущим телом ягненка начинается кровавый семейный пир!

Понятно, что против такого налета с воздушных высот совершенно бессильны самые чуткие и верные псы. И только зоркая бдительность чабана и меткость его заряженного крупной картечью ружья могут охранить отару от слишком больших потерь и заставить беркутов охотиться чаще на зайцев, лисиц, ягнят диких коз и на слепнущих днем, а потому почти беззащитных, больших филинов.

Но истинная беда и несчастье наступают для отары во время метели, если атаман и чабаны не успеют заблаговременно загнать ее в кошары.

Разыгравшаяся буря со снегом гонит обезумевших овец по направлению ветра, и нередко случается, что сотни и тысячи их погибают, загнанные в море, или же разбиваются, свалившись в глубокие овраги и пропасти. А когда стадо под напором бури двинулось и побежало по ветру, остановить его, а тем более заставить идти против ветра, нет почти никакой физической возможности.

В таких случаях и чабаны, и собаки совершенно бессильны: стадо стремительно несется вперед с какой-то стихийной силой, невзирая ни на какие препятствия на пути, и нередко погибает все до последней овцы в волнах моря, если вихрь захватить его в степи недалеко от берега, или же обращается в громадную груду мертвых тел, разбившись о камни на дне пропастей, если в позднюю осень оно было захвачено метелью еще на горных яйлах.

Впрочем, такие случаи вообще сравнительно редки: опытные атаманы и чабаны по разным, им одним известным приметам узнают приближение бури задолго до наступления ее и всегда своевременно принимают надлежащая меры.

В числе разных других предвестников бури одним из самых безошибочных служат те же собаки: они часто за целые сутки раньше начинают выказывать какое-то непонятное беспокойство: мечутся без всякой видимой причины, взвизгивают по временам или, лежа неподвижно и уткнув головы в лапы, изредка отрывисто и глухо завывают и, наконец, начинают издавать какой-то особенный, неприятный запах псины. Эти приметы служат всегда почти безошибочным признаком приближающегося ненастья, и чабаны спешат укрыть свою отару в кошары, а в горах — в ближайшие пещеры.

Так протекает в вечной и непрерывной борьбе со стихиями и хищниками вся жизнь чабана. А при таких условиях вовсе неудивительно, если некоторые из них в конце-концов становятся какими-то особенными полуодичавшими существами, скорее похожими по натуре и привычкам на волков, чем на людей. Немой язык природы делается для них гораздо более понятным и красноречивым, нежели вычурная людская речь, а звуки, издаваемые животными и птицами, — гораздо более родными и знакомыми их уху, чем голоса человеческие.

Живя всю жизнь на лоне природы, он сближается с ней до того, что начинает понимать и скорее инстинктом, чем какими-либо внешними чувствами, угадывать и предчувствовать все, даже самые незначительные, ее процессы.

Едва уловимая перемена оттенков небесного свода, треск сухих сучьев и валежника в лесу, аромат легкого горного воздуха, орлиные крики и стремительность полета прочих пернатых, слабо вспыхивающее мерцание звезд и багряный отлив утренней зари, взвизгивание псов и далекий вой волка, тревожный стон где-то в лесу ночного филина и суетливая беготня насекомых по древесным стволам и в траве, — вся эта хоть и немая, но вечно живая, вечно копошащаяся сутолока природы говорить уху, глазу и сердцу чабана намного больше и намного яснее, чем самые сильные телескопы и сложные комбинации бесспорных математических формул — глазам и разуму кропотливо трудолюбивого астронома! Живой инстинкт слившегося с природой существа и его не исковерканные условными тяготами шипящего злобой и завистью общежития нервы гораздо более чутки к малейшим колебаниям стихий, чем самые точные инструменты и приборы. Оно и понятно: самой природой вдохновленное, живое сердце уже по одним ничтожным намекам способно вперед угадать и почувствовать намного больше и безошибочнее того, что холодный, бездушный металл только после воздействия может воспринять настолько, чтобы отмерить и указать немым делением скалы.

После многих лет вольной пастбищной жизни старый чабан наполовину дичает. Он редко видит людей, еще реже слышит их речь; большую часть своей вольной бесхитростной жизни он проводит в молчаливых пространствах заоблачных горных высот; людская жизнь бьет своими опьяняющим грязным ключом там, далеко где-то внизу, и шумные струи этого стремительно несущегося потока страстей и пороков не в силах захватить и увлечь с собой чистого сердцем, мыслью и чувством чабана-человека. Живя на высотах, этот одетый шкурой овцы полудикарь стоит выше в буквальном и переносном смыслах этого слова живущей у подножия гор людской толпы, среди которой позументы, бархат и шелк нередко служат лишь обманчивым мишурным покровом самых низменных инстинктов, страстей и желаний.

Близкий друг природы, чабан в то же время — ее понятливый ученик и восторженный ценитель. Питомец стихий, с юных лет дышавший только чистыми горным эфиром, закаленный солнцем, ветрами и стужей, никогда не ведавший губительных волнений миллиона страстей, с детства подтачивающих, точно червь, красивое с виду яблоко, разодетую горделивую толпу в гремящих движением городах, цветущий здоровьем, — чабан всегда свеж и бодр духом.

Живя всю жизнь на лоне природы, он питает свой дух непосредственно из этого неисчерпаемого хранилища всякой красоты и добра. А где же больше красоты и добра, этих единственно ценных благ, как не в самой природе?! В ней все и всегда красиво, потому что сама она — одна красота, сама она— ее колыбель, ее неиссякаемый вечный первоисточник. Как холод и белизна — снегу, как свет — солнечному лучу, как безмолвие — смерти, так же точно красота присуща природе, и нет и не может быть в ней ни одного момента, который был бы лишен прежде всего красоты...

Всякий покой или движение, борьба или мир стихий, возрождение, застой или разрушение бесконечно больших и бесконечно малых частей природы — все эти непрерывно сменяющиеся, непрерывно чередующиеся отдельные моменты всякого бытия в природе прежде всего красивы. Склонилась ли умирающая тихой продолжительной смертью, полузасохшая ветла над рекой, отразив в ней свои обнаженные уже от зелени, точно коченеющие ветви; ревет ли весной мутный горный поток, низвергаясь в глубокий провал; вырисуется ли перед глазами путника на далеком горизонте бесконечно-однообразной степи крыло полуразрушенной мельницы и торчит пятном на начинающем уже постепенно тускнуть, но еще розовом фоне небосклона после заката солнца; опустятся ли над землей черные, как ночь, громады свинцовых грозовых туч; мелькнет ли расположенный среди бархатистой зелени луга у подножия холма бедный цыганский табор с парой тощих измученных кляч и полудюжиной совершенно нагих и грязных детей; рассыпалось ли стадо овец по пригорку, наверху которого полулежит чабаненок-подросток, а у самого края дороги точно окаменела бородатая фигура козла, вожака стада, — все эти моменты прежде всего дышат истинной красотой безыскусственной, правдивой природы!

Природа положительно не знает вовсе отсутствия красоты в себе самой и прежде всего потому, что самое понятие красоты регулируется этой же самой природой: красиво только то, что близко к природе, что одухотворяется ее вечно-красивой безыскусственной правдой.

«Природа не терпит пустого пространства», говорит бесспорный афоризм физики; «природа полна красоты, она — одна красота!» — столько же непреложный афоризм эстетики. Поэтому и критерий всякой красоты близость к природе и к ее совершенным по красоте моментам и формам.

Но почему же это так? Чем в самом деле объяснить это неисчерпаемое изобилие красоты в природе. На все эти вопросы едва ли и возможно дать точный ответ... Не потому ли, что в той же природе так же мало зла, как много красоты?

И в самом деле: зло ради зла ведь вовсе неведомо внешней природе. Если злом в общем широком определении этого понятия считать всякое явление, нарушающее гармонию отдельных моментов данной жизни, разрывающее внутреннюю, разумную связь в порядке отдельных событий, вносящее разлад и путаницу туда, где раньше царили гармония, мир и стройный порядок, то очевидно, что такого зла во внешней природе нет вовсе. Таким злом переполнена исключительно только внутренняя жизнь человека, который сам создает его искусственно в погоне за призрачными благами и за всем тем, что он в слепом заблуждении хочет считать для себя счастьем.

Даже такое, по-видимому, крайнее из зол, как смерть, во внешней природе и для этой природы перестает быть злом уже потому, что, оставаясь неизбежно вековым явлением, подчинившим себе всякую жизнь и всякое бытие, оно тем самым становится и первым элементарным признаком и свойством этой жизни: все, что живо, должно умереть; что может умереть и страшится этой смерти, то живо...

Жизнь и смерть — это только мировая смена явлений, это — гармоническое сочетание понятий бытия и небытия, это — вечная цель, смысл и правда вселенной, это — единственный способ обновления жизни и всего мира.

Колоссальный храм жизни, вечно обновляемый, вечно украшаемый, покоится незыблемо на фундаменте и устоях, которые созидаются для него смертью. На вечных развалинах смерти не перестают воздвигаться гордые своей временной, переходящей красотой прекрасные дворцы жизни для того, чтобы, рухнув, уступить свое место еще более пышным и еще более величественным и стройным колоссам...

Поэтому и смерть для природы — вовсе не зло, а лишь, один из главнейших, основных моментов ее вечного бытия: без ее созидательного разрушения не могла бы возродиться новая, более совершенная жизнь; без ее кропотливой, ни на секунду не прекращающейся работы не было бы приготовлено той тучно удобренной нивы, на которой, расцветая, благоухают все новые и новые, а потому вечно свежие и вечно пышные цветы!..

И вот среди этой бессменной красоты и ключом бьющего добра жизнь чабана протекает полным, спокойным ручьем. Она сливается с жизнью самой природы и, питаясь только ею, становится настолько неразрывным с нею, неотделимым от нее целым, что без этой природы не могла бы существовать самобытно. Если отделить этот малый ручей от общего русла, он, быстро иссякнув, засохнет; если лишить этого сына природы привычного для него приволья п свободы, то даже залитый золотом чертог и дворец стали бы для него тесной тюрьмой, в которой бы он, протомившись недолго, зачах, как чахнет и вянет самый пышный букет в золотом портбукете...