Старинные настенные часы в кабинете исправника, бою которых всегда предшествовало продолжительное шипение, хрипение и еще какие-то звуки, весьма похожие на отрывистую болезненную икоту, только что гулко и протяжно пробили час ночи. Вся семья Апостола Ставровича, не исключая и счастливой невесты, давным-давно уже спала крепким сном наверху, и только один исправник все еще работал в своем кабинете.
Апостол Ставрович заботливо берег свое начинавшее уже слабеть зрение и потому по вечерам обыкновенно занимался с длинным зеленым козырьком на глазах.
Исправник дописывал пространное донесение по начальству и, углубившись в работу, не заметил, что сальная свеча на столе перед ним сильно нагорела уже и едва освещала и без того мрачную комнату, которую низкий сводчатый потолок, толстые стены и массивные железные решетки в окнах делали похожей скорее на острожную камеру, чем на жилище свободного человека.
Дверь в соседнюю комнату была притворена, но еще не замкнута: обыкновенно, только укладываясь в постель, исправник запирал ее на ключ и для совершенной безопасности еще на толстый дверной крюк. Кругом стояла глубокая тишина и в комнате от времени до времени раздавалось лишь бормотание самого же Триандафилиди, который, составляя деловую бумагу, сам себе ее диктовал вслух для того, чтобы легче заметить и исправить некоторые шероховатости выражений.
Исправник доносил губернатору об исполненном предписании его по поводу объявления народонаселению последнего приказа об Алиме и при этом со своей стороны уверял его превосходительство, что этот негодяй в последнее время уже нигде в его уезде не показывается, благодаря принятыми им энергичным мерам и, что поимка его — дело весьма недалекого будущего, тем более, что в сущности Алим — только воришка и ничего особенно грозного из себя не представляет: все же россказни и слухи об отчаянной храбрости и подвигах— в большинстве случаев не что иное, как раздутая самим же им и его сообщниками-татарами сплетня...
Когда Апостол Ставрович дописывал именно это последнее слово, дверь в его кабинет распахнулась и кто-то вошел в комнату.
Удивленный такою неслыханной смелостью этого мерзавца Азамата (кому же быть другому в такой час ночи?), исправник, который сидел спиной к двери, дописал только последние три буквы слова «сплетня» и, сделав грозное лицо, быстро повернулся назад, чтобы огорошить дерзновенного, но... рот его, открывшийся уже для произнесения соответствующей случаю брани, так и остался открытым, а искаженное от ужаса лицо с выпученными глазами до того перекосилось, что зеленый козырек сам собой поднялся со лба вверх до середины лысины...
За стулом с поднятым в одной руке и почти приставленными к самому виску его пистолетом стоял Алим!
Апостол Ставрович в первую секунду только икнул и больше уже не издал ни малейшего звука.
— Что поделываешь, собака? — спросил насмешливо разбойник.
Но Триандафилиди не пошевелился, и его выпученные глаза, с застывшими в них стеклянными выражением ужаса, даже не моргнули.
— Что же ты молчишь, поганый ястреб, не отвечаешь гостю? А? Кажется ты не совсем хорошо себя чувствуешь? Что, брат, у тебя, кажется, живот заболел?
Козырек на лысине Триандафилиди передвинулся еще выше, но он сам не шевелился по-прежнему.
— Где же твоя приятельская беседа и закуска? — спросил его опять разбойник. — Нехорошо, приятель, обещать и не исполнять! Ты часто, слышал я, хвалился, что начихаешь на меня, когда я приду к тебе в гости... Так, вот теперь чихай, если тебе приятно! Что ж ты? Чихай же!.. Давай вместе чихать будем, кто громче? — продолжал глумиться Алим, а исправник все время сидел, как статуя.
— Ну же, храбрый пиндос1, чихай же скорее, чтоб тебе все черти, сколько их есть в аду, чихали в самую твою волчью пасть!
Но куда там чихать?! Триандафилиди еле мог дышать от испуга.
Наконец, Алиму надоела вся эта сцена.
— Ну, падаль, слушай, — сказал он грозно: — не смей и пикнуть, потому что если пикнешь, то это уже будет последний звук, который когда-либо выходил из твоей проклятой вороньей глотки. Я пришел к тебе не для того, чтобы тебя резать... Сам шайтан давно уже точит на тебя свои зубы: в аду он тебя обработает, как барана, лучше меня, а теперь пока ты мне сделай маленький приятельский подарок. Мне нужно выручить из беды кое-кого из несчастных бедняков, которых обижает разная сволочь, так вот сама наша святая книга Коран направила меня к тебе, как к доброму человеку за этой помощью... Отвори-ка поскорей свой стол, где у тебя, конечно, припрятано уже не мало, — ведь ты разбойничаешь намного дольше меня, — да отсчитай ка мне для доброго дела двести полуимпериалов... Ну же, ворочайся, вонючий клоп, живо!
И Алим другой рукой дал хороший подзатыльник начинавшему тем временем чуть-чуть приходить в себя исправнику. Зеленый козырек от этого подзатыльника окончательно слетел с головы несчастного Апостола Ставровича.
— Где твои ключи от стола, чушка?
— Ключи?.. — переспросил бессмысленно Триандафилиди.
— Ключи, трус, ключи! Что ты дураком прикидываешься? Умел копить награбленное, умей и тратить. Отворяй стол! — командовал разбойник.
Исправник полез в карман и вытащил ключи. А Алим тем временем, увидев на столе пистолет, обошел кругом и, взяв это оружие, заткнул его себе за пояс со словами:
— Эту вещичку ты мне даришь на память. Она ведь такому дураку, как ты, все равно ни к чему, а у меня может пригодиться тебе же самому когда-нибудь прострелить глупую голову. Ну же, ворона, отворяй скорей столь, а то уж мне некогда!
Но исправник от страха никак не мог попасть ключом в отверстие замка, так что Алиму пришлось отворить ящик самому.
В ящике этом оказалось золота и серебра на несколько тысяч. Тут же лежала связка каких-то векселей.
— А это что такое? — спросил Алим, указывая на связку. — Я, брат, читать по-русски не умею, так ты смотри не соври, а то узнаю потом, что соврал, так будет худо.
— Это документы, — прошептал Апостол Ставрович.
— Какие документы?
— Долговые... Векселя...
— Чьи же они? Украл где-нибудь?
— Это мои: по ним мне кое-кто должен деньги.
— Э-э-э! Так ты, брат, кроме разбойничества еще и ростовщичеством занимаешься? Что ж, хорошее дело, как раз по тебе... А много тут денег по этим векселям? — спросил разбойник.
— Тысячи две будет, — пролепетал Апостол Ставрович и при этом солгал, так как векселей было тысяч на десять слишком.
— Ну, это, брат, глупости... Не пристало тебе, начальнику и милостивому судье, такими пустяками заниматься... Давай-ка эти векселя сюда: тебе и без них отдадут деньги. Ты сумеешь и от самого черта из зубов вырвать даже то, что тебе вовсе не следует, а не то что деньги, которые ты дал взаймы! Да и сумма плевая, так что не стоит на нее еще векселя беречь... — говорил Алим, поднося документы к свечке и зажигая их.
Когда связка вспыхнула, он бросил ее на железный лист около печки и, когда бумага сгорела, растер еще пепел ногой.
— Ты и без векселей хороший человек, — сказал при этом с усмешкой Алим, — а должникам твоим все же таки будет немножко поспокойнее так.
Затем, вынув из стола несколько стопочек полуимпериалов, разбойник отсчитал себе из них ровно двести штук и, положив их в карман, остальное сдвинул в ящик и запер его.
— Смотри же, мошенник, учись даже разбойничать так, как я, честно: я взял только двести штук, как сказал, ни одного больше. Ты, когда грабишь, так оставляешь одну душу в теле, да и то для того только, чтобы со временем было опять кого ограбить, а я по совести делюсь только: сказал двести и взял двести. Вон у тебя сколько еще осталось! А знаешь, на что эти деньги? Слушай: тут у одних бедняков завелась бешеная собака и обижает их, а они не хотят убивать ее и кормят. Так вот сто полуимпериалов пойдут для них на прокорм этой бешеной собаки. Ну, а если эта бешеная собака, которую они так щедро кормят, вместо того, чтобы застрелить ее, и после этого укусит хоть кого-нибудь из них, так пусть же она знает, что сам Алим клянется святой бородой пророка, что после этого он среди белого дня выпустить из этой бешеной собаки кишки вот этой штучкой.
Алим при этом выхватил из-за пояса кинжал и поднес его сверкающее лезвие к самому носу побелевшего, как полотно, Триандафилиди.
— А другие сто червонцев, — продолжал затем разбойник, вкладывая кинжал в ножны, — пойдут тут одной бедной старушке, которую обижает ее правнук и которую ты так обласкал сегодня, когда она приходила к тебе. Ты не беспокойся, чорбаджи, она также этих денег не оставит себе, а наверно раздаст их при случае беднякам... Да, слушай, приятель, как ты думаешь, уж не лучше ли мне тебя теперь же прикончить? А? — вдруг спросил разбойник, кладя опять руку па кинжал.
При этом оправившийся было несколько от страха за свою жизнь исправник опять позеленел и повалился в ноги Алиму.
— Пощади ради самого Аллаха, — молил он, ловя руку разбойника, чтобы поцеловать ее.
Но Алим оттолкнул его от себя ногой с омерзением и сказал:
— Встань, подлый трус, Алим не режет свиней... А вот, если бешеная собака не угомонится и еще хоть один раз укусить бедняков, тогда — я дал клятву, а ты верно знаешь, что и без клятвы я всегда исполняю слово, — уже ничто не спасет ее от пули или кинжала! Помни это, падаль, потому что потом уже будет поздно.
Осмотревшись затем в комнате и сняв со стены полотенце, Алим сказал:
— Я ухожу сейчас, но для того, чтобы ты не вздумал кричать и этим не заставил меня вернуться и зарезать тебя, я заткну тебе рот полотенцем, а ноги и руки свяжу, как сделал это и с твоим десятским в передней, таким же трусом, как и ты, который даже крикнуть от страха не догадался, увидев меня. Ну, ложись на постель!
Триандафилиди не заставил повторить себе это приказание и через несколько минуть уже лежал на кровати с полотенцем во рту и туго скрученными руками и ногами.
— Завтра можешь себе кричать сколько угодно на весь уезд, потому что я буду уже далеко, верст за сто, а чтобы поверили тебе, что я действительно сам был здесь, я распишусь у тебя на той бумаге, которую ты писал... Верно кляуза какая-нибудь?
И Алим на донесении исправника написал по-татарски свое имя.
Затем, потушив свечу, Алим обратился к исправнику с последним словом:
— Смотри же, волк, не заставь меня еще раз побывать у тебя в гостях: в другой раз убью.
И с этим он неслышно вышел из комнаты. Наступила опять мертвая тишина: весь дом спал глубокими сном.
1 ↑ Пиндос — насмешливая и весьма обидная для греков кличка в Крыму.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий