VIII. Старуха-нищая, обижаемая правнуком.

← Предыдущая главаСледующая глава →

До свадьбы старшей дочери исправника оставалась ровно неделя. Весь дом спешно был занят последними приготовлениями к торжеству, и только один Апостол Ставрович относился ко всему происходившему вокруг как-то безучастно. Напротив даже: чем ближе подходил день свадьбы, тем все мрачнее и озабоченнее становился этот чадолюбивый папаша, приготовивший для своей дочери такой щедрый подарок на свадьбу.

Причина беспокойства его именно и заключалась в этом подарке.

«А что, — думал он, — если подлецы каперликойцы опять надуют? Ведь схитрили же эти ррракалии раз на хвостах!.. Чего доброго, еще и теперь опять сплутуют... Положим, плутовство это выйдет им из носа, но ведь мне-то, мне от этого будет не легче!.. Этакие бестии! Перевешать бы всех, архиплутов!..»

И исправник в беспокойстве шагал по своей комнате, служившей ему одновременно и спальней, и кабинетом, и канцелярией для его личных занятий. Здесь в ночной тишине, когда вся семья отправлялась наверх спать, он писал свои пространные донесения по начальству, здесь же стоял его старинный дедовский стол с бесчисленным количеством ящиков, в среднем из которых, обитом внутри толстым железом на случай воров и пожара, хранились все его сбережения.

Комната эта, угловая внизу, выходила в сад, и окна ее были защищены толстой железной решеткой, так что проникнуть в нее можно было только через другие комнаты изнутри, но там, во второй от кабинета передней комнате, денно и нощно дежурил надежный страж из полицейских служителей, и таким образом Апостол Ставрович Триандафилиди, не отличавшийся вообще храбростью, здесь, в своем кабинете, чувствовал себя настолько безопасным, что даже Алим, этот грозный призрак, перед мыслью о котором трепетали все горожане от сумерек и до восхода солнца, нисколько не смущал его сна и покоя.

На всякий случай, впрочем, над кроватью его постоянно висело длинное, заряженное картечью ружье, а на письменном столе, с правой стороны, т.е. всегда под рукой, покоился большой двуствольный пистолет, отобранный исправником в свою личную пользу у кого-то из судившихся в уездном суде.

Когда в присутствии Апостола Ставровича рассказывалось что-либо удивительное из подвигов Алима, он часто, самодовольно и в то же время презрительно улыбаясь, говорил:

— Ваш Алим, я вам доложу, не что иное, как просто-напросто плут-с, — вот что! Эко диво, что там, в горах, где у него за каждым кустом или скалой могут быть товарищи, он наводит страх на трусишек?!. Там-с эти трусы боятся не его, а неизвестности... А вот-с, не угодно ли ему пожаловать, например, ко мне в квартиру, сюда, в мой кабинет, на пару теплых приятельских слов-с! Тут бы мы с ним побеседовали по душе... Для доброго знакомства я бы его угостил вот этой закусочкой, — при этом Апостол Ставрович с лукаво-самодовольным видом клал руку на пистолет, — а потом можно было бы дать попробовать ему и вот того курбетика, который висит у меня над кроватью: в нем парочка орешков, так пусть, пожалуй, этот воришка попробует их погрызть, как они ему, по зубкам ли придутся... Да-с! Вообще, могу вам доложить, прием был бы оказан ему самый почтительный и беседа велась бы с ним тут по душе, лишь бы пожаловал только голубчик. Да нет, не пожалует, подлец, в том-то и беда... Ррракалия-с и архишельмец этот ваш Алим и больше ничего! Чучело-с он гороховое, вот что, тысяча холер ему в правую-с ноздрю-с, да полтораста тещ в левую-с, и я собственноносно начихал бы ему под усы, если бы эта протобестия-с пожаловала ко мне в гости на пару минут.

Собеседник, наслышавшийся чудес о храбрости и молодечестве Алима, проникался невольным уважением к беззаветному мужеству бравого исправника и в душе завидовал этой не ведающей страха душе.

Итак, исправник озабоченно поджидал явки каперликойцев со свадебным подарком и сильно раскаивался, что назначил им такой долгий и неопределенный срок. Скорейшая явка эта становилась тем больше необходимой, что, обрадованный возможностью сплавить с рук хотя одну, и притом более других перезревшую, из своих многочисленных дочерей, Триандафилиди поторопился пообещать счастливому жениху подарить в день свадьбы купчую на небольшой, но доходный виноградный сад с домиком, который в значительной степени обеспечил бы существование будущей четы. Сад этот должен был продаваться с публичных торгов в уездном суде по решению самого же Апостола Ставровича за долг в сотню полуимпериалов, из которых третья часть, по условию исправника с взыскателем, должна была поступить ему же, и такими образом приобретение этого сада исправником было уже неизбежным, тем более, что жених без купчей в руках едва ли пожелал бы ехать и в церковь к аналою. Платить же из собственных сбережений и потрошить для этой цели средний обитый железом ящик своего дедовского стола совсем не входило в расчеты достойного начальника уезда.

Прошло еще два дня, т.е. до свадьбы оставалось всего пять дней, а каперликойцев все еще не было. Торг на сад назначен был на завтра, и Триандафилиди порешил внести, сколько понадобится, пока из сбережений.

Перед вечером накануне торга дежуривший у него полицейский из татар, рослый и добродушный Азамат, доложил начальнику по привычке ломаным русскими языком, как это обыкновенно делалось в полиции:

— Чорбаджи! Хто-нибудь просьбой пришла! Сказал, ошен нужна испревнык... Толкать ему?

Не сомневаясь, что это посланный из Каперликоя, и не желая иметь посторонних свидетелей разговора с ним, исправник приказал Азамату ввести этого просителя к себе в кабинет. Такое приказание было столь необычайным, так как никогда еще нога просителя не переступала через порог этой комнаты, что Азамат, отложив в сторону официальный русский язык, даже переспросил по-татарски:

— Куда, чорбаджи?

— Сюда, болван! Что ты оглох, что ли?

— У меня вода зашла в это ухо, когда я купался, — солгал страж в свое оправдание, — теперь шумит в ухе...

— То-то шумит... А вот я тебя полечу по-своему: хвачу кулаком по другому уху, так вода живо выйдет из этого... Пошел вон, дурак, веди того сюда.

Но каково же было изумление достойного исправника, когда, предшествуемая Азаматом, в кабинет была введена какая-то дряхлая горбатая татарка, еле ковылявшая сзади за проводником.

— Что ты, мошенник, тащишь сюда эту ворону? — крикнул исправник.

— Ты же сам приказал мне, добрый чорбаджи, — оправдался Азамат.

Страж был прав, и исправник поэтому обратил весь свой гнев на пришедшую.

— Какого тебе черта нужно, старая подошва?

— Тебя, чорбаджи, — прошамкала та.

— Ну?..

— Рассуди меня, чорбаджи, с моим правнуком... Я нищая, а он...

Но исправник уже больше не слушал: словом «я нищая» было сказано все, что еще могло интересовать исправника, измерявшего человеческое достоинство всякого просителя единственно лишь степенью его материального достатка, а потому он обратился к торчавшему у дверей Азамату и крикнул.

— Дай хорошенько по горбу этой кривой кочерге! Вытолкай ее в шею, чтоб не смела другой раз беспокоить начальство разными своими глупостями! Ах, ты, слепая сова! Туда же, к исправнику в кабинет, архирракалия!

— Ты — наш милостивый судья... — начала было старуха.

Но в эту самую минуту Азамат, хорошо уже выдрессированный для подобных случаев, повернул ее сзади и, воздействуя одновременно обеими руками на затылок и горб старухи, а коленом правой ноги под самое сиденье, вышиб ее из кабинета так ловко, что старуха пролетела стремительно через всю соседнюю комнату и через дверь в самую переднюю. А Азамат, захлопнув за собой дверь начальнического кабинета, следовал сзади и уже собирался повторить ту же самую манипуляцию для ускорения и облегчения дальнейшего поступательного движения старухи на улицу, как вдруг старуха обернулась к нему лицом и, распахнув на секунду чадру, гордо выпрямилась перед ним во весь рост... В передней никого кроме них не было.

— Теперь узнал меня? — раздался насмешливый шепот. — Ну-ка, толкни так еще раз!

Азамат обомлел. Под чадрой и старым бешметом оказался расшитый золотом синий кафтан, туго перетянутый богатым серебряными поясом, за которыми были заткнуты небольшой кинжал и пара пистолетов.

А сквозь щелку чадры на лице казавшиеся подслеповатыми глаза старухи (они были сверху чем-то намазаны) вдруг заблистали таким свирепым огнем, что у добродушного Азамата застыло сердце.

Сгорбленная, дряхлая на вид старуха на секунду преобразилась в грозного разбойника Алима.

Когда Азамат очнулся от изумления и испуга, чадра уже опять запахнулась, и немощная старуха заковыляла к выходу. Около самой двери она прошептала Азамату:

— Кто сегодня будет дежурить здесь?

— Я.

— Смотри же, чтоб в полночь калитка с улицы была отворена, да привяжи цепного пса: я приду после полуночи. Приготовь веревку, чтоб я мог тебя для вида связать, да полотенце — заткнуть рот. Мне нечего просить тебя не выдавать меня: ведь ты татарин, а я — Алим!

— Хорошо, Алим-ага: все будет сделано по-твоему приказанию, — поспешил шепотом же ответить Азамат.

Через несколько минут старуха, едва двигая ногами и немощно опираясь на палку, повернула за угол первого переулка и скрылась.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Комментарии

Список комментариев пуст


Оставьте свой комментарий

Помочь может каждый

Сделать пожертвование
Расскажите о нас в соц. сетях