V. Видение на скале.

Ибрагим не на шутку продрог от продолжительного пребывания в колодце, а потому, одевшись, он растянулся на терраске, подложив под голову высохшие уже сети, и стал греться на начинавшем уже припекать солнышке. Ловлю жемчужниц он решил отложить до другого времени, так как с пологой стороны глыбы их не было вовсе, а с той, где их было много, забрасывать сети и тащить их одному было совсем неудобно: отвес глыбы здесь был очень высок, а зубчатые края его настолько узки, что стать на самом верху их было совсем невозможно.

Лежа неподвижно на своей терраске, Ибрагим задумался о слышанном им сегодня рассказе Селямета по поводу висевшего в этой бухточке на цепях зеленого корабля-невидимки и его таинственной обладательницы, девы редкой красоты...

Кто была она? И куда, в какие неведомые моря умчал ее этот корабль? А этот подводный проход, соединявший верхушку скалы с морем?.. Кто сделал его? И для чего? И как это слабые люди могли устроить такой глубокий колодец в скале и соединить его с морским дном? И почему это отсюда и отовсюду виден яркий солнечный день, а когда он смотрел из колодца наверх, то видел звездную ночь? Во всем этом кроется какая-то волшебная тайна,— но кто будет в состоянии объяснить ее? Верно, старый и мудрый Хайдар ее знает... Ведь он, этот белый старик, о котором Ибрагим давно уже слышал разные удивительные вещи, много, много знает; он, — говорить Селямет, все знает...

Приятное тепло и сладкая истома разлились по всему телу Ибрагима. После бессонной ночи, проведенной им на ловле устриц, глаза его стали слипаться, а мысли, убегая далеко, перепутываться, бледнеть, принимать совсем уже неясные, почти фантастические образы...

Вот где-то далеко, далеко вспыхнули и стали кротко мерцать две голубоватые звездочки... Ибрагим думал: откуда они взялись? где это они горят? Но вот уже звездочки стали приближаться. Одна из них, более светлая, говорить:

«Ибрагим! это мой был корабль здесь... На нем я уплыла по голубому воздушному морю туда, далеко, где ты меня увидел... А эта другая звездочка — моя младшая сестра... Хочешь, я тебе отдам ее в жены? Ты открыл нашу тайну!.. Никто из людей столько веков, сколько моя башня стоит здесь на этой скале, не знал об этом подводном проходе, который ты нашел теперь... Смотри же, не выдавай никому этой тайны... Пусть мы трое знаем ее!.. Если ты обещаешь сохранить эту тайну, возьми мою младшую сестру себе в жены... Ведь она так же прекрасна, как и я»...

И вдруг обе звездочки потухли, и опять засияло солнце; но с той стороны, где они были видны, стал доноситься какой-то приятный голос, певший заунывную песню...

Ибрагим никогда в жизни еще не слыхал такого мелодичного, прямо в душу идущего голоса. Откуда льются эти нежные звуки? От них сердцу становится и грустно, и сладко, и так, что оно, кажется, вырвалось бы из груди, чтобы улететь вместе с ними далеко от земли, в эту голубую высь, где так ласково, так мягко только что мерцали две чудесные звездочки...

Кто это поет? Это, верно, не человек, а Божий ангел, который, пролетая незримый над землей, плачет в этой песне о бедных людях, страдающих здесь вместо того, чтобы блаженствовать там, среди голубого эфира и звезд, где тянутся бесконечные воздушные сады рая!

Ангела не видно, но песня его звучит все громче и ближе и, наконец, вот уже так близко, что до Ибрагима начинают доносится отдельные слова песни.

Наконец, он открыл глаза. В тихом утреннем воздухе звонко лилась чья-то песня. Чистый, как серебряный звонок, и нежный, как у ребенка, голос раздавался откуда-то над самой головой Ибрагима. Он обомлел от этих прекрасных звуков, не шевелился и слушал. И море, точно очарованное этой чудесной, полной за душу хватающей грусти песней, лежало беззвучно...

А песня все лилась и лилась без конца.

«Весенний жаворонок, радостно трепеща маленькими крылышками, покинул уже свое мягкое гнездышко среди душистой травы... Ему в нем тесно и душно... Несется он к солнцу, все выше и выше от скучной и грязной земли... Его и не видно уже за серебристым покровом легкого облачка... Только голос его звонкий и радостный доносится вместе с золотым лучом солнца до его осиротевшего гнездышка...

«Свободный! Он счастлив!!

«Над лугом, богато усыпанным душистыми цветками, порхает, сверкая своими разноцветными крылышками, игривый мотылек... Легкий ветерок обвевает его ароматной прохладой... Луч солнца золотит его крылышки... Все цветы залюбовались этим порхающим мотыльком... Алая полевая гвоздика и нежно-розовый горошек тянут к нему свои душистые головки, завидуя тому из цветков, на который мотылек сядет на секунду... А он снова вспорхнет и снова несется все дальше и дальше...

«Свободный! Он счастлив!!

«А ты, мое бедное, бедное сердце! О чем ты горюешь и плачешь и жалобно стонешь? Отчего не летишь ты за жаворонком в высь? Отчего с мотыльком не порхаешь над цветами ароматного луга? Оттого, что и птичка и мотылек свободны, как ветер, радостны, как утро весеннего дня, а ты томишься и ноешь и стонешь в темнице...

«Ты — узник! Твой удел горе и слезы!!»

На этих словах песня вдруг оборвалась. Вероятно, тот, кто пел, заплакал, потому что при последних словах обращения к сердцу голос певца дрогнул, и в нем ясно послышались слезы.

Когда песня смолкла, Ибрагим-Али еще несколько минуть лежал неподвижно, едва дыша. Он быль очарован. Какое-то еще никогда до сих пор неиспытанное и потому совсем незнакомое ему чувство шевельнулось в нем. Он совсем не знал и не понимал, что это было такое, но в нем одновременно закипели и отвага, и гнев, и бурная радость, и щемящая грусть... В нем поднялись сразу и сразу заклокотали все чувства, на которые способна душа человека. Он ни на секунду не задумался бы убить того, кто заставил грустить ту, которая пела эту грустную песню, а это, конечно, была женщина, если не ангел; он радовался счастливой радостью оттого, что услышал этот чарующий голос, и грустил тем самым чувством, о котором говорилось в песне; он бросился бы в пучину, в самый ад, если бы только это могло принести какую-нибудь пользу, или заглушить тоску той, которая пела. Сердце его громко стучало, лицо слегка побледнело, глаза заискрились таким огнем, какого в них еще никогда не бывало.

Он готовь был отдать все, чтобы этот волшебный голос зазвучал снова, чтобы он звучал в его ушах целую жизнь, не смолкая. Но все было тихо: море кругом застыло в беззвучной неге, солнце беззвучно сияло... Он слышал только стук одного своего забушевавшего всеми чувствами сразу сердца.

Ибрагим осторожно поднялся и стал озираться: вокруг все было тихо и только сине-голубая гладь заснувшего моря сверкала под лучами поднявшегося уже довольно высоко солнца. Соседние утесы и глыбы стояли там и сям среди этой сверкающей поверхности также совершенно безмолвно.

Ибрагим тихо пополз по терраске к верхнему краю глыбы, чтобы сквозь одно из отверстий между зубцами взглянуть на береговую скалу. Голос, очевидно, доносился оттуда. Он знал, что с этой скалы его видеть нельзя, и потому он даже дыхание свое старался сдерживать, чтобы ничем не выдать своего присутствия на этой глыбе.

Вот он дополз уже до верхней узкой площадки, за которой торчали, точно зубцы, неровные края глыбы. В двух-трех шагах от него было уже небольшое отверстие, сквозь которое, сам прикрытый зубцами, он мог взглянуть на ту сторону бухты. Он тихо подполз к этому отверстию и, прильнув к нему, так и застыл на месте.

Окинув взором всю бухту, а за ней скалу от самой верхней башни и до низу, Ибрагим сначала ничего не заметил; но, остановившись взором на башне Торселло, он вдруг обомлел…

Недалеко от подножия этой башни, на крайнем к морю выступе камня полулежала, облокотившись на локоть и положив голову на руку, молодая красавица-татарка!

Расстояние между глыбой и этим уступом было не больше ста шагов и потом ее ярко освещенное солнцем лицо было ясно видно Ибрагиму. Красавица отбросила с головы как снег белую чадру и ее роскошные волосы, заплетенные во множество мельчайших косичек, рассыпались по плечам и, обвившись вокруг шеи, прихотливо расползлись во все стороны по красиво убранной золотыми монетами высокой груди. Большие и горевшие теперь против солнца, как два черных брильянта, глаза красавицы с точно вырисованными над ними двумя дугами густых черных бровей, оттененные шапочкой из голубого бархата, сплошь обвешанной мелкими золотыми и серебряными монетами, между которыми одна только, очень большая, горела звездой между бровями, грустно и задумчиво смотрели куда-то в даль безбрежного моря. Темно-голубой же расшитый цветными шнурками короткий бешмет девушки был перетянуть ярко-красной перевязью с большой, блестевшей у бедра, металлической пряжкой. Рука, на которую задумчиво склонилась головка татарки, была украшена кольцами.

Ибрагим-Али уже несколько минут с восхищением любовался этим чудесным видением, которое продолжало неподвижно полулежать прямо напротив него на уступе скалы.

Кто это задумчивое существо с таким волшебными голосом и откуда оно появилось сюда?

Ибрагим с присущей ему пылкой восточной фантазией готов был уже думать, что это только видение; но, взглянув случайно направо вниз на берег моря, он сразу все понял. Там в полуверсте от этого места копошилось несколько белых фигур, а в воде плескались купавшиеся. Очевидно, что это — таракташские девушки пришли утром, пока берег совершенно безлюден, купаться, и одна из них, отделившись от подруг, ушла сюда на скалу полюбоваться природой и излить перед ней в песне свое наболевшее сердце.

Ибрагим первый раз в жизни видел перед собой татарскую девушку с открытыми лицом и радовался, что с ними нет Селямета.

Он очень определенно сознавал, что пережил бы весьма неприятное и тяжелое чувство, если бы и Селямет увидел эту красавицу, если бы и он услыхали ее несравненный голос...

И он продолжали жадно любоваться видением.

Вдруг он опять обомлел: девушка снова запела. На этот раз мотив ее песни были не такой грустный, как первый, но и голос и черты ее прекрасного лица выражали при этом столько мольбы, что море, к которому обращала она свою песню, казалось, не могло не услышать этого молящего о счастии вопля и должно было устроить судьбу той, которая его таки чудно об этом просила.

Девушка пела:

„Могучее море, как небо широкое, как небо далекое, как небо глубокое!

Ты сверкаешь и блещешь своею волной, как луна серебристым лучом!

Сколько камней цветных и богатств ты кроешь в своих глубинах!

Сколько жизней взяло ты людских, сколько слез пролилось в тебя!

Вот сверкает на лоне далеком твоем серебряный парус!

Это милый спешит из неведомых стран к одинокой джанечке!

Там мелькнул над гладью твоей золотистым крылом голубок;

Он стрелой несется к земле, его ждет там голубка!

Сбереги их, широкое море, сократи ты их путь, чтоб скорее

Домчались они на радость и счастье голубкам своим безутешным!

Вот жгучие слезы уже покатились из глаз моих девичьих, море,

И упали они на твою неподвижную грудь, опустились на самое дно...

Сбереги ты их, море, и отдай их тому, кому в жены присудишь меня...

Для себя же возьми ты за них золотой амулет с головы:

Это матери дар и дороже и лучше него уже нет у меня!..“

Окончив песню, девушка сняла с головы свою голубую бархатную шапочку и, сорвав висевшую на ней впереди большую золотую монету, которая все время горела на солнце яркой звездочкой на ее голове, протянула руку по направленно к морю и громко сказала:

— Сестра моя Аскай, с которой делились мы горем и радостью, ушла уже, оставив меня одинокой... Она нашла уже свою судьбу! На же тебе, широкое море, это золото и присуди мне за него золотую судьбу!

И при этих словах девушка высоко взмахнула рукой. Монета сверкнула в воздухе и полетела в море. Она упала в воду плашмя, потому что Ибрагим-Али, зорко следивший за ее полетом, ясно увидел в середине бухты, между скалой и глыбой, маленькой всплеск воды, а он знал, что на дне в этой стороне бухты чистый песок.

А девушка уже поднялась и, стоя на скале, задумчиво смотрела в воду.

В это время до слуха Ибрагима донеслись крики:

— Азет! Азет! А-а-зе-ет!!!

Окончившие купанье девушки шли уже берегом по направлению к скале и звали свою размечтавшуюся подругу.

Услышав зов, Азет быстро набросила чадру на лицо и стала спускаться. Белая фигура ее два-три раза мелькнула на скале между глыбами камней и, наконец, исчезла вовсе из вида.

Ибрагим-Али долго лежал еще неподвижно на своем месте, очарованный всем происшедшим. И только когда уже двигавшиеся по берегу белые фигуры повернули около подножия скалы и скрылись в зелени тянувшихся в глубь долины садов, он быстро разделся и бросился в воду.

Доплыв до середины бухты, он нырнул, а через некоторое время голова его снова показалась на поверхности. Оп плыл обратно к глыбе, а в губах у него сверкало что-то блестящее.