XII. Мурзаку сам шайтан ворожит.

Курбан-байрамные празднества были в самом разгаре. Сегодня только что окончились скачки, и многотысячная толпа хлынула шумливой, пестрой волной с равнины над ущельем реки Чурук-Су, где происходили празднества, в город для того, чтобы, попировав и отдохнув, завтра снова чуть свет устремиться обратно и снова залить своим шумным потоком всю эту равнину.

Завтра наступал последний и самый интересный и важный день празднества, потому что завтра от зари и до зари будут бороться все самые знаменитые силачи и борцы не только Бахчисарая, но и Карасубазара, Перекопа, Старого Крыма, Отуз, Тарак-Таша и многих других далеких и близких городов и деревень целого Крыма.

Завтра толпа будет в течение целого дня замирать, следя за перипетиями этой борьбы, и оглушительными криками и ревом, которые вырвутся из тысяч грудей, одобрять и порицать, превозносить и стыдить отличившихся или сплоховавших борцов. И, наконец, завтра же пронесется по равнине далеко-далеко, до самых отрогов Яйлы, а по ущелью реки до самого моря восхищенный громоподобный рев, которым эта живая толпа наградит и прославит последнего богатыря-борца, который, поборов предпоследнего победителя всех предшествовавших силачей, переборет, стало быть, всех и тем заслужить славу первого борца в целом Крыму, общий почет и много-много закладов лошадьми, вещами и деньгами. Если этим счастливцем будет бедняк — он станет богачом; если простой неизвестный татарин— он станет героем дня и заслужит такую почетную известность, которой позавидуют все самые почетные богачи и самые именитые и гордые мурзаки и беи. Ликующая толпа на своих плечах принесет этого счастливца с арены состязаний в город, в кофейню, и там будут переданы ему все заклады и деньги, которые будут ему следовать по борьбе.

А потом целый вечер и большую часть ночи будет идти пир горой в той же кофейне под гром и треск даулов, дарэ, скрипок и зурн, и все громко будут восхвалять удальство, ловкость и силу победителя, а побежденные будут корчиться и зеленеть от досады и зависти.

Хлынувшая в город после скачек толпа запрудила все кофейни и ханы. Толстый Мухаметжан-Чилиби учетверил количество слуг и посуды, и то чувствовался большой недостаток в тех и другой, так как все самые важные и почетные посетители из своих и приезжих собрались у него в кофейне и ни за что не хотели перейти в другую, где бы им, наверно, было более просторно и удобно.

Вся терраса кофейни была занята одним только именитыми и богатыми мурзаками и беями, из которых многие имели по столько лошадей, сколько абрикосов может влезть в самый большой мешок, а овец — по столько, сколько штук самой мелкой вишни может поместиться в двухколесной горной арабе. Если же соединить вместе все табуны и отары всех этих богачей, то, расставив голова к хвосту всех этих лошадей и овец, можно было бы окружить живым кольцом целый Крым, невзирая на многочисленные изгибы его берегов на востоке, юге и западе полуострова.

Из местной знати на террасу были допущены только главный мулла Файзулла-Нуббин Шарафетдин-эффенди и сборщик податей Абдулла-Жаббар-оглу.

Тут же заседал с мурзаками и знаменитый во всем Крыму борец, феодосийский рыбак Юрка, который в прошлом году переборол всех в Тарак-Таше и Карасубазаре и заработал в два дня столько денег и разных дорогих закладов, что уже бросил свое обычное ремесло — рыболовство — и занялся торговлей лошадьми, карточной игрой в гостиницах и кофейнях и постоянными драками со своими партнерами, если они начинали спорить при денежных расчетах.

Вся эта компания группировалась около Джан-Барабатыр-бея Арсланова, который, невзирая на свои слишком пятьдесят лет, был завзятым спортсменом и борцом и по своей силе пользовался славой непобедимого в татарской борьбе на кушаках. Впрочем, до сих пор ему еще не случалось померяться силами с Юркой, и потому он, не желая разделять лавров с рыбаком, которого он считал по сравнению с собой тараканом, вызвал его на состязание, но при этом прибавил, что так-на-так не станет бороться, а если Юрка желает, то не иначе как на крупную ставку в несколько сотен серебряных рублей, с тем чтобы этот заклад перед началом борьбы был отдан на руки почетным судьям состязания.

Юрка первоначально уклонился было от этого вызова, боясь рискнуть такой большой суммой денег из заработанных им в прошлом году, но окрестные феодосийские и карасубазарские мурзаки, услыхав об этом вызове, сейчас же сложились и, наняв Юрку для этой борьбы безотносительно исхода ее за сто рублей, предложили Джан-Барабатыр-бею поставить в заклад тысячу серебряных рублей и десять лучших жеребцов из их табунов по выбору выигравшей стороны, с тем чтобы на случай победы Юрки над мурзаком и эти сто рублей были уплачены рыбаку им же.

Заклад выходил очень крупным, но для самонадеянного силача-бея отступления без щекотливой для его спортсменской репутации огласки, конечно, уже быть не могло, и он принял вызов.

Кроме того, Джан-Барабатыр-бей привел на скачки, которые происходили сегодня, двух своих лошадей джоргу (иноходца) и скакуна, и эти лошади, как оказалось, победили всех остальных и взяли уже сегодня все призы, стоимость которых в общем превысила половину назначенной на завтра за исход борьбы ставки.

Такой успех сильно поднял дух мурзака. Он ликовал и теперь уже ни на секунду не сомневался в победе и над непобедимым Юркой.

Как только толпа вступила в кофейню, Джан-Барабатыр-бей, заняв центральное место на террасе, сейчас же обратился к хозяину с такими словами:

— Столько мурзаков и беев, Мухаметжан-Чилиби, твоя кофейня, верно, еще и не видала. Принимай же и угощай нас по-княжески. За все, что будет съедено и выпито, плачу я один, потому что сегодняшний и завтрашний дни — дни моей великой славы, а они все почетные свидетели этой славы. Значить, я хозяин, они — гости. Пусть же едят и пьют, сколько хотят во славу Аллаха и мою и пусть разнесут потом эту мою славу по всему Крыму и дальше между правоверными и между гяурами!

Жирный хозяин в ответ на это только поклонился, но один из гостей, старый и богатый мурзак весь в серебре, заметил:

— От еды и питья не отказываются, но не слишком ли рано, бей, ты уже кричишь сам про свою славу и хочешь еще, чтобы и мы все кричали?

— Когда солнце зашло, про него не рано сказать, что оно взойдет и завтра, — отвечал с высокомерной уверенностью в успехе мурзак.

— И солнце бывает иногда не видно за тучами, — заметил на это сборщик податей Абдулла-Жаббар-оглу, но Джан-Барабатыр-бей только взглянул на него насмешливо, но ответом не удостоил.

— Хорошенько покорми Юрку, Чилиби, — продолжал опять неугомонный хвастун Джан-Барабатыр-бей, — а то он отощает совсем и не даст даже времени всем тем, кто заложился за него, посмотреть на борьбу, прежде чем я завтра прикрою его телом два с половиной аршина земли и выдавлю его головой и лопатками три ямки, которые потом он и его заручники могут наполнять своими слезами стыда и зависти.

— Ведь вы знаете, мурзаки, — обратился насмешливо в ответ на эти слова Юрка ко всем присутствующим, — что, когда индюк начинает хорохориться, он всегда выпускает длинный-длинный нос. И чем длиннее вытянется у индюка нос, тем важнее он кажется самому себе. Так и Джан-Барабатыр-бей: он думает, что чем больше он наговорит сегодня разных пустяков, тем больше будет его слава. Ничего, пускай себе индюк тянет свой красный нос сегодня. Чем больше он его вытянет сегодня, тем длиннее нос мы ему натянем завтра, когда я стукну его этим самыми носом о землю. Теперь у него нос красный, а завтра будет синий. Так пусть же себе он хорохорится сегодня, а мы пока будем есть и пить.

У Джан-Барабатыр-бея, большого охотника до спиртных напитков (ведь Коран предписывает лишь воздержание от виноградного вина), нос в натуре был всегда багрово-красным, а потому эта игра слов Юркина по поводу носа и его цвета очень больно кольнула мурзака в сердце. Он заскрежетали зубами от злости и сказал:

— Ну, так вот же, что я вам скажу, мурзаки и беи и все, кто только тут есть: завтра у всякого, кто только захочет бороться со мной, нос будет в два раза краснее, чем мой, потому что, поборов его, я, кроме того, еще выкрашу ему нос его же собственною кровью. Так вы это и знайте все.

— Мы здесь собрались на борьбу, а не на драку, — заметил ему кто-то.

— Это все равно, — отвечал мурзак. — Кто поборол кого, тот над тем господин и хозяин, а господин может делать все, что захочет.

— Ну, хорошо, — вмешался опять Юрка. — А что же сделать с тобой тому, кто тебя поборет? Тебе ведь нос красить не стоит: он и без того уже у тебя выкрашен.

— Тот может сделать, что захочет, и чего он от меня потребует, то я и обязан буду сделать.

— Не много ли ты, бей, ставишь в заклад за то только, чтобы самому стать красильщиком носов? — спросил кто-то из мурзаков.

— Каждый сам считает свое, — отвечал силач. — Я тому, кого поборю, буду красить нос его кровью, а сам за это отвечаю тем, чего только захочет тот, кому бы я мог выкрасить нос, если бы он не поборол меня.

— А если не исполнишь? — раздался чей-то голос сзади из соседней с террасой комнаты.

— Мое слово — княжеское слово, а вы все здесь слышали и, конечно, не забудете, что я сказал, — с надменной гордостью произнес Джан-Барабатыр-бей.

— Твоя правда, слышали и будем помнить. Смотри же, не забудь и ты его, — произнес опять тот же голос сзади.

В это время стали подавать еду и напитки, и все на время занялись утолением голода и жажды на счет праздновавшего свою сегодняшнюю и завтрашнюю славу мурзака.

Мухаметжан-Чилиби превзошел себя, и угощение вышло на славу. Потом появились шашки и карты.

Звезда счастья Джан-Барабатыр-бея, очевидно, разгоралась сегодня все ярче и ярче, потому что он и в карты стал сильно выигрывать: он поминутно придвигал к себе со столика целые горки серебра и бумажек и ссыпал все это в поставленную около него шапку, так что к тому времени, когда, наконец, игра прекратилась, вторая половина завтрашней борьбовой ставки была уже им взята.

Проигравшиеся мурзаки только покачивали головами, и не у одного из них при виде такой удачи и счастья противника закрадывалось в душу сомнение и относительно завтрашнего дня.

Даже Юрка, которому в сущности нечего было проигрывать завтра, так как он во всяком случае должен был получить свою сотню рублей, приуныл: он в числе других успел спустить уже мурзаку половину завтрашнего своего заработка и, бросив игру раньше других, боясь спустить и вторую половину, только смотрел на игравших.

— Тебе сегодня, видно, сам шайтан ворожит, — сказал со злостью счастливому мурзаку один из партнеров после того, как Джан-Барабатыр-бей взял с него очень крупную ставку.

— Тогда ты найми себе двух шайтанов, а если двух будет мало, так хоть целую дюжину. А то у тебя с другими один только шайтан нанять, — добавил он с усмешкой, намекая на наем компанией Юрки.

При этом Джан-Барабатыр-бей победоносно ссыпал выигрыш в свою шапку, наполненную деньгами уже почти доверху.

— Его счастье поднимает сегодня очень высоко, — произнес глубокомысленно сам не принимавший участия в игре и сидевший до сих пор безмолвным зрителем главный мулла Файзулла-Нубин-Шарафетдин-эффенди.

— Счастье слепое, не видит того, кого возносить, — заметил на это старый богач-мурзак, тот самый, который выражал сомнение, не рано ли Джан-Барабатыр-бей кричит о своей славе.

— Твоя правда, бей, — согласился с ним мулла. — Счастье—ветер: не знаешь, откуда задует завтра и в какую сторону понесет легкое перо, которое он подхватить из кучи сора. А перо лежало всегда на задворках, и вдруг поднялось высоко, выше мечети и всех самых высоких деревьев... А что такое перо? Мразь, хоть оно и летит при ветре выше орла! Так и счастье: оно не смотрит, умный или глупый человек, которого оно начинает поднимать, а только поднимает, как и ветер, который возносить до самого неба перо и всякий сор.

— Зато чем выше поднимет, тем больше разобьется тот, кто был поднят, когда вдруг упадет оттуда вниз, — произнес пророчески Юрка и злобно посмотрел на обыгравшего его мурзака.

До глубокой ночи продолжались пир и игра, и только после петухов мурзаки угомонились.

Мухаметжан-Чилиби здесь же на террасе приказал разостлать несколько десятков тюфячков, и скоро все захрапели. А Юрка не захотел спать в кофейне и улегся на дворе в том фургоне, в котором мурзаки привезли его на состязание.

Навеселившийся, уставший Бахчисарай снова погрузился в глубокую тишину, и только над домом кадия Даута-Хайруллы-Шарафетдина-оглу чуть слышно раздавался до самой зари какой-то сдержанный ласковый шепот.