XII. Умереть от жажды, или утонуть в воде?

Хайдар окончил. Все слушатели под впечатлением его песни застыли на некоторое время в глубоком молчании, а он сам спокойно набил свою трубку и, устремив взгляд куда-то вдаль, задумался.

Наступил совершенная тишина, которая длилась несколько минут. Наконец, мулла-эфенди Мухамед-Мухам первый решился нарушить молчание.

— Велик Бог, который, создав свет и людей, создал и мудрость! Мудрость, почет и трубка — всякий это знает, даже тот, кто не перелистал за всю жизнь и пяти листов Корана, — три главные отрады, услаждающие жизнь человека… Мудрость — это свет и воздух для ума, почет — самая приятная и лакомая пища для него, ибо что же есть слаще почета? А трубка — это лучшие мечты, ибо когда человек вдыхает в себя душистый дым, то он забывается и видит пред собой даже то, чего нет: он мечтает, а известно, что в мечтах всякий и богат, и счастлив, и властен, и вездесущ, так как он одновременно переносится с земли на небо, а оттуда — даже на самую нижнюю из земель.

Слушатели нисколько не были удивлены этим совершенно неожиданным философским трактатом своего почтенного муллы. Ведь нужно же, чтобы кто-нибудь что-нибудь сказал, а кто же мог бы придумать, что сказать, лучше муллы-эфенди? Уж если он сказал то, что сказал, так, значит, сказать это надлежало именно теперь…

Того же мнения, по-видимому, оказался и сам мудрейших из мудрых, Хайдар, который вслед за речью Мухамеда-Мухам произнес:

— Так нужно говорить! Это — настоящий разговор! Кто умел так сказать, тому не нужно тратить много слов, чтобы доказать, что мудрость — благо, ибо говорящий на себе самом уже доказал то, что сказал.

— Это про мудрость, — вставил Мустафа-Искак-оглу.

— А про почет я скажу: кто при тебе Хайдар-ага, заговорил о почете, тому рука больше поможет, чем язык, потому что он может только молча показать рукой на тебя, почтенный ага, и всякий поймет, что и почем — благо… Кто же когда пользовался большим почетом за свою мудрость, как не ты, умнейший из умных и почетнейших из почетных аг?

— Тогда разреши уже мне докончить, — весело прибавил Хайдар, — ибо остается еще третье благо — трубка, о которой основательно упомянул достойный мулла-эфенди. Я скажу так: если бы нашелся такой обиженный Богом человек, который бы подумал, что слово Мухамеда-Мухам о трубке — пустое слово, то мулла бесполезно бы поступил, стараясь разубеждать его словами, ибо кто не верит слову, тому нужно показать дело. Пусть того человека мулла возьмет за руку и доведет до твоего дома, хлебосольный Мустафа-Искак-оглу! А войдя в дом, пусть попросит у тебя разрешения набить трубку твоим прекрасным табаком с твоей удивительной бахчи, лучше которого не сыщется ни в Старом Крыму, ни в Карасубазаре, ни даже в самом Бахчисарае. И поверь мне, старику, знающему толк в табаке, что упрямец после первой же затяжки убедится в том, что трубка — истинная услада жизни, и что мулла-эфенди хорошо и правильно говорил о ней! Так ли я говорю, правоверные? — обратился Хайдар к сидевшим на войлокам.

Хотя на этот вопрос ответа на словах и не было дано, но если бы в эту минуту кто-нибудь въезжал в Таракташ, он был бы испуган не на шутку, ибо дал бы голову на отсечение, что в Таракташе вспыхнул пожар: такой густой и высокий столб дыма поднялся вдруг над двором Мустафы-Искака-оглу после слов Хайдара о качестве табака хозяйской бахчи.

А сам польщенный этими словами хозяин приложил руки крест-накрест к груди и почтительно произнес:

— Ты захотел похвалить мой табак, ага… Жалею я твоего каурого мерина, которому уже, вероятно, очень много лет, ибо иначе не болталась бы его нижняя губа так, как болтается на шее у коровы привязанный рукой заботливой хозяйки старый башмак, сохраняющий корову от худого и завистливого глаза. Жалея я твоего коня потому, что ему придется везти отсюда больше тяжести, чем он привез сюда: в твоей двухколеске, ага, будут лежать два самых больших картуза лучшего крошенного табака и двадцать папушек листового. Кури, ага, в услаждение твоей души и во славу Аллаха, произрастившего такое благородное зелье.

Так обменивались любезностями после песни Хайдара три важнейших лица из собравшихся на лужайке Мустафы-Искака-оглу. Когда же, наконец, предмет беседы истощился, и собравшиеся уже начинали подумывать о том, чтобы расходиться, тем более, что наступало уже время Мухамеду-Мухам идти в мечеть славословить пророка, из толпы сидевших на войлоках вдруг поднялся Ибрагим-Али и совершенно неожиданно обратился к присутствующим с такими словами:

— Слушайте, соседи, и ты, всеми чтимый ага-гость, что я хочу сказать вам.

Начинавшие уже было подниматься со своих мест татары опять опустились на войлок и некоторые, более старые из них, недоумевающе поглядывали на юношу, который осмеливался говорить там, где сидело столько стариков.

— Я знаю, что тут, где сидят мой старый бабай и сам мулла-эфенди и где лежит столько снега на твоей бороде, ага, и на бородах прочих соседей, мне, сыну, внуку и правнуку вашему, не следует говорить, а только слушать ваши мудрые речи; но то дело, о котором я вам скажу, режет мне деревянным ножом сердце, а когда начать резать палец кому-нибудь, он будет громко стонать, будь это малый ребенок, или взрослый человек, или глубокий старик, хотя бы даже такой, у которого уже правнуков больше, чем пальцев на руках и ногах. Вот отчего я решился открыть рот пред тобой, почтенный ага, пред тобой, мудрый мулла-эфенди, и пред вами, соседи!

Речь Ибрагима-Али, видимо, понравилась слушателям, потому что многие из них одобрительно кивнули головами; а Хайдар, обратившись к мулле, вполголоса спросил:

— Чей сын этот джигит, господин?

— Это — Ибрагим-Али, сын Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу, — отвечал священник.

— А отец его здесь?

— Здесь, ага!

— Где же он сидит?

— Вон, с левой стороны, на самом краю.

После этого Хайдар обратился уже непосредственно к отцу юноши и сказал:

— Тебе хочу сказать, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу… Бывают разные птицы и поют они разно. Есть карга, есть сорока; от их пения уши болят. Но есть и соловей, который поет сладко… Честь тебе, Байкеттын-Умэр, за то, что ты возрастил такого сына! Его речь не напоминает ни каргу, ни сороку, и тебе не нужно притворяться глухим, чтобы не отвечать, когда незнающие люди, увидя твоего сына, станут спрашивать, кто его отец.

— С твоего языка мед течет, эфенди, — отвечал тот скромно, — в твоих глазах солнце и луна светят, а в голове мудрости больше, чем воды в море.

А Ибрагим-Али между тем продолжил:

— Я хочу, соседи, просить у вас помощи.

— Дай соседу кружку воды, он тебе за это потом выроет во дворец целый колодец! — заметил на это кто-то из сидевших.

— Кто сказал: «дай пожалуйста!» — тому нужно, и всякий, кто имеет нужное, должен ответить: «на, возьми, сосед!» Если же он скажет: «иди, проси у другого», — он сам добровольно зальет чернилами тот лист в книге судьбы своей, на котором были записаны его добрые дела. И листа этого потом, когда придет час, уже нельзя будет прочитать вовсе, — сказал мулла-эфенди Мухамед-Мухам.

— Разъясните мне, соседи, — продолжал юноша, — следующее: один путник заблудился в пустыне, где, кроме песка и раскаленных от солнца камней, не было ничего. Долго-долго он шел, томимый жаждой, и все на находил даже ни одной грязной лучи, в которой бы осталось хоть несколько капель дождевой воды. Наконец, зной и жажда довели его до того, что он едва уже волочил ноги и только молился в душе Аллаху, чтобы он скорее послал ему смерть. И вдруг путник увидел перед собой широкую реку. Он возблагодарил Бога за то, что Бог не дал ему погибнуть, и, собравши последние силы, побежал к реке, чтобы скорее напиться. Добежав до берега, он припал растрескавшимися от зноя губами к воде: но едва сделал первый глоток, как горло его сжалось от боли: вода оказалась горько-соленой, как в море. Путник тогда не выдержал и горько зарыдал от такого несчастья… Когда же он поднял голову, то увидел сидящим на другом берегу какого-то человека, около которого стояла корзина, наполненная разными плодами, и большой стеклянный кувшин со светлой, как слеза, водой. В кувшине плавали куски льда, и большой же кусок его лежал на горле кувшина сверху. А около, у берега, была привязана небольшая лодка с веслами. И путник со слезами взмолился:

«— Во имя самого Аллаха, добрый человек, дай мне напиться: я умираю!

«— Приди и пей, сколько хочешь, — отвечал тот, и прибавил: — А если ты еще и голоден, то вот тебе целая корзина плодов.

«— Как же я дойду до тебя? Ведь река глубока, а я не умею плавать, да если бы и умел, то не доплыл бы потому, что от долгих блужданий по этой пустыне я выбился из сил.

«— Тогда умирай от жажды, — спокойно сказал тот и, взявши кувшин в руки, отпил из него несколько глотков.

«— Вон там около тебя лодка, — умолял путник, — сядь и переезжай ко мне на эту сторону!

«— Нет, не поеду.

«— Так вынь хоть кусочек льда из кувшина и перебрось мне на эту сторону ради Самого милосердного Бога и Его благословенного пророка Магомета! — заклинал умиравший от жажды путник сидевшего на другом берегу с плодами и водой человека. — Этот один маленький кусочек льда даст мне жизнь.

«— Нет, я тебе льду не брошу.

«— Слушай же, добрый человек: если ты имеешь отца, или мать, или жену, или детей — Аллах продлит их годы за это и твои также; заклинаю тебя величайшим именем Бога, перебрось мне сюда хоть одно яблоко, или даже один только самый маленький персик: сок его спасет меня!

«— Ни яблока, ни персика я тебе не брошу, а уж если ты непременно хочешь, чтобы я тебе что-нибудь бросил, то вот я брошу это.

«И к ногам путника упал небольшой раскаленный камень.

«— Тогда я умру, жестокосердный человек! — грустно прошептал путник.

«— Постарайся избежать смерти, переплыв сюда, потому что здесь можешь есть и пить, сколько хочешь, — отвечал тот.

«— Но ты слышишь, что я не умею плавать?

«— Это я уже слышал, — спокойно сказал человек с водой.

«— Так, значит, я утону, если поплыву!

«— Может быть и утонешь, — согласился тот, и прибавил: — Река очень глубока.

«— Так зачем же мне идти на верную смерть?! — воскликнул путник.

«— А не все ли равно тебе, как умереть: от жажды или от воды? Если уже тебе суждено умереть сегодня, все равно умрешь… Но зато, если до этого места еще не дочитана книга твоей судьбы, то ты этим спасешь себя. Плыви же и знай, что если ты доберешься благополучно до этого берега, то корзина с плодами и кувшин с ледяной водой будут твои, и мне не нужно за них никакой платы».

На этом месте рассказа Ибрагим-Али остановился и замолчал. Но слушатели, заинтересованные продолжением, ждали с нетерпением дальнейшего, чтобы узнать судьбу изнемогавшего от жажды путника.

— Ну, и что же случилось потом? — спросил Хайдар.

— Этого я не знаю, — сказал спокойно рассказчик.

— А кто же знает? — спросил Мустафа-Искак-оглу.

— Пока — никто.

А мулла-эфенди Мухамед-Мухам все время вдумывался в рассказ Ибрагима-Али, стараясь понять, к чему он ведет речь; но, наконец, не будучи в состоянии разгадать смысла его речей, спросил:

— Для чего же ты все это нам рассказывал? Неужели для того, чтобы мы, обеспокоенные участью путника, так и не узнали, что же дальше с ним случилось?

— Нет, — ответил, нисколько не смущаясь, Ибрагим-Али.

— Так для чего же? — спросил один из стариков. — Ведь всякая песнь должна иметь конец.

— Для того, чтобы услышать ваше мнение и совет, на что должен решиться путник: умереть ли от зноя и жажды, глядя на ледяную воду, на этом берегу, или же утонуть в горько-соленой реке, поплыв на тот берег за водой и плодами?

Все смолкли. Слышно было только усиленное хрипение трубок. Наконец, Хайдар сказал:

— Ты, кажется, юноша, хочешь нас поймать, чтобы мы ответили что-нибудь невпопад и тем явили недостаток разума в наших седых головах.

— Боже сохрани, Боже сохрани! — воскликнул Ибрагим-Али. — Зачем ты, уважаемый эфенди, думаешь так обо мне? Разве я посмел бы издеваться над такими почтенными людьми?! Ответ ваш мне нужен так же, как тому путнику нужно была вода… И ты, и вы все, соседи, убедитесь потом, правду ли я говорю теперь.

— В таком случае, — важно произнес мулла, — и самое маленькое дитя могло бы дать путнику разумный совет. Оно сказало бы так: «Плыви скорее туда: может быть, милостивый Аллах даст тебе силы доплыть… Если же нет, и ты утонешь, то ты ничего не потеряешь, ибо для каждого человека у Бога определена только одна смерть, и, утонув в реке, ты тем самым избегнешь другой смерти от жажды». Я так думаю и такой совет подал бы путнику.

— А ты, Хайдар-ага? — спросил юноша.

— Зачем ты спрашиваешь во второй раз о том, на что уже получил мудрейший ответ?

— А ты, Мустафа-Искак-оглу, и вы все, соседи?

— Ты уже слышал такое слово, умнее которого не придумали бы и все муллы, сколько их есть от Бахчисарая до Старого Крыма и дальше, потому что это слово сказано тебе самим муллой-эфенди Мухамедом-Мухам. А кто же когда слыхал, чтобы из кувшина с хорошей бузой полился в кружку деготь или уксус? — сказал хозяин.

— Теперь скажите еще, соседи, — продолжал Ибрагим-Али, — что будет, если тот жестокосердный человек с водой, когда путнику удастся переплыть как-нибудь реку, вдруг скажет ему так: «Ты переплыл? Ну, теперь умирай здесь на этой стороне от жажды: ведь все равно ты бы умер и там?!»

— Тогда его самого нужно бросить в реку, чтобы он утонул! — решил категорически Мустафа-Искак-оглу.

— Или вырвать ему язык, — прибавил Хайдар.

— И бросить этот язык чушке, — продолжал кто-то из стариков.

— Это вы напрасно говорите, соседи, — вмешался мулла, — потому что этого не может быть! Ведь тот человек сказал слово: значит, если он человек, а не сорок, или не бессмысленный эшек, который ревет без толку, — он уже не может переменить его, хотя бы потом он сам умер от жажды, если бы путник выпил весь кувшин. Поэтому пусть путник плывет и думает только о том, чтобы не утонуть.

После такого ответа лицо Ибрагима-Али оживилось радостным выражением, и, поклонившись всем низко, он сказал:

— Спасибо вам, соседи, за такое слово! Теперь вы уже мне дали половину того, чего я у вас просил… А другую половину вы мне дадите завтра, после восхода солнца. Для этого я вас всех, соседи, прошу не откажите мне, ради бороды величайшего из пророков, завтра, после утренней молитвы в мечети, с почтенным агой-гостем и муллой-эфенди отправиться на берег моря, к тем самым башням, про которые пел Хайдар-ага: там вы додадите мне вторую половину того, что вами уже обещано мне при начале моих слов.

— Зачем же нам идти туда? — спросил Мустафа-Искак-оглу, задумываясь о чем-то.

— Потому что там только я могу объяснить: вам, соседи, какая помощь мне нужна от вас, — отвечал Ибрагим-Али.

— Ты, юноша, поишь нас темной водой, и мы не видим, что пьем, — сказал в раздумье Хайдар.

— Мудрый ага, — ответил ему почтительно молодой человек, — не мне, которому была бы великая честь назвать себя твоим правнуком, объяснять тебе, что когда кто-нибудь зачерпнет воды из быстрого горного ручья после дождя, он не увидит дна в той кружке, которою черпал, потому что вода всегда будет мутной от песка и земли, унесенных быстрым течением ручья. Когда же эта вода постоит, она сделается чистой и прозрачной, как слеза девушки, которую везут в дом жениха, потому что ил и песок осядут на дно… Дай же мне времени до завтра, пусть то, что теперь пока делает воду мутной, осядет, и ты тогда увидишь сквозь нее так же ясно, как сквозь самое чистое и светлое стекло.

— День твоей жизни, Ибрагим, — сказал ему на это Хайдар, — начинается светло. Ты молод еще, но обнаруживаешь своими речами разум старческий. Честь за это тебе, честь твоему отцу, честь и тому учителю, который просветлял тебя с детства! Пусть будет по-твоему! И хотя я думал сегодня же ночью уехать отсюда, но теперь останусь, потому что этого хочешь ты, да и я сам интересуюсь узнать, что станется с путником.

— Аллах вознаградит тебя за это! — отвечал юноша.

Гости стали расходиться.