Однажды, недели за две до начала рассказа, на какой-то свадьбе в Таракташе Муртаза превзошел самого себя.
Был момент, когда все три дудки оркестра поднялись вдруг вверх к небу и залились в унисон на несколько секунд такой необычайно высокой и пронзительной нотой, что даже визг целой сотни поросят, головы которых ткнули в мешки, а хвосты немилосердно ущемили между дверями, показался бы перед ней только шепотом счастливого юноши, произносящего в тени развесистого чинара, на берегу тихо гремящего ручейка, перед зарумянившейся белокурой красавицей первые клятвы любви!
При этом щеки музыкантов неимоверно раздулись до величины хорошего бычачьего пузыря, все жилы налились кровью, а глаза едва не покинули навеки указанных им самой природой вместилищ.
Фурор дудок был огромный. Пока длилось это знаменитое adagio, все невольно притихли. Притих и Муртаза, сам артист и сам великий ценитель хорошей музыки. Он только левой рукой очень быстро егозил маленькой палочкой по той стороне своего даула, на которой была натянута более тонкая шкура молодого буйвола, и таким образом производили одно непрерывное и очень нежное громыхание, на фоне которого пение дудок, выделяясь более отчетливо и сочно, производило еще больший эффект.
Но вот мало-помалу щеки и жилы дудкистов стали уменьшаться, в глазах уже можно было различить белки, а дудки с высоты очарованных небес начали понемногу опускаться к земле. То там, то сям в свадебной толпе снова заговорили, и жених даже направился уже со двора в дом, чтобы вынести музыкантам в награду за такую прекрасную «славу» по хорошему кисету. Но в эту именно минуту артистический экстаз охватил вдруг и Муртазу: он захотел показать и себя. Да и в самом деле, что такое какие-то несчастные дудки в сравнении с его, Муртазы, божественным инструментом?! Пусть же узнают все, кто только есть тут на свадьбе, — Большой и Малой Таракташи, все далекие и близкие села по эту и по ту сторону Суук-Су, пусть узнают Айсавы, Куттлак, Эльбузлы и Отузы1, пусть узнает весь свет, что эти самые дудки, которыми сейчас все так удивлялись, —гной и пыль по сравнению с его «правыми глазом», ничтожные, жалкие палки, недостойные даже на то, чтобы ими хоть раз ударить по не главной стороне его даула, и годные, пожалуй, разве только для костра, на огне которого гяур станет смолить тушу заколотой им к своему байраму2 богомерзкой чучки!3
Едва эти мысли промелькнули в голове Муртазы, как уже правая рука его, вооруженная главной молотком- палкой, взвилась над даулом и тяжело опустилась. Раздался точно удар грома, заставив всех оглянуться. Вслед затем рука замелькала так быстро, что стало казаться, будто их у него десять. Загремел, застонал, заревел славный даул, оглушая всех, удивил целый свет! Замолчали все, — и старый, и малый; жених, пораженный таким неслыханным еще громом, остановился у самого порога дома, забыв о кисетах и дудках. Так может греметь только гром во время самой сильной грозы, отдаваясь в ущельях и пропастях горы; так грозно стонать и реветь может только самый черный и самый сильный буйвол, когда в битве с быком получит последний смертельный удар.
А раскаты даула все продолжали гудеть и трещать, оглушая онемевшую от удовольствия татарскую толпу. Вот они стали еще громче и гуще... Казалось, точно два урагана звуков, проносясь над землей, вдруг встретились с оглушительным треском, ударились один о другой, отпрянули в стороны, снова сцепились, перепутались, и завязалась жестокая борьба стонов, треска и гула. Вой тысячи грешников, когда их посадят в адский котел с кипящей смолой, верно, не будет громче того, что сделал Муртаза на своем благородном дауле.
И вдруг после самого большого напряжения звуков даул внезапно смолк. Наступившую тишину можно было бы сравнить только с кромешной тьмой, которая неожиданно и в мгновение ока упала на землю среди самого яркого солнечного дня. Наэлектризованная такой чисто восточной серенадой толпа испустила единодушный возглас удивления. На Муртазу со всех концов двора посыпались похвалы. Если фурор дудкистов, теперь, впрочем, уже всеми забытый, был велик, то фурор Муртазы был колоссальным: даул уничтожил дудки, стер их, затоптал в грязь, обратил в гной!
Трое музыкантов, исполнявших adagio на дудках, позеленели от зависти. Один из них, Нурла-Барабатыр-оглу, музыкант из Отуз, приглашенный специально оттуда на свадьбу в оркестр, мрачно и злобно взглянул на старого даульщика, и если бы только Муртаза мог проникнуть в его мысли, если бы он узнал, что пронеслось при этом взгляде в голове Нурлы, он задрожали бы, потому что участь его даула, его «правого глаза», в этот моменте была уже решена.
— Чал, Муртаза, чал... Алл быр гумыш! Алл беш гумыш! Он гумыш алл!!! Чал, джанам, чал джубэр!..4 — кричал в экстазе жених.
Но Муртаза уже кончил. Огромная баранья шапка его сдвинулась почти на затылок, обнажив голый лоснящийся череп; по лицу градом катились крупные капли пота. После такого подвига силы ему изменили. Вот он опустил перед собой на землю свой знаменитый даул, опустился и сам. И вдруг, обняв его обеими руками и припав к нему головой, Муртаза... зарыдал как ребенок. Это были счастливые слезы старого артиста, которые против воли, сами собой полились на любимый инструмент, который был виновником его триумфа.
Несколько минут пролежал он так, а когда волнение улеглось и он поднялся, к оркестру в это время уже подходил сам жених с подарками в руках.
— Спасибо вам, музыканты, что вы пославили и повеселили меня и всех, кто пришел в мой дом на мою свадьбу, когда я беру себе жену так, как брали и великий пророк Магомет, и друг его Али... Только пророк захотел взять себе в жены вдову богатого купца, а я беру девушку, Меметову, дочь, Альму, невинную как ягненок, веселую как весенняя птичка, скромную как лесная фиалка, стройную и здоровую как это благородное дерево.
При этом жених указал рукой на стоявший во дворе во всей красе весеннего наряда роскошный пирамидальный тополь.
— Ты делаешь хорошее дело, потому что берешь себе хорошую жену, и брак твой будет счастливым, сказал оправившийся уже совершенно Муртаза.
— Спасибо тебе, Муртаза, за доброе слово. И я сам думаю, что беру хорошую жену, потому что, если бы я думал иначе, то не взял бы ее, а если бы она и в самом деле могла быть нехорошей, то не сказал бы мне мой старый бабай5, указывая на дом Мемета: «В этом доме пророк спрятал для тебя от других людей самое большое богатство: пойди и возьми его в добрый час». И анаим6, сказала также: «Во имя преблагого и милостивого Господа»7, после того, как она посмотрела на Альму своим светлым для меня материнским глазом. Но кто может знать, что захотел написать премудрый Аллах в книге судьбы в тот час, когда я родился? Пусть будет так, как там написано, потому что никто из людей, как бы он ни был богат и силен, хотя бы это был самый богатый и самый сильный из царей, не в состоянии изменить и помешать против воли судьбы далее падению волоска из его бороды.
Речь жениха видимо произвела и на Муртазу, и на всех присутствовавших самое выгодное для него впечатление настолько, что стоявший около беседовавших старик мулла, Яя-эфенди, обращаясь к его отцу, сказал:
— Твой Осан говорит так, как будто уже потерял из своей бороды столько же волос, сколько и я, —при этом мулла провел рукой по своей жиденькой торчавшей вперед бородке, — хотя она у него еще такая, как пшеница через месяц после посева. Не жалею я, что трудился и потратил много времени даром, когда бил его по голове камышом, уча его мудрости по книге книг8, потому что много крупиц этой мудрости осталось под его фесом. Хороший молоток прибивает крепко гвоздь к доске, хороший камыш еще крепче прибивает ум к голове, — да будет прославлено имя Аллаха!
— Спасибо тебе, умный мулла, — ответил старик.
— А все же таки я тебе говорю, — продолжал Муртаза, — что брак твой будет счастливый брак.
— Дай Бог.
— Бог даст, и я на это имею две верные приметы.
— Какие?
— А вот какие: тебя зовут Осан?
— Все тебе скажут, что ты говоришь верно.
— А невесту твою Альма?
— И это ты не солгал.
— Хорошо. Так слушай же: если все буквы ваших имен сделать из золота, высыпать их в шапку и предложить вам обоими брать из шапки по очереди по одной, то кому бы первому ни дать взять — другой не будет обижен, потому что оба возьмете поровну, по пяти, и не останется на конце ни одной, из-за которой бы вам пришлось целую жизнь спорить и ссориться, кому она следует... Значить, Аллах вам все в жизни, — и горе, и радость, — судил пополам, и вам легко будет жить потому что и арбу двум буйволам тянуть легче, чем одному, когда другой одряхлеет, или станет лениться9.
Мулла при этом одобрительно крякнул.
— А другая какая? — спросил уже он, видимо заинтересовавшись словами Муртазы.
— Другая примета для меня еще вернее первой, потому что она мне еще никогда не солгала, хотя я уже почти сорок лет ее проверяю на всех свадьбах, где только мне случалось бывать. А видел я их больше, чем сколько есть половинок букв всех слов во всех молитвах, которые мулла пропоет с минарета мечети за целый день, прославляя не имеющего себе равного и сильнейшего всех самых сильных владык владыку Аллаха и его святого пророка.
— Если маленькая речка несет много воды, вода всегда бывает мутная, потому что это бывает весной, когда в воде много грязи и сору; если человек много слов говорить, — проку выходить мало, потому что на одно умное слово приходится слишком много пустых и глупых. Ведь даже из целой сотни пшеничных зерен, которые на пустом блюде составят кучку, достаточную для насыщения большой курицы, не разыщешь ни одного зерна, если эту кучку всыпать в мешок муравьиных яиц и хорошенько встряхнуть этот мешок, — сказал кто-то из стариков, выведенный из терпения многословием Муртазы и, очевидно, желавший поскорее услышать вторую примету.
— Это ты, сосед, хорошо сказал, а еще лучше правду своих слов подтвердил своей же собственной речью, — огрызнулся добродушно Муртаза, к удовольствию муллы и всех присутствовавших, и продолжал: — Вторая примета — мой товарищи даул, мои верный правый глаз. Когда он на свадьбе поет громко — браку предстоит счастье; когда же он не хочет давать голос, а только жалобно стонет, отвечая на каждый удар по своей груди,— ничего кроме горя пусть не ждут и жених, и невеста10. Вот уже семь буйволовых шкур пробил и переменил я на этом дауле, а еще никогда не был обманут. Если же, Боже упаси, лопнет кожа даула, как это случилось на свадьбе старшего сына Каи-Абдраима-оглу, который потом утонул в море вместе с братом через девять недель после свадьбы, а бедный отец, потеряв обоих сыновей сразу, помешался умом от горя и скоро умер и сам, — то хуже этой беды я и не знаю.
— А что говорит тебе сегодня твой вещий даул? — спросил отец жениха.
— Да вы же все слышали, как он пели, и все видели, как я от радости даже заплакал! — воскликнул старый музыкант и любовно провели одним пальцем по даулу так, что он издал какое-то протяжное певучее грохотание.
— В таком случае еще десять раз спасибо тебе, Муртаза,— снова вмешался жених, — за музыку и за добрые речи, — и приступил к раздаче подарков.
Все музыканты получили кисеты и красивые красные пояса.
— А тебе, Муртаза, кисета и пояса будет очень мало, — сказал жених, подавая ему то и другое. — Ты много лучше их всех играли на своем дауле, а потому вот тебе еще пять серебряных рублей за такую хорошую игру.
И он бросил эти деньги в шапку. Муртаза просиял.
— Подожди, Муртаза, — вмешался при этом отец жениха. — Я еще хочу сказать тебе приятное слово. Ты говоришь: не дай Бог, когда лопнет кожа на дауле?
— Алла сахласен!11 — воскликнул Муртаза.
— А давно ты менял ее?
— Давно: после свадьбы сына Каи-Абдраима-оглу, уже больше пяти лет тому назад.
— Так что она уже скоро порвется?
— Кто может это сказать? Как Богу будет угодно.
— Ну, вот что: ты правильно сказал, что если один буйвол одряхлел, арбу трудно вести другому. Я знаю, что один из твоих буйволов едва уже волочит ноги, потому что он старше годами моего сына. Зарежь же его, возьми его шкуру, сделай ее как нужно и натяни на свой даул, не ожидая, пока эта сама собой лопнет...
— Я и сам давно бы уже сделал так, если бы у меня были деньги, чтобы купить себе пару для другого молодого буйвола, но, когда ветра нет, парус не надувается и лодка будет стоять на месте.
— Подожди, не перебивай меня, потому что я же ведь обещал сказать тебе «приятное» слово.
И, обратившись к сыну, старик сказал:
— Осан, приведи сюда нашего молодого буйвола, который остался один от третьей пары после того, как другой съел тарантула и лопнул. Он дома, потому что четыре других его бьют, как одиночку.
Сын отправился исполнять приказание отца и через несколько минуть вернулся к гостям, ведя за собою молодого красивого буйвола.
— Вот ветер начинает дуть и парус на твоей лодке уже надувается: пусть же она больше не стоить на одном месте, — сказал аллегорически старик, передавая Муртазе повод, на котором было приведено животное, и продолжал: — Муртаза! это уже не мой буйвол, а твой. Он такой же молодой и сильный, как тот твой другой. Осан одарил тебя за хорошую игру, а я — за умное слово, которое, как душистый бальзам, облило мое сердце радостью за сына. Аллах и пророк велят каждое важное дело ознаменовать хотя бы одним добрым делом: пусть же это запишется мне и сыну в книге судьбы Тем, Кто добрее всех самых добрых, да будет благословенно Его чудесное имя!
Трудно описать счастливое смущение старого даульщика, который, конечно, никогда не мог рассчитывать на такой щедрый дар здесь, на этой, в сущности небогатой, свадьбе простого татарина, даже не мурзы. Он не знал, как уж ему и выразить свою благодарность, и только, прикладывая руку то к груди, то к голове, поминутно повторял:
— Алла разусен, алла разубусен! Алла верды! Алла верды!!12
Но этим триумф Муртазы еще не окончился. Мулла-эффенди счел долгом и с своей стороны наградить старика добрыми словом. Растроганный, насколько татарин вообще может поддаваться внешним впечатлениям, но, конечно, наружно совершенно спокойный и серьезный, Яя-эффенди Джафар-оглу обратился к присутствующими по поводу всего происшедшего с маленькой речью. Он поднял левую руку к голове, — знак, что мулла желает говорить, — откашлялся, провел другой рукой по своей бороде и, когда все умолкли, заговорил по привычке несколько нараспев и монотонно.
«Правоверные соседи! Сейчас глаз мой видел, как маленькая птичка радостно покружилась над этим двором и улетела. Она весело пела и, улетая, чирикнула над самой моей головой, как будто нарочно для того, чтобы я ее заметил. Это святой пророк послал ее объявить вам через меня, что и его сердце так же радостно сегодня, как пение и порхание этой птички. Уши мои слышали умные речи, глаза мои видели лица благоприятного облика13. Пусть же живет себе на здоровье Осан со своей женой, пусть радуется, глядя на них, добродетельный отец его старик, пусть и Муртаза умрет еще не скоро. Ты, Осан, мой духовный сын, доказал уже мне сегодня перед всем светом, что ты не пустой и темный колодец с горькой и вонючей водой на дне, в который даже самый мудрый из мудрецов может кричать сколько угодно умных слов и ничего из этого не выйдет: он надорвет себе грудь и все же таки вода в этой глупой яме не станет ни сладкой, ни свежей! Тот бы сказал великую ложь, кто бы стал тебя уверять, что я жалею многих пучков камыша, которые я, исполняя веление пророка, приказывающего при учении детей не забывать трости, перебил на твоей голове. От огня родится свет и тепло, от камышовых палок — повиновение и ум, да будет прославлено великое имя премудрого пророка! Ты вот берешь уже себе жену, дочь Мемета — Альму... Что ж?! И это мудрый поступок, ибо человек без жены разве не то же самое, что и человек, у которого один глаз светлый, а на другом бельмо? Мы все знаем Мемета, и не только люди, но даже и собаки, если бы они умели говорить, закричали бы, что Мемет — сосед благоприятного вида. А так как овца родит овцу, а не волка, то и Осанова жена будет добродетельной женой. Ведь не слыхано еще было, чтобы на нашей земле, верхней из всех семи, о которых говорится в Коране, прикрытой нижним из семи небес, когда-нибудь на виноградном кусте вырос табак, или на орехе — арбуз! Но, хотя «добродетельная жена», по словам пророка, и «лучше всех сокровищ мира», хотя она «венец на голове царя, а злая— тяжкая ноша на спине дряхлого старика», но ты, мой сын, не забывай, что когда пророк заглянул через дверь в середину ада, то увидел, что там были почти только одни женщины. Это оттого, что все они хитры и лукавы как лисицы, хотя лисицы и покрыты дорогим мехом. В одной очень старой и очень мудрой арабской книге я сам читал, что в давние времена жил на свете очень сильный калиф Омар и он всегда говорил своему народу так: «Перед началом каждого серьезного дела мужчина должен посоветоваться с десятью друзьями; если у него нет столько друзей, то хоть с пятью, по два раза с каждым; если и этого не отыщется, пусть советуется с одним в течение десяти дней. Но если этот человек живет со своей женой в пустыне, где совсем нет соседей, то пусть тогда он посоветуется с женой один раз, но поступить он обязан во всем против ее совета, если захочет, чтобы это серьезное дело ему удалось, потому что иначе он погубить и слова свои, и самое дело». Так говорил всегда этот калиф, по имени Омар, и я вижу, что в книге. не даром написано, что он был самый мудрый из калифов, ибо и я сам имею жену! Помни это, Осан, а если ты это забудешь, то пусть твой старый бабай не забудет, что вонь там, под самой стеной дома, у него лежит больше десяти арб хороших ореховых палок, которые он приготовит для подвязки виноградных кустов: самая тонкая из этих палок надежнее и лучше даже самой толстой камышовой трости! Радуйся, Осан, радуйся и ты, его добродетельный бабай! Вот уже солнце подходит к краю земли, и мне нужно идти в мечеть, чтобы там с минарета пропеть вечернее славословие великому пророку, но я еще хочу сказать здесь перед всем светом несколько слов и Муртазе. Радуйся, Муртаза, и пусть могильные черви совсем засохнуть от голода, прежде чем начнут терзать в тишине твое тело. Ты — великий музыкант и мудрый старик. Твой даул — знаменитый даул, и нет ему равного в целом Крыму, да не знаю, есть ли и в Турции, — один только Аллах всеведущ14.
«Правда, что музыка — неугодное Богу занятие, потому что иначе пророк не сказал бы о ней так: «Пение песен и слушание их рождает в душе человека лукавство, точно так же, как и сырость порождает сорные травы и всяких гадов». Пророк даже сказал еще, что через музыкальные инструменты для шайтана легче всего овладеть человеком и соблазнить его на самый тяжкий из грехов, и многие старые муллы видели своими глазами, как вместе с музыкой появлялся много раз и шайтан. Вот почему в прежнее время на пирах и свадьбах музыкантов сажали отдельно от гостей, и то место, где они были, обвешивали простынями, чтобы шайтан не мог рассмотреть, кто слушал музыку, и соблазнить их! Но ведь и звери, и птицы бывают чистые и нечистые: есть богомерзкая чучка и чистый барашек; есть противная карга15 с синим, как у мертвеца, мясом, пожирающая всякого гада, даже маленькую змею, если случится, и есть невинная курица. Точно так же и музыка бывает разных сортов. Дудка, скрипка и бубен призывают дьявола, и он скоро является на этот приятный ему зов, но даул, да еще такой даул, как у тебя, Муртаза, отгоняет его на далекое расстояние: он его боится, как и грома, и чем громче гудит даул, тем страшнее шайтану. Когда завоет и засвистит ветер, шайтан радуется и носится, как бешеный, по дорогам, крутясь в столбах пыли и всякой грязи. Много зла он тогда делает, и лучше правоверному не встречаться с ним, когда он так пляшет под эту адскую музыку. Но когда уже он натворить чересчур много беды, Аллах приказывает бить огненными палками в небесные даулы. Взмахи этих огненных палок видны с земли и людям, и сейчас же после каждого взмаха гремит гром, т. е. гудит небесный даул. Шайтан помертвеет от страха, рассыпается в прах и спешит скрыться под землю, чтобы не слышать этих страшных ударов. А как только Аллах увидит, что шайтан уже убежал, так сейчас велит полить землю чистой небесной водой, чтобы потоки ее унесли в море и через глубокие ущелья под землю всю его грязь и прах, которые шайтан оставил после себя на лоне земли. Вот почему я говорю, что твоя музыка, Муртаза, угодна пророку и Богу. Там, где загремит твой славный даул, туда не осмелится появиться шайтан, потому что даул этот подобен небесному грому. Я рад, что тебя здесь наградили так щедро, но только и ты не забудь бедняков: половину мяса твоего старого буйвола, когда ты его зарежешь, пусть съедят бедняки; пусть и им будет хорошо от твоего добра; пусть и они порадуются и пусть громко похвалят твою добродетель. Похвалы эти долетят до ушей пророка, и услышит и он про тебя, да будет прославлено и похвалено великолепное имя Аллаха, который создал свет и все на свете, и да славится и имя Его святого пророка, которое давно уже похваляет весь мир каждый день и будет величать и хвалить до конца дней... Салхма!»16
Вслед затем почтенный мулла с сознанием исполненного долга благополучно отбыл со свадьбы и направился к стоящей неподалеку за рекой мечети.
Но если бы Яя-эффенди Джафар-оглу мог предвидеть, сколько неприятностей и горя принесет вторая часть его речи тому самому Муртазе, на тело которого, по высказанному муллою пожеланию, могильные черви могли окончательно оставить всякие, даже самые отдаленные, надежды, то верно бы он, желая старику добра, воздержался от публичного восхваления даула во вред дудкам, скрипкам и бубнам. Стародавняя и хорошо всем известная история о лаврах Мильтиада и бессоннице его завистников слово в слово повторилась в несчетный раз и в Таракташском захолустье.
Дудкист Нурла-Барабатыр-оглу и два его товарища, бесконечно униженные количеством и качеством полученных ими подарков, оскорбленные, как артисты, и наконец — что ужаснее всего — низведенные речью самого муллы до роли вызывателей шайтана, обратились силой обстоятельств в таких ненавистников и врагов Муртазы, по сравнению с которыми даже сам этот шайтан, не взирая на злополучный даул музыканта, мог бы показаться одним из самых нелицемерных и самых закадычных его приятелей.
Нурла-Барабатыр-оглу заскрежетал зубами. Участь даула счастливого в тот момент Муртазы была решена, потому что после отбытия муллы этот дудкист и один из его товарищей, Кая-Тулумбаш, обменялись следующими лаконическими фразами:
— Ты слыхал?
— Нет, если только не слышит человек, которого бьют молотком по голове.
— Что же нужно сделать?
— Ты это знаешь лучше меня.
— А что ты сделаешь, если около твоей ноги увидишь скорпиона, а ты не босой?
— Я растопчу поганое насекомое.
— Поможешь мне?
— Зачем спрашиваешь пустое? Разве я на дауле играю?..
— А где поймаем?
— Лес разве мал? А арба его разве не такая же, как и его даул? На сто верст кругом нет такой громкой арбы: мертвый услышит, когда он поедет на ней.
— Ну, так, смотри же, молчи.
— А разве я сосу еще грудь матери?
И приятели обменялись при этом слишком понятным для них обоих взглядом.
Между тем этот счастливый для старого музыканта день уже догорел и потух. Наступившие после захода солнца короткие южные сумерки, постепенно сгущаясь, напоминали неугомонными людям, что пора уже прекратить дневную сутолоку жизни и дать отдохнуть уставшему от трудов и движения телу и не менее его утомившемуся от печалей, радостей, злобы и всех прочих забот духу. Тишина и покой стали наполнять землю. Вот уже замолкли и тысячи пернатых крикунов, которые перед этим резвились и сновали в разные стороны, гоняясь один за другим в верхних слоях воздуха, освещенных еще отблесками последних лучей скрывшегося за горизонтом светила. Веселая стая, опустившись на землю, расселась по деревьям и гнездам, и в потемневших высотах уже не слышно было щебетания, писка и криков. Оттуда лишь изредка доносилось теперь только какое-то отрывисто-пугливое тиликанье запоздалого кулика, стрелой проносившегося куда-то вдаль и также спешившего успокоиться и отдохнуть в мягкой и душистой мураве родного болота, да две-три летучие мыши по временами мелькали в просветах деревьев, напоминая своими стремительно неожиданными изворотами нечто похожее на то, когда вихрь треплет в разные стороны над землей какие-то бесформенные черные клочья...
Потемневший небесный свод заискрился, замигали бесчисленными алмазами, которые, как разноцветные фонарики, горели и переливали в таинственной высоте всеми цветами радуги. Это природа-волшебница открыла все свои мириады очей и так ласково, так любовно, точно мать, глядит на смолкнувшую землю, осеняя ее с надзвездных высот безмятежием сна и покоя. Это она легкой дымкой Млечного пути простерлась из конца в конец над миром, распахнула над ними свою осыпанную брильянтами ризу, окутала его этой из эфира сотканной пеленой и слушает, как тихо и ровно вздыхает во сне нежными всплесками морского прибоя ее любимое детище...
Все давно уж заснуло, все успокоилось. Одна только сова, давнишний заклятый враг солнца и света, неслышно проносится над самой землей, широко растянув свои пушистые мягкие крылья и почти не шевеля ими. Вот она поднялась вверх, промелькнула над минаретом мечети, покружилась с минуту над ним, зорко осмотрела все выступы, чтобы убедиться, не висит ли там еще головой вниз, зацепившись одним когтем ноги за край крыши, какая-нибудь разоспавшаяся после целого дня летучая мышь, увидела, что здесь нет для нее добычи, и вдруг опять, сложив оба крыла разом, упала к земле и понеслась над самой гладью реки вверх по течению к лесу. Уже несколько минут сова быстро неслась так над заснувшей рекой, и ни один звук не встревожил ее, кроме едва слышного журчания воды в тех местах, где русло было засыпано сплошь целыми грудами камешков. Вот уже она почти миновала село, но в этот момент в том месте, где на самом повороте реки над ней нависла с одного берега и почти до другого столетняя кривая ветла, протянув, точно лапы, во все стороны длинные толстые ветви, — сова вдруг шарахнулась в бок и, почти касаясь крыльями земли, стремительно полетела обратно к селу. До чуткого слуха ночной птицы с этой ветлы явственно донеслись голоса людей. Сова не ошиблась. В тот момент, когда она приближалась к ветле, оттуда из самой середины ее темной листвы послышалась следующая вполголоса сказанная фраза:
— Вырви у змеи жало, если хочешь, чтоб она стала безвредной.
Оказалось, что кроме совы не спали еще три существа: дудкисты Нурла-Барабатыр-оглу, Мустафа и Кая-Тулумбаш сидели рядом на стволе ветлы и решали вопрос хоть и не о жизни старика Муртазы, но о чем-то таком, что ему было почти так же мило и дорого, — о его «правом глазе», о его дауле. Между ними было решено сообща отнять или украсть этот ненавистный инструмент и сжечь его, чтобы от него остался только пепел и прах. Мустафа, как житель Таракташа, могущий иметь всегда наблюдение над Муртазой, должен был, не медля ни минуты, дать знать двум другими в Отузы, когда старый даульщик со своими инструментами отправится куда-нибудь из села. Остальное брали на себя отузские дудкисты и главным образом Нурла-Барабатырн-оглу.
Согласившись на этом, товарищи спрыгнули со ствола, на котором у них происходило совещание, и разошлись в разные стороны. Теперь и здесь воцарилась полная тишина, и если бы сова прилетела сюда несколькими минутами позже, она не шарахнулась бы в сторону, а может быть присела бы на этом же самом стволе, чтоб отдохнуть и обдумать, куда ей дальше лететь.
А старый Муртаза между тем спали безмятежно посредине двора на своей знаменитой арбе. Он вернулся со свадьбы, ведя за собой прекрасного молодого буйвола, привязал его тут же к арбе, бросил ему свежей травы, отдал деньги, кисет и пояс жене, взял из дому войлок, растянулся на нем в арбе усталый и разбитый телом, но счастливый и гордый духом после всего того, что сегодня произошло с ним на свадьбе. Он долго и умильно глядел на горевшее звездами небо. Глаза его начинали уже закрываться, когда одна из этих звездочек, вспыхнув вдруг красноватым пламенем, покатилась по своду, оставляя за собой яркий голубовато-огненный след. «Убей, Господи, врага веры17, успел по привычке прошептать Муртаза и вслед затем заснул глубоким спокойным сном.
Но, странное дело: ему в эту ночь приснился недобрый сони. Он стоял на какой-то высокой зеленой скале над водой и сильно бил в свой любимый даул, но звука при этом почти никакого не было: точно он ударял не по даулу, а по земле или камню. Он стал бить еще сильнее, а даул, вместо того, чтобы зазвучать, стал вдруг становиться совершенно белым и, наконец, заблистал, как первый снег на солнце. Изумленный Муртаза остановился, стараясь разгадать причину такой удивительной ослепительной белизны даула.
В это время точно ударил гром, и все вдруг потемнело: и скалы, и вода, и даул. К скале начала подступать, поднимаясь выше и выше, ярко-красная кровь, и когда Муртаза опять стал усиленно бить в даул, из него после каждого удара брызгала во все стороны такая же самая кровь. Красные брызги ее, попадая на лицо и руки музыканта, обжигали его точно огнем... Потом все смешалось и, наконец, раздался такой оглушительный удар грома, что Муртаза сразу проснулся и вскочил со своего места... Начинало светать... Буйвол жевал траву, лежа около арбы; кругом было все по-прежнему тихо.
Когда утром Муртаза рассказал этот сон своей жене, старуха покачала головой.
— Ярамаз18... Впрочем, не тревожься, — прибавила она, подумав,— потому что хоть и очень худое начало, зато очень хороший конец19.
Однако прошло вот уже почти две недели со времени этого недоброго сна, но решительно ничего худого или необыкновенного в жизни старика Муртазы не случилось. Напротив: на днях возвратился из Бахчисарая старый Мемет, тесть Осана, и привез Муртазе приятную весть о том, что его с даулом требует на свадьбу к себе богатый мурза, Мамут-бей, владелец многих десятин земли и двух табунов лошадей по пяти тысяч голов каждый. Бей приказывал передать Муртазе, чтобы тот приехал «играть свадьбу» непременно, обещая вознаградить за это музыканта по-княжески. И вот, взяв с собой десятилетнего внука Аблу, для того, чтобы было кому присмотреть там на свадьбе за буйволами, и положив на арбу свой «правый глаз», Муртаза, как уже сказано было в начале рассказа, выехав еще до солнца из Таракташа, к полудню медленно поднимался по Таткаре, оглашая горы и лес на далекое пространство вокруг невероятно пронзительным скрипом своей знаменитой арбы.
1 ↑ Таракташ — большое татарское село в долине около Судака, которое рекой Суук-Су разделяется на две части: Биюк-Таракташ и Кучук-Таракташ. Айсавы, Куттлак, Эльбузлы и Отузы — ближайшие окрестные поселения татар в этой части хребта.
2 ↑ Байрам (Курбан-Байрам) — главный татарский праздник.
4 ↑ Играй, Муртаза, играй… Возьми рубль! Возьми два!! Десять рублей возьми, только, пожалуйста, играй еще, играй громче!..
7 ↑ Обычная фраза мусульман при начале переговоров о браке, при заключении всякого важного договора и вообще при начале всякого, признаваемого важным, дела.
9 ↑ Многие из татар склонны верить этой примете — четной сумме букв имен брачующихся — настолько даже, что, давая имя сыну, на всякий случай выбирают одно с четным, а другое с нечетным числом букв, чтобы не иметь впоследствии худой приметы. Автор.
10 ↑ На самом деле звук даула может действительно давать весьма заметную разницу в силе и гулкости инструмента, и это находится в прямой зависимости от состояния атмосферы и большей или меньшей сухости воздуха. Поэтому в пасмурные дни осенью и зимой во время оттепели даул издает лишь отрывистые и глухие звуки, тогда как весной, летом и зимой при морозе он гремит звонко и гулко. Автор.
12 ↑ Спасибо, великое спасибо! Бог тебя вознаградит! Бог вознаградит!
13 ↑ «Благоприятный облик» — особое, чисто восточное выражение, означающее столько же почтенность, сколько и добродетель человека, о котором так говорят. «Сосед благоприятного облика» — равносильно выражению: «уважаемый и добродетельный сосед». Автор.
14 ↑ «Один только Аллах всеведущ» — обычная прибавка у мусульман, когда речь идет о чем-либо не вполне точно известном рассказчику.
17 ↑ Обычная фраза мусульман при падающей звезде.
19 ↑ Татары верят в сны: видеть во сне воду, зелень, что-нибудь белое считается худым предзнаменованием; слышать же гром, видеть темноту или кровь — предвещает счастье. Автор.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий