На самой середине живописного подъема на Таткару дорога делает небольшой поворот влево, и с этого места открывается чудный, хотя и несколько однообразный вид.
По правую сторону дороги, как пасть какого-то гигантского чудовища, зияет глубокий и длинный обрыв, откос которого, как и склон соседней горы, покрыть сплошь очень старым, хотя и не густым лесом. Там и сям, по обеим стенам обрыва, торчать покривившиеся и высохшие деревья и еще более увеличивают это сходство с пастью, точно редкие зубы, кое-где еще не вывалившиеся из этих грозных челюстей, к одной из которых прислонилась почти обнаженная от всякой растительности небольшая плоская скала, очень похожая на присохший к гортани язык. Ложбинка эта между горами так и слывет у окрестных жителей под названием «Дикой пасти».
По другую сторону подъема почти перпендикулярной стеной высится откос горы, причем растущие несколько наклонно столетние дубы, грабы и серебристые тополи образуют своей густой листвой над дорогой как бы один непрерывный зеленый шатер, сквозь который не в силах пробиться даже и самые жгучие лучи летнего крымского солнца. Таким образом дорога в этом месте представляет из себя сплошную природную аллею, вечно тенистую , вечно прохладную, как бы висящую в воздухе на головокружительной высоте, над глубоким зеленым обрывом. Вид отсюда на всю долину, с серебрящейся на самом горизонте поверхностью моря, восхитительный. Кажется, будто эти грузные громады гор нарочно отодвинулись одна от другой по всей длине долины, чтобы дать просвет и этому голубому уголку вод и тем оживить несколько однообразный ландшафт! И действительно: то белесовато-голубая и вся сверкающая, то вдруг— при случайном облачке на небе —хмурящаяся темно-лазуревой синью перспектива эта чрезвычайно оживляет всю картину, заставляя даже самого угрюмого и равнодушного к красотам природы путника залюбоваться удивительным сочетанием тонов и красок в этом ландшафте и унестись невольно глазом и мыслью в эту чарующую, вечно трепещущую всеми переливами света и вечно живую постоянным движением даль. И как бы нарочно для того, чтобы увеличить прелесть этого места и сделать остановку для уставшего от жары и подъема на гору путника еще более приятной, на самом повороте дороги из боковой отвесной стены струится хрустальной прохладной струйкой чистая, как слеза, вода горного родничка. К отверстию его, неизвестно кем и когда, приделана каменная доска с рельефным человеческим лицом, сквозь полуоткрытые губы которого холодная струя воды выползает светлой гремящей змейкой и тянется вниз по рытвинке, с боку дороги, довольно далеко, до тех пор, пока не исчезает бесследно в каком-то едва заметном снаружи отверстии.
Родник этот татары назвали очень выразительным именем «Целуй-Фонтан» по той причине, что каждый, желающий напиться, обыкновенно должен попросту прильнуть своими губами к струящим чистую, как слеза, прохладную влагу губам рельефного лица на каменной плите фонтана. Само собою получается впечатление освежительного поцелуя.
———
Арба Муртазы едва ползла в гору. Истомившиеся от жары и очень длинного подъема буйволы едва передвигали ноги. Животные эти, как известно, ни от чего так не страдают, как именно от чрезмерной жары, и потому весьма часто случается, что, если на беду их хозяина на пути в жаркий день встретится река или болотце, буйволы, как ошалелые, бросаются в прохладу воды и ложатся в ней так, что на поверхности видны только одни их вытянутая вперед и сплюснутая морды с закрученными назад вдоль черепа широкими и морщинистыми на вид рогами. Тогда уж никто и ничто не в силах заставить их расстаться с прохладой. Даже уколы внушительной иглы на конце ореховой палки, употребляемой погонщиком вместо кнута, — так как буйволовая шкура слишком толста и нечувствительна для обыкновенных ударов, — оказываются мало надежным средством для того, чтобы принудить животных встать и покинуть любимую ванну.
Муртаза, сидя в переднем конце арбы, усердно действовал палкой с иглой столько же, сколько и голосом, подбадривая буйволов тащиться вперед, а внук его Абла, приставив даул одной стороной к боковой плетенке арбы, залез в образовавшееся таким образом отверстие и крепко спал, не взирая на целую тучу мух и небольших оводов, производивших какие-то весьма серьезные и терпеливые исследования около рта, носа и глаз мальчугана.
До «Целуй-Фонтана» оставалось уже не больше версты. Муртаза подгонял своих буйволов, рассчитывая остановиться там и дать отдохнуть усталым животными, пока не спадет самый сильный зной, тем более, что свадьба богатого мурзы начиналась еще через несколько дней, и, стало быть, времени у старого музыканта было довольно.
Благодаря ужасному скрипу и визгу своей певучей арбы, он и не расслышал раздавшегося вдруг впереди него по дороге топота быстро скачущей лошади и только, когда вдали между деревьями показалось облачко пыли и мелькнуло что-то белое, старик прищурился и сталь всматриваться. Вот это белое мелькнуло опять и опять, все ближе и ближе, и, наконец, Муртаза увидел, что из-под начинавшейся уже недалеко впереди тенистой аллеи вылетел во всю прыть молодецкого карьера ка- кой-то всадник и, невзирая на крутой спуск дороги, продолжал быстро мчаться навстречу.
Удивленный такой неестественно-бешеной скачкой с горы, музыкант забыл о своих буйволах и о благодетельном острие палки, а потому и животные, перестав ощущать эти — нужно-таки признаться — препротивные доказательства хозяйского внимания, сочли вполне резонным немедленно же стать, тем более, что в этот момент на них освежительно пахнул приятной прохладой неизвестно откуда сорвавшийся ветерок. Теперь скрип прекратился, и только явственно раздавался богатырский топот белоснежного коня.
Любуясь издали бесстрашным всадником, Муртаза однако не удержался, чтобы не покачать головой и при этом сказал, думая, что его услышит спавший между даулом и плетенкой арбы внук:
— Этому человеку, видно, совсем не жаль ни своего коня, ни своей шеи. Так скакать с горы может только тот, кто или черта хочет поймать, или сам от него уходит... Абла! если ты хочешь увидеть неразумного ездока, тебе не нужно будет идти его разыскивать: он сам скачет к тебе.
Но Абла не слыхал этой речи деда, и хотя вслед затем проснулся и вылез из-под даула, однако совсем по другой причине. Дело в том, что когда арба остановилась и вместе со скрипом ее прекратились и внушительные толчки, бросавшие его голову от плетенки к даулу и обратно и не дававшие оводам и мухам удержаться на облюбованных пунктах его лица, вся эта туча вооруженных хоботками и жалами следователей немедленно же опустилась и, рассевшись спокойно на лице татарчонка, принялась серьезно за работу, обратив благороднейшую часть тела несчастного любителя поспать на досуге в какую-то подвижную серо-зелено-черную маску. Но и это не в состоянии было разбудить внука достойного музыканта. Впрочем, следователи, наконец, переступили всякие границы возможного. Один из них, молодой и слишком уж неугомонный оводок, простер свое любопытство до того, что предпринял экскурсию в самую глубину ноздри сладко спавшего и дышавшего через полуоткрытый рот Аблы.
Увы! оводок жестоко поплатился и сам и не облагодетельствовал этим и всех своих более опытных и менее любопытных товарищей: страшный ураган чиха вынес его из этого импровизированного дула не менее стремительно, чем и газы воспламенившегося пороха выносят пулю из обыкновенного дула ружья, и расплющили беднягу о край латунного бока даула!.. Исследователь погиб бесславной, хотя и мученической смертью за свое чрезмерное любопытство, а вся прочая стая, ошеломленная неожиданным, сотрясением исследуемого объекта и оглушенная громовым «а-чхи», умчалась в разные стороны. Абла вылез из-под даула и с какими-то удивленно-ожесточенными видом отправил целую половину пальца в ту же самую, сыгравшую для бедного оводка роль губительного пушечного жерла, ноздрю и там, начиная от самого отдаленного и темного закоулка, яростно стал уничтожать ногтем, не щадя и слизистой оболочки, всякие следы в этот момент уже покойного оводка.
А всадник тем временем продолжал бешено мчаться навстречу арбе. Еще несколько секунд — и он, поравнявшись с буйволами, вдруг на всем скаку остановился, как вкопанный. Дед с внуком от неожиданности такого аллюра даже вздрогнули. Врывшись передними копытами в землю, чудесный белый конь всадника почти сел на задние ноги. Красивая голова животного с раздутыми ноздрями и огневым выражением больших умных глаз, украшенная сияющей на солнце богатым серебряным набором дорогой уздечкой, могла бы служить моделью для самого взыскательного художника. Конь был весь в мыле, и каждая жилка его, сквозившая через тонкую белоснежной масти кожу, казалось, била и трепетала огнем и силой.
Но и конь и седок одинаково могли поспорить красотой и богатством наряда.
Муртаза не даром подумал, что это какой-нибудь из самых знатных владетельных беев. В этом убеждали его и изящный костюм всадника, сделанный из дорогого темно-синего сукна и обложенный в несколько рядов настоящими золотым снурком, и целая масса каких-то горевших на солнце серебряных украшений, которыми сплошь был увешан весь перед его казакина, и золотой верх его дорогой каракулевой шапки, и расшитое такими же снурками черкесское седло с кованными серебром луками и серебряными же стременами, на котором так легко и красиво сидел всадник.
Добродушный старик, проживший всю свою безмятежную жизнь в дебрях гор и ничего почти не видавший кроме таких же, как и он сам, татар-бедняков, и не подозревал, что каждое из этих многочисленных украшений заключало в себе две верные смерти для встречных, если бы того пожелал этот красавец-бей. Вообще и всадник, залитый весь в серебре, и белоснежный конь его в таком же богатом уборе появились так неожиданно и представляли из себя такое дотоле еще не виданное зрелище, что старый даульщик и его внук с не скрываемым изумлением уставились на незнакомца и даже позабыли ответить на первое его приветствие.
Между тем всадник вторично уже прикоснулся слегка рукой ко лбу и вместо обычной в этом случае фразы сказал:
— Нет Бога, кроме Бога...
— И Магомет пророк его, — поспешил ответить старик.
— Старик, сделай мне великое добро ради самого Аллаха и святой бороды его пророка.
Услышав такую речь, Муртаза невольно изумился.
— Мне ли, ничтожнейшему комку грязи и последней из самых малых козявок, тысячи которых твой конь давит ногами на дороге, делать какое-нибудь добро тебе, богатый и знатный бей?!.. Ты, верно, захотел посмеяться над стариком Муртазой, но для этого не стоило ломать ноги своему коню и терять время, чтобы остановиться около моей арбы.
— Ты много говоришь, старик, — перебил нетерпеливо его речь незнакомец, — потому что, верно, долго сидел молча... Времени у меня, твоя правда, очень и очень немного, и каждая лишняя минута может стоить мне... — при этом всадник запнулся, но вслед затем продолжал: —дороже, чем тебе твои слова, а потому отвечай скорее, хочешь ли ты ради самого пророка сделать мне великое добро или нет?
— Что же я могу для тебя сделать?
— Скрыть меня сейчас же от тех, которые за мной гонятся и которые будут здесь прежде, чем твои буйволы успеют дойти до «Целуй-Фонтана».
Старик опять изумился.
— Знатный бей! — воскликнул он жалобным голосом. — Ты действительно шутишь надо мной! Ведь крепкие, как сталь, ноги твоего бесценного коня, — посмотри, какие ямы они вырыли около моей арбы, — скроют тебя от тех людей в тысячу раз вернее, чем я!.. Куда же и как я тебя скрою?
— Конь мой скоро упадет от усталости, потому что я на нем скачу так, как скакал, уже слишком долго, а он мне дороже себя самого... Он — мой верный товарищ, но теперь его помощь невозможна. Спасая себя, если я сойду с него теперь и скроюсь куда-нибудь, я спасу и его.
— Но куда же я скрою тебя, бей?
— Твой даул, верно не насыпан доверху деньгами? — спросил незнакомец.
— Твоя правда: он так же пусть, как и карман мой!
— Можно ли его открыть с одной стороны?
— Обруч, на котором натянута кожа, снять так же легко, как и мою шапку.
— Скорей же снимай его, — крикнул всадник и в то же время легко и красиво спрыгнул с седла.
— А коня твоего мы привяжем к арбе?
— Ты делай добро мне одному, а конь сам о себе подумает, — говорил незнакомец и, подняв кверху оба стремени, связал их над седлом так, чтобы они не болтались. Затем, укрепив слегка поводья уздечки около передней луки седла, бей потрепал как-то особенно своего коня по шее и левой передней ноге, свистнул каким-то особенным свистом над его левым ухом и два раза хлопнул в ладоши.
Благородное животное насторожило уши, издало негромкое ржание и вдруг прыгнуло к самому краю дороги налево, на секунду остановилось там, живописно подняв вверх свою красивую головку, потянуло в себя раз-другой воздух и, выпрямив передние ноги, стало осторожно, как человек, спускаться вниз по густо заросшему ореховыми кустами откосу горы.
Изумленный донельзя старик не знал, что и думать. Он уловил при этом взгляд незнакомца, каким тот смотрел на своего коня несколько секунд, пока животное стояло на самом краю откоса. Взгляд этот был так же нежен и ласков, как и взгляд матери на своего ребенка, который, покачиваясь в стороны и разводя ручками, старается сделать первые шаги.
— Хорошо, товарищ... Огур-Алла1! — сказал вполголоса незнакомец, когда лошадь его скрылась совершенно в густой чаще откоса и, повернувшись к арбе, прибавил:— Что же ты, старик, не открыл еще даула?
Муртаза спохватился. Он немедленно сбил концом главной молотка-палки обруч с колеей с одной стороны даула и приподнял крышку настолько, чтобы всадник мог пролезть в середину.
— А кто ты такой, бей? — спросил Муртаза, пока незнакомец влезал в отверстие кадла2.
— Не все ли равно тебе, кто я? Пусть я буду Таушан-бей3 для тебя.
— Таушан трусливое животное, а ты не трусил, когда скакал как вихрь с горы и знал, что каждую минуту можешь сломать свою молодую шею, — резонно возразить Муртаза.
— Нет, я пока таушан, потому что и я, как заяц от собак, убегал от тех, которые охотятся на меня и мчатся недалеко сзади. Закрой меня хорошенько, и если ты уже меня приютил, помни, что я гость для тебя...
— Ты, бей, вероятно не рассмотрел второпях моей седой бороды и не заметил, что я много старше тебя, потому что хочешь учить меня, как ребенка,— с гордостью сказал старик.
— Прости меня, добрый старик; я вовсе не думал тебя обижать, а только хотел быть спокойным за свою свободу.
— Старый Муртаза в своей жизни верно сказал столько глупых слов, сколько звезд на небе, но он не сделал еще ни одной подлости... Ты просил меня сделать тебе добро, а не предать тебя врагам, которые, верно, завидуют твоему коню и твоему богатству и гонят тебя перед собой, как собаки зайца.
Незнакомец между тем окончательно поместился в кадле даула, и Муртаза слегка прикрыл его снова обручем с кожей, но так, что с одной стороны осталось небольшое отверстие.
— Закрой совсем, закрой, Бога ради, —просил неизвестный.
— Нельзя... Ты задохнешься, если закрыть совсем обруч, а если и не задохнешься, то потеряешь слишком много поту и будешь как шапка после долгого проливного дождя: жаль твоего дорогого наряда, — испортится!
— Ничего, добрый старик, закрывай наглухо... Потерять даже целое ведро пота и испортить даже десять раз по десяти таких нарядов, как этот, в тысячу раз легче и приятнее, чем потерять хотя бы один час свободы. Закрой непременно, а то мои собаки почуют запах зайца, когда поравняются с твоей арбой.
Старик стукнул несколько раз по краям обруча, и после этого никому бы даже и в голову не могло прийти о таинственном содержимом даула, который принял свой обычный вид.
— А что будет с твоим дорогим конем? — полюбопытствовал Муртаза, усаживаясь опять на свое место и беря в руки магическую палку с иглой, на которую дремавшие буйволы покосились далеко не дружелюбно.
— То же, что и с лежавшей на берегу рыбой, после того как ее добрый человек бросил опять в море,— послышался голос из даула.
— Хороший конь, пусть не сдыхает! — сказал в заключение старик и очень неделикатно ткнул иглой каждого из буйволов.
В ответ на это они, впрочем, на первый раз ограничились только тем, что пошевелили своими длинными и густо заросшими внутри ушами, но с места не двинулись.
Тем временем Муртаза, вспомнив о внуке, который в течение всей этой сцены как-то изумленно хлопал глазами и видимо так был поражен неожиданностью всего происшедшего, что позабыл даже вынуть из носа палец, которым он приводил там все в порядок после визита злополучного оводка, повернулся к нему и произнес строгим голосом:
— Послушай, Абла! если ты захочешь сказать хоть одно слово, когда мы с кем-нибудь встретимся, о том, что ты видел, то ты прежде откуси себе язык и проглоти то, что откусишь, а потом уже можешь говорить... А если не сделаешь так, как я тебе сказал, то отец твой отрежет тебе этот язык своим ножом и бросит его съесть поганой чучке. Но прежде этого еще я поломаю на твоей спине и голове столько палок, сколько их может расти на самом большом дереве.
— Я не откушу себе языка и не проглочу его, потому что ничего никому не захочу сказать, дед, — ответил мальчик и только теперь освободил несчастную ноздрю от постороннего предмета.
— Ты — умный мальчик, Абла, и я не жалею, что взял тебя с собой, — похвалил его дед и окончательно занялся шпигованием буйволов, после чего арба скрипнула и снова невообразимый концерт этой несмазанной машины стал оглашать горы и лес на далекое расстояние.
Прошло с четверть часа, пока буйволы добрались до начала аллеи. При въезде под тень нависших над дорогой вековых деревьев буйволы пошли веселее, а Муртаза сейчас же заметил, что в полуверсте от него, на самом повороте около «Целуй-Фонтана», едет довольно быстро человек верхом.
Старик, не оборачиваясь назад к даулу, сказал:
— Сус, таушан!.. Ойана быр копэк гезей!..4
Оказалось, впрочем, что это была не «быр копэк», т. е. не одна собака, а вернее «беш копэк-лары», т.е, пятеро собак, потому что вслед за первыми всадником, ехавшим впереди, мчались еще четверо верховых.
Через несколько минут наступил и самый решительный момент, потому что передовой всадник поравнялся с арбой и, придержав коня, сделал и Муртазе знак остановиться.
Муртаза провел палкой по спинами буйволов спереди назад, и буйволы, прекрасно понимая значение этого приятного для них всегда, а в особенности в жару, приглашения, немедленно же остановились.
Встретившиеся узнали друг друга.
Перед арбой Муртазы сидел на лошади капитан пограничной стражи из Судака, давно уже живший на кордоне в трех-четырех верстах от Таракташа и знакомый всем окрестным татарам. Он часто бывал приглашаем ко многим из них на свадьбы в качестве почетного гостя и хорошо также знал Муртазу и его знаменитый даул. За ним следовали верхом четверо из его кордонных солдат.
— Здравствуй, Муртаза,— сказал капитан.
— Добрый день, чорбаджи.
— Куда это ты едешь в такую жару?
— В Бахчисарай, чорбаджи, к богатому мурзаку, Мамут-бею — свадьбу играть... Когда волк захочет есть, должен пойти найти себе овцу, потому что его ноги кормят; а когда даульщик хочет заработать что-нибудь, должен ехать туда, где нужно свадьбу играть.
— Ты когда выехал из дому?
— Когда еще солнце не выехало на свою дневную дорогу.
— Встретил кого-нибудь на пути?
— Твоя правда, чорбаджи: в 2 верстах от дома встретил нашего муллу, Яя-эффенди Джафара-оглу, который ехал домой, а откуда, — какое мне дело знать? Ведь я не женщина!
— А потом? — допрашивали капитан.
— Потом?.. — переспросил старик, делая вид, что вспоминает, — потом... почта гремела звонком.
— А больше никого?
— Кажется, никого больше.
— А на белом коне верховой не ехал?
— Ах, правда, правда чорбаджи, и белого коня видел... Только это не конь, а птица, должно быть, потому что он не бежал, а летел. На нем сидел какой-то бей, — верно сумасшедший: он или сам хотел черта поймать, или думал, что его черт хочет поймать. Так скакать, как этот бей скакал с горы на своем коне, может только заяц, когда его гонят собаки... Не дай Бог!.. Если он после встречи со мной не поехал тише, то, вероятно, и ты еще, чорбаджи, увидишь его, но только уже не на коне, а на дороге с разбитой головой... Он совсем сумасшедший или, может быть, только глупый, как последний эшек5, — говорил добродушным тоном Муртаза, вынув тем временем из кармана подаренный ему у Осана на свадьбе новый кисет и медленно набивая себе трубку.
— Атыш бар, чорбаджи? Бэр-ма, джаным 6.
Капитан перебросил ему в арбу несколько спичек, который Абла очень ловко поймал.
— Куда же это верховой поехал? — спросил капитан в раздумье.
— А как я могу знать? Ехал по той же дороге, по которой и я еду, только я еду вперед, а он скакал назад. Может быть в Таракташ, может быть в Судак, а может быть к тебе, чорбаджи, на кордон.
— Ну, ко мне-то, положим, он не поедет, — усмехнулся капитан и, повернувшись на седле к стоявшим в ряд солдатам, приказал:
— Ты, Рябой, с Мастанюком поезжайте с поворота в объезд до Отузской дороги и там прямо в Таракташ, а вы два за мной, на Айсавы... Да если, братцы, где-нибудь наткнетесь на него, шельму, то как только будете на выстрел, стрелять прямо в коня!.. А угодите и в него самого, — не беда!
— Слушаю, ваше благородие, — гаркнул молодецки несколько выдвинувшийся впереди молодой красивый солдат, которого капитан назвал Рябым, но лицо которого вопреки такой незвучной фамилии было чистое, без единой рябинки.
— Ну, прощай, Муртаза, — сказал капитан, тронув поводья своей уздечки.
— В добрый час, — отвечал музыкант и немедленно же угостил своих буйволов целой порцией самых внушительных шпигований. Арба снова пронзительно запела.
Только доехав до фонтана, старик освободил своего пленника из даула, убедившись предварительно, что от преследовавших этого загадочного незнакомца уже, как говорится, и след простыл, и что ни с той, ни с другой стороны дороги никого не видно.
Таушан-бей не заставил себя упрашивать выйти из того весьма непросторного помещения, в котором ему пришлось просидеть около трех четвертей часа, согнувшись в три погибели: от духоты и недостатка воздуха он был весь мокрый и, с жадностью потянув в себя ароматную прохладу аллеи, он прежде всего приложился к губам одинаково для всех ласкового, хотя и каменного лица фонтана и долго не мот оторваться от этого оригинального поцелуя.
Утолив жажду и придя окончательно в себя, незнакомец приказал Абле отойти в сторону, и когда мальчик удалился настолько, что не мог слышать его слов, сказал старику:
— Ну, Муртаза, пусть Бог благословит тебя за твое добро. Ты поступил со мной как отец, пуст же и я сделаю для тебя так, как обязан сделать благодарный сын... Прикажи мне, что считаешь нужным, и ты увидишь, что и для меня не понадобится тупить нож, срезая с дерева те самые палки, которые не понадобились для твоего внука.
— Я тебе, бей, ничего не сделал и тебе не за что благодарить меня. А если мой даул помог тебе укрыться от погони, так ведь и Коран всем одинаково строго велит не оставлять путника в дороге без помощи.
— Тогда прими от меня, старик, в благодарность за твою доброту вот это, — сказал бей и уже приподнял полу своего казакина на ярко-красной шелковой подкладке, направляя руку в карман шаровар, но Муртаза опять остановил его:
— Зачем ты, бей, уже вторично сегодня оскорбляешь меня? Ведь ты же сам сказал, что считал себя моим гостем, а теперь хочешь платить мне, как содержателю хана7, за постой! Ты сам мусульманин, а как будто не знаешь, что взять с гостя деньги за угощение или услугу — хуже грабежа на дороге! Или, может быть, тебя побуждает к тому моя бедность? тогда знай, пожалуйста, что и я, бедняк, имею такое же право быть гордым, как и ты, богатый и знатный бей... Священная луна одинаково ясно отражается и в море, когда оно по ночам бывает спокойно и гладко как стекло, и в нескольких каплях воды на дне деревянной чашки, из которой хозяин ее один раз в день ест горсточку пилава.
Эта простая речь старика окончательно смутила незнакомца. В ответ на нее Таушан-бей только коснулся рукой его плеча, а потом, приложив руку к груди и голове, сказал:
— Ты, старик, много умнее меня и потому прости меня за мою глупость, но поверь, что я вовсе и не думал обижать тебя. Я тебя прошу только, чтобы ты не забыл обо мне в тот день, когда тебе понадобится какая-нибудь услуга или помощь, и ты сам тогда не пожалеешь об этом.
— Кто же ты такой, бей, и как твое имя?
— Зачем тебе знать это теперь? Я хочу сказать тебе свое имя только тогда, когда вместе с именем ты узнаешь и то, что я умею быть благодарным за всякое сделанное для меня добро, а теперь пока называй меня Таушан-беем.
— А как же мне найти тебя, не зная твоего настоящего имени?
— Найдешь ты меня на том самом месте, где мы с тобой расстаемся, т. е. здесь, около «Целуй-Фонтана»: каждую пятницу я провожу в этих местах, употребляя праздничный отдых на свидание с теми, кому я могу быть нужным. И если ты пожелаешь увидеть меня, ты только привяжи к длинной палке лоскут красной материи и выставь эту палку на верхушке вон того старого дуба; взлезть на него так же легко, как и взойти по лесенке на вышку минарета мечети. Не пройдет часу и ты услышишь недалеко от себя громкий свист; хлопни тогда три раза в ладоши, и еще через минуту я уже буду стоять около тебя. А если бы, чего почти никогда не бывает, на зов твой в течение часа ты не услышал ответного свиста, тогда уж не жди меня в эту пятницу и приходи в следующую. Но помни одно условие: ни теперь, ни потом ты никому не должен сказать ни слова о нашем свидании. Я тебя, Муртаза, прошу хранить эту тайну, потому что имею очень, очень много врагов.
— Об этом никто никогда не узнает, — успокоил его даульщик.
— Отдай же, пожалуйста, эту монету своему внуку Абле за то, что пчела не кусала его языка в то время, когда около арбы стояла погоня, и пусть Бог даст тебе увидеть, как Абла будет дарить своим внукам много таких же монет.
Таушан-бей подал Муртазе серебряный рубль и, прежде чем старик успел сказать что-нибудь на это, он прыгнул в обрыв и, раздвинув густой куст орешника, исчез.
Муртаза удивленно покачал головой и не мог не произнести вслух обычной в подобных случаях фразы:
— Один только Аллах всеведущ!
2 ↑ Кадло — остов (обыкновенно латунный) даула.
4 ↑ Смирно, заяц! Вон собака гуляет!..
6 ↑ Есть у тебя, барин, огонь? Дай мне, пожалуйста.
7 ↑ Хан — татарский заезжий дом с постоялым двором.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий