Часть X.

Оказалось, что Фетхулла был прав: со второго же дня после своего удачного выстрела, положившего на месте куцего волка, Менали-Сабыр стал каждое утро обнаруживать недочет в своем стаде.

Овцы пропадали каким-то странным и непонятным образом: ночь проходила спокойно; собаки цепью лежали вокруг стада; тревоги вовсе не было; Менали-Сабыр не меньше пяти раз обходил все стадо кругом; собаки даже близко не чуяли волка, — а между тем на утро оказывалось, что одной овцы, а раз даже двух сразу недостает. Молодой чабан прямо отчаивался.

Как он скажет об этих недочетах Муссе-Фассафетдину-оглу? Что подумает атаман? Как после такой щедрой награды, которой он, молодой чабан, был отличен перед старыми чабанами, он может сказать старику-атаману, что у него не проходит ночи без убыли? Ведь в прошлом пастбище — он это слыхал от самого атамана— ни у кого из чабанов кроме Фетхуллы не пропало за весь год больше шести маток, а у него вот только за время между двумя лунами пропало уже десять!

А что если атаман, узнав о такой убыли, скажет ему: «У тебя, чабан, вместо глаз сливы, а вместо ушей большие замки: такого чабана мне не нужно. Уходи куда знаешь, а то, если останешься, все стадо переведешь!» Что тогда? Тогда ему придется с позором вернуться назад в свою деревню, где все соседи узнают, что он оказался ненадежным человеком и станут издеваться над ним! Нет, этого не должно быть, этого не может быть! Не даром атаман говорил им всем в пещере в первую ночь, когда отара пришла на эту яйлу, что он первый помощник и защитник чабана, потому что он всегда подаст ему мудрый совет и указание. Нужно сказать все атаману, а не скрывать от него этой правды: пусть он посоветует, что делать и как быть с этой бедой.

И Менали-Сабыр порешил все рассказать атаману на другой же день. А обратиться за советом к опытному старику была пора, потому что и в эту ночь не обошлось без потери: переглядывая утром свое стадо, Менали-Сабыр обнаружил, что один из лучших его баранов, тот самый с двумя рыжими пятнами на шее, который всегда шел около передового козла и который, когда был ягненком, играл с убитым им куцым волком на глазах у злой волчихи и не пропал, потому что эта же волчиха сама поднесла его к стаду, вдруг исчез. Ночь была тихая; волки даже близко не подходили к стаду, а баран пропал бесследно. Правда, собаки перед зарей, когда темень больше всего сгущается, раз бросились сразу все куда-то, но в ту же минуту замолчали, так что Менали не счел даже нужным пойти с ружьем в ту сторону. Куда же делся этот, из всей отары отмеченный баран? Может быть упали в пропасть? Нет, этого не может быть: ему бы собаки не дали отбиться в сторону так далеко. Нет, что-то совсем не ладно: нужно скорее идти к атаману за советом. И Менали-Сабыр, немедля больше ни минуты, отправился в Сулу-Коба.

— Тогда принес тебе, ага, свою радость,— сказал чабан на вопросительный взгляд атамана, который в раздумье курил свою трубку, — а теперь с бедой пришел.

— Что за беда?

— Большая пропажа в стаде.

— Верно, волк подобрался тихо и много овец порвал? — спросил спокойно Мусса-Фассафетдин-оглу.

— Нет, ага, волк не нападал, даже близко не был, а овцы стали пропадать каждую ночь по одной. Двух рук мало, чтобы сосчитать пропажу: сегодня уже с ноги один палец считать надо.

— Это худо, совсем худо, — заметил атаман.

— Конечно худо, — грустно согласился с ним Менали-Сабыр, — а еще хуже то, что я не знаю, куда они деваются: точно сам шайтан их уносит в ночной темноте. Это он, верно, мстить мне хочет за то, что я убил его любимого сына, куцего волка. Одно я могу сказать, что это не волк беду делает, потому что волка собаки почуяли бы. Сегодня уже пропал тот самый баран с рыжими пятнами на шее, который с куцым приятель был, а около него целую ночь Чибин лежал: я его с вечера там видел, и когда рассвело, он на том же самом месте лежал. Куда же делся баран? Ты сам знаешь, ага, что Чибин только мертвым не услышит волка: значит, не волк его взял.

— Твоя правда, не волк.

— Какой же зверь?

— Этот зверь много опаснее волка, — задумчиво сказал атаман.

— Его нужно убить! — запальчиво произнес чабан.

— Нет, этого зверя убить трудно. Его если и поймать, убивать нельзя, — спокойно возразил атаман.

— Тогда отрубить ему все четыре ноги.

— Тоже нельзя, потому что их у него только две.

Честный и простоватый чабан после таких слов своего атамана изобразил довольно глупую фигуру: он теперь уже не понимали ничего.

— Тогда скажи мне, ага, ради бороды Магомета, какого цвета шерсть на нем.

— И шерсти на нем нет вовсе.

— Что же он голый? На змею похож?

— Нет, не голый и на змею не похож.

— Так какой же это зверь?

— Этот зверь — не зверь!

Менали-Сабыр окончательно растерялся: он только хлопал глазами, глядя пристально на атамана, а тот продолжал курить свою трубку в ожидании новых вопросов. Наконец, чабан опять заговорил:

— Я, ага, дурману не ел и головы своей в темный колодец не свешивал так, чтобы она затекла и отуманилась, — а совсем не могу понять, что ты говоришь.

— Постарайся понять: я говорю ясно.

— Да какой же это зверь — не зверь?

— Это — человек, — спокойно сказал атаман.

— Как — человек? — вскричали чабан.

— Так —человек, потому что зверь— зверь, а человек —человек, а не зверь.

— Какой же человек?

— Фетхулла.

— Кто тебе сказал это, ага?

— Это мне сказала моя белая борода и моя голова, на которой уже волос меньше, чем на твоем коле- не, — отвечал Мусса-Фассафетдин-оглу с достоинством и продолжал: — Другому некому этого сделать, потому что около тебя Фетхулла ходить, а со стороны никого не подпустили бы ни твои, ни его собаки. А он раньше у меня пас твое стадо, и его твои собаки все лучше, чем тебя самого, знают. Значит, это он твоих овец и таскает, потому что больше некому. И не для атамана своего таскает, а для самого себя, потому что это он своих овец назад взять хочет. Сколько, ты сказал, уже пропало?

— Уже не хватает одиннадцати: десять маток, а одиннадцатый — тот самый баран с пятнами.

— Значит, еще пропадет только две штуки. Когда аркан давит чужую шею, своей не больно; потому он и хочет свою беду переложить на тебя. Еще две штуки пропадут у тебя, а потом убыли больше не будет.

— Что же теперь сделать, атаман? — спросил Менали-Сабыр.

— Это уже моя забота, а не твоя: ты атаману сказал, теперь уже он подумает, как помочь горю. Его беда, что он в темноте ошибся и вместо матки такого приметного барана своим крючком зацепил. Барана этого все кругом — и свои, и чужие — знают. Не даром этот самый баран от той злой волчихи и от ее сына, куцего волка, целым ушел. Он и от Фетхуллы назад в свое стадо придет, скоро придет, — закончил Мусса-Фассафетдин-оглу и отпустил успокоенного чабана.

Вечером в тот же день, когда атаман соседней отары Султан-Харрыс только что собрался отправиться на обычный обход своих стад, собаки его вдруг рванулись по направленно к той стороне, где находилась пещера Сулу-Коба, и залились яростным лаем. Хозяин поторопился выскочить из сакли и сейчас же повелительно отозвали собак к себе. Те с глухим рычанием возвратились, а в это время из-за соседних с саклей кустов показался Мусса-Фассафетдин-оглу.

Султан-Харрыс поспешил к нему навстречу: он был столько же удивлен, сколько и обрадован таким необычным посещением своего старого принципала.

— Над землей солнце уже садится, а над моей саклей оно только что восходит, — сказал он почтительно пришедшему после обычных фраз приветствия. — Войди же, ага, под мою кровлю: там найдется десяток овчин, чтобы усесться спокойно такому почетному гостю, уголек — чтобы раскурить его трубку, а на языке моем — слово привета, чтобы усладить его ухо и душу. Твой старый бабай говорил — да будет память о нем между людьми так же вечна, как луна на небе, — что даже два только добрых слова, сказанных от сердца соседу, принесут ему больше услады и радости, чем целый кувшин благовонного розового масла, вылитый ему в молчании на голову.

Хотя Мусса-Фассафетдин-оглу и не припоминал в эту минуту, действительно ли говорил когда-нибудь что-нибудь подобное его приснопамятный бабай, который вообще ничего пустого не говорил, но он охотно поверил эту цитату на слово своему приятелю и был даже искренно польщен и обрадован ею.

— Так, так говорил мой бабай, — подтвердил он, — и, верно, не глупое ухо слушало эти его слова, если они и теперь еще произносятся так точно, как были сказаны.

— Войди же в добрый час, ага, — приглашал хозяин, после того как вопрос о розовом масле и о точности цитаты был установлен окончательно и, стало быть, исчерпан.

— Нет Бога кроме Бога... — произнес с достоинством гость, входя в саклю.

— ...И Магомет — Его пророк, — докончил не менее торжественно хозяин, следуя за ним; и оба, усевшись с поджатыми под себя ногами в почетном углу сакли на овчинах, закурили трубки и, скрытые целыми облаками дыма, замолчали. Это молчание не было нарушено до тех пор, пока трубки не были выкурены. Наконец, гость заговорил:

— Аллах посылает нам благоприятные дни: заря дает каждое утро обильную росу, которая смывает желтизну пастбищ. Осенние бури долго еще не загудят: отарам будет хорошо.

— И олень еще только один раз пел, — прибавил хозяин.

— Олень больше не запоет: уже поздно для оленя, потому что вчера глаз мой во время предвечерней молитвы увидел уже первую осеннюю луну, а олени всегда поют только между последней летней и первой осенней луной, — заметил наставительно Мусса-Фассафетдин-оглу.

— А в тот год, когда много наших татар в Турцию ушло, олень еще пел после второй осенней луны.

— Твоя правда, — согласился гость, — но тот год был черный год: сохрани Бог, чтобы такой год повторился еще раз. Не даром в том году семь звезд загорелось на небе и в море упало, а дьявол хотел луну сожрать и уже протянул к ней свою чугунную лапу. Ты помнишь, Султан-Харрыс, как ярко тогда светила луна, и вдруг среди ночи она исчезла с неба, а по земле распространилась такая страшная темень, какой не бывает никогда и в зимние ночи. Это он ее своей чугунной лапой закрыл. Все тогда думали, и правоверные, и гяуры, что пришел уже конец нашей земле, но Магомет упал ниц перед престолом милосердного Аллаха и со слезами вымолил спасение миру. Владыка всех семи небес и всех семи земель, и рая, и ада, и всех небесных светил умилостивился стонами и слезами святого заступника нашего и повелел всем тремстам тридцати трем драконам, стерегущим лежащую на престоле Его книгу судеб, изрыгнуть пламя на лапу врага мира, которая дерзнула подняться на священную луну, и во мгновение ока лапа эта вспыхнула великим разноцветным огнем и с самого высокого неба, рассыпая вокруг себя искры и оставляя за собой широкий след из голубого пламени, полетела в пучину океана, а по всей земле пошел великий чад с гарью. Луна снова засияла над землей, и мир был спасен по молитве величайшего из пророков. Но милосердный Господь потребовал от людей искупительной жертвы за это спасение, и, помнишь, сколько в тот год умерло людей от какой-то лютой болезни и из правоверных, и из гяуров! А когда уже чересчур много погибло людей, Магомет опять простерся у подножия сделанного из голубой бирюзы престола Творца вселенной и умолил его прекратить этот страшный мор людей. И всеблагой Источник всякого добра, Творец мира, снова смилостивился и повелел одному из миллиона стоящих за Его троном ангелов полететь на нашу землю и перевести эту лютую болезнь с людей на животных. Много тогда погибло и овец; в одной нашей отаре пало почти две дюжины сотен. Да, тот год — черный из черных годов. Оттого и олени кричали тогда не в свое время: это они предвещали великие бедствия.

Затем, потолковав еще некоторое время с Султан-Харрысом о совершенно посторонних предметах, не имевших решительно ничего общего с целью посещения, Мусса-Фассафетдин-оглу, наконец, сказал:

— Когда у человека сапог узкий, сосед, то какая ему польза в том, что мир так пространен?

— Пользы никакой, — согласился хозяин, — потому что от этого его сапог все же не станет шире и не перестанет мучить ноги.

— А если к тому еще оба глаза его засыпаны табаком, то не все ли равно для него, есть ли на небе облака и закрывают ли они солнце, или же их нет там, и солнце сияет полным блеском?

— Пока не промоет глаз чистой водой, до тех пор о солнце и облаках не станет и думать, потому что боль глаз заставить его забыть обо всем на свете, — отвечал спокойно хозяин.

— Это ты хорошо говоришь, сосед, — продолжал гость, — и я так думаю, что только после того, как человек этот снимет узкий сапог и вымоет себе глаза, он подумает, что второй раз на свет народился.

— Пусть же он не медлит сделать это: ведь чем дольше узкий сапог будет на ноге, а табак в глазах, тем дольше человек будет терпеть боль, — сказал Султан-Харрыс, приглашая этим своего гостя высказаться более понятно о цели своего визита.

— Сосед! — произнес Мусса-Фассафетдин-оглу, приступая, наконец, прямо к делу, — когда ты после меня пришел на эту яйлу, с тобой для меня пришла беда.

— Какая беда, ага? Где она? Когда пришла? Если бы я знал, что она идет по твоему пути, я бы выколол ей глаза.

— Ты тут не виноват, сосед. Не ты ее вел, но она сама пришла с тобою. Ты привел с собой вора, который у меня таскает овец.

— Ты говоришь тяжелое слово, Мусса-Фассафетдин-оглу.

— Знаю, что тяжелое, но оно правдивое. Для этого я и пришел к тебе, чтобы вдвоем обсудить дело и помочь горю. Года не даром оголили уже мой череп и обсыпали бороду снегом, чтобы я стал болтать пустяки. Повторяю тебе, сосед: ты привел вора!

— Кто же он? Скажи— и беде будет конец.

— Фетхулла — вор!

— Когда ты сказал «вор», значить—вор, — согласился хозяин, — и для меня больше ничего не нужно; но чтобы и другие думали так же, скажи, почему ты считаешь Фетхуллу вором?

— Он из стада Менали-Сабыра одиннадцать голов уже украл, и если бы на свое несчастье не взял одного очень уж приметного барана, я бы не пришел даже к тебе обвинить и уличить его.

— Какого барана?

— Ты помнишь, сосед, ягненка, который с куцым волком дружбу водил?

— Как не помнить?! Помню! Хорошо помню! На шее у него с двух сторон рыжие пятна, а сам он весь белый, как снег. Этого барана мы все, твои чабаны, знали. Он потом в стаде всегда вместе с козлом впереди ходил.

— Я тебе этого барана подарил?— спросил гость.

— Не дарил.

— Может быть продал?

— И не продавал.

— А он теперь у тебя.

— Нет, сосед; его не было и нет у меня.

— Когда я говорю, сосед, то и сам думаю и другие, кажется, до сих пор всегда думали, что это больше значить, чем то, когда ревет осел у старого водовоза в нашей деревне, — произнес с достоинством гость.

— И я всегда так думал и теперь не думаю другого, — поспешил успокоить его хозяин.

— Ну, так я же тебе говорю, что этот баран у тебя.

— Где же он?

— Посмотри стадо Фетхуллы: он там. Не ищи его глазами в середине стада, потому что он по привычке и у него должен впереди с козлом ходить.

— Хорошо, завтра же посмотрю. Если он там, то ясно как день, что Фетхулла — вор. Тогда собери старших из нас всех и разрежем эту веревку, потому что вор на яйле — то же, что тарантул на шее у человека: пока не сбросишь, спокойным не будешь.

— Хорошо, — сказал Мусса-Фассафетдин-оглу, — только нужно сделать так, чтобы все убедились, что я не даром сказал на него это тяжелое слово.

— Делай, как знаешь, ага, а только, если этот баран, такой приметный, действительно, у него, — улика ясная: человек с бельмом на глазу не может сказать, что у него взор светлый, и никто не скажет.

Мусса-Фассафетдин-оглу задумался. Помолчав немного, он встал и, прощаясь с хозяином, сказал ему:

— Если ты сам завтра найдешь эту примету, собери у всех своих чабанов их палки, но не говори для чего, и пришли их ко мне вечером, а после завтра утром приходи с двумя старшими чабанами и с Фетхуллой ко мне в пещеру. Когда будешь присылать палки, не забудь палку Фетхуллы положить в кучу крючком в другую сторону, чем все остальные. Это мне нужно так.

— Сделаю так, как ты сказал, — ответил хозяин, и атаманы расстались.

На другой день утром Мусса-Фассафетдин-оглу спросил Менали-Сабыра:

— Считал сегодня свое стадо?

— Считал, ага: еще одной не хватает, двенадцатой.

— Завтра пропадет еще одна, последняя, а больше уже пропажи не будет, кроме того, что унесут волки.

А вечером от Султан-Харрыса чабаненок принес связку чабанских палок. Шесть из них лежали крючками в одну сторону, а седьмая—наоборот.

— Атаман прислал это тебе, ага: ты сам знаешь для чего, — сказали посланный.

— Знаю. Положи здесь и скажи атаману, чтобы завтра пришел с кем нужно, — ответил старик.

— Скажу, ага, то, что ты приказываешь.

Чабаненок ушел, а Мусса-Фассафетдин-оглу, сняв со стены бурдюк с бараньими жиром, смазал им шесть принесенных палок, лежавших крючками в одну сторону. Окончив эту смазку, он поставил палки в угол и повесил бурдюк на место. Затем, отрыв из земли горшочек с жиром от куцего волка, он смазал им палку Фетхуллы, которую положил после этого на два выступа стены.

Такую же смазку он повторил еще раз на заре, до прихода Султан-Харрыса, и после этого опять зарыл горшочек с волчьим жиром на своем месте.