Часть XI.

Когда чабаны пригнали с рассветом свои стада для доения, Мусса-Фассафетдин-оглу приказал двум самым старым из них остаться в пещере и стал дожидаться с ними прихода Султан-Харрыса и его чабанов.

Через час на лужайке перед входом в Сулу-Коба сидели уже полукругом по одну сторону Султан-Харрыс с двумя своими старыми чабанами и Фетхуллой, а по другую — Мусса-Фассафетдин-оглу, Куртсаиб и еще один старый чабан.

Все молча курили, ожидая, чтобы Мусса-Фассафетдин-оглу начал говорить. Фетхулла был совершенно спокоен: он, видимо, и не подозревал даже истинной причины этого сборища. Ведь отары этих двух атаманов сошлись на одной и той же яйле, — стало быть, и это сборище само по себе ничего необыкновенного не представляло, потому что мало ли могло быть вопросов, которые надлежало разрешать сообща.

А в стороне от сидевших лежали неподвижно три самые старые и надежные овчарки: Чибин, Тургай и Айван. Собак этих атаман почему-то оставил после утреннего доения овец у себя.

Чабаны его были удивлены таким необычным и непонятным распоряжением, но ведь — «о севледы оле»: стало быть, так нужно, а значить не о чем больше рассуждать.

Наконец, старик заговорил:

— У наших отцов, дедов и прадедов, товарищи, было положено всякое трудное дело решать вместе и я помню, как еще мой старый бабай, — да пошлет милосердный Аллах по молитве святого пророка Магомета райский мир и прохладу его честным костям и вечный почет его памяти, — всегда говорил при этом так: «Одна голова — око ума; три головы— торба разума; десять голов — колодец мудрости!» Так говорил старик, так оно и есть, потому что из десяти маток всякий чабан надоит молока ровно в десять раз больше, чем из одной. Верно ли я говорю, товарищи?

— Зачем спрашиваешь, ага? — отвечал в свою очередь вопросом Султан-Харрыс и продолжал: — Если бы на этих местах, где сидим мы, лежали волы, и если бы Аллах на одну только минуту развязал их шершавые языки, то и они даже проревели бы тебе на это: так, ага, так говоришь, хорошо говоришь, мудро говоришь, — так мудро, что мудрее и сам мулла-эфенди не мог бы сказать!—и опять замолчали бы, чтобы не прерывать больше твоей столь мудрой речи.

— Тогда послушайте и рассудите вот какое дело: — «Один богатый хаджи нанял пятерых табунщиков и, поручая им пасти и стеречь свой большой табун лошадей, сказал им так: через год в это время пригоните ко мне табун, и если вы будете хорошо беречь его от волков и всякой беды и ни одна из лошадей не пропадет по вашей вине и недосмотру, можете взять себе в награду за хорошую службу на выбор каждый по две лошади.

«Табунщики согласились и, поделив этот большой табун на пять малых, стали пасти его каждый по одному. Через год оказалось, что в четырех из табунов этих пропало по одному только коню, а в пятом недостало трех лучших коней. Хаджи ничего не сказал этому пятому табунщику, который так нехорошо досматривал порученных ему лошадей, и хотел уже отпустить их всех с лошадьми в степь, но этот самый табунщик, который оказался много хуже других, сказал ему:

« — Не хочу, хаджи, пасти твой табун. Отпусти меня.

« — Разве я тебя обидел чем-нибудь?— спросили его хаджи.

« — Нет, не обижал; а все-таки отпусти меня, — отвечал тот.

« — Почему же ты уходишь?

« — Потому что твой сосед, другой хаджи, лучше платит за службу.

« — Сколько же он дает?

« — Он кроме двух лошадей за пастбище дает еще и по одному жеребенку, и я пойду к нему табунщиком. А если и ты дашь мне так, как он, я останусь у тебя.

« — Твое дело, — сказал хаджи. — Я своей цены не переменю; значить, тебе придется идти к нему.

«Когда же дошло дело до расчета, то хозяин— не даром же он был хаджи — рассудил так:

« — Ты же мне принес втрое больше других убытка и ты же сам меня бросаешь ради одного лишнего жеребенка. А потому одного коня я тебе прощу, потому что и у всех других пропало по одному, а что больше других у тебя недостает, то ты мне вернешь из заслуженного тобой у меня.

«— Я только две лошади и заслужил, — сказал тот.

« — Значить, их ты и оставишь в моем табуне.

« — Тогда я ни с чем уйду от тебя?

« — Да, придется уйти ни с чем, — подтвердил хаджи.

« — За что же я прослужил целый год у тебя?

« — За свою вину, или за свою беду.

« — Но ведь беда твоя! — возразил табунщик.

« — Не моя, а твоя, потому что не я, а ты досматривал табун не так, как все другие: ведь нигде больше одной головы не пропало.

«После этого табунщик ушел от него с пустыми руками».

— Теперь скажите, товарищи, как по вашему: справедливо ли рассудил и сделал этот хаджи? — обратился докладчик с вопросом к собранию.

— Я бы сказал точно так же, как и тот хаджи, — ответил Султан-Харрыс после некоторого размышления.

— А вы, товарищи? — обратился атаман к остальными

— Хаджи рассудил мудро и поступил по совести, — произнесли в один голос все прочие и только Фетхулла промолчал.

— И я так думаю и — случалось — так же судил,— прибавил Мусса-Фассафетдин-оглу и продолжал: — Хотя этот табунщик больше не спорил и ушел, так что хаджи даже подумал, что и он сам обдумал его решение и признал его справедливым, но оказалось совсем иначе. Хаджи даже порешил потом изменить свое слово и поделить эту беду пополам, т.е. из лишних двух пропавших лошадей одну принять на себя и отдать этому табунщику еще одну лошадь, но, пока он это успел сделать, случилось совсем другое. В первые же две следующие ночи этот табунщик, который нанялся у соседнего хаджи и пас его табун около пастбищ бывшего своего хозяина, украл два лучших коня из бывшего своего табуна и этим сделал великую беду новому табунщику, который заступил его место. Скажите, товарищи, хорошо ли поступил этот табунщик, и должен ли первый хозяин, хаджи, исполнить свою добрую мысль и отдать ему все-таки одну лошадь, как он это хотел сделать?

— Зачем это ты, ага, спрашиваешь нас о том, что яснее самого ясного? И как можно назвать то, что сделал этот табунщик, хорошими?! — с горячностью отвечал Султан-Харрыс. — Разве можно назвать грязь снегом, волка — козой, а топор — павлиньим пером?! Этот табунщик — настоящий хырсыз, потому что он украл, и украл даже не для хозяина своего, чтобы увеличить его табун, а для самого себя. Пусть первый хаджи, вместо того, чтобы награждать его, пойдет к своему соседу, другому хаджи, и скажет ему, чтобы он, немедля ни минуты, прогнал такого яланджи от себя палкой, чтобы ради него не началась между соседями вражда и чтобы невинный другой табунщик, у которого он украл лошадей, не страдали за этого вора понапрасну. Так мне говорит, ага, мое сердце, так же думает и моя голова про это рассказанное нам тобою дело.

— А ты что скажешь, Куртсаиб?

— Соседний атаман мудро говорил: и по-моему этот табунщик — хырсыз.

— Скажи же и ты свое слово, Фетхулла, — обратился добродушно к нему Мусса-Фассафетдин-оглу.

А Фетхулла во все время речи атамана сидел спокойно; ни один мускул на лице его не дрогнул. Но, когда докладчик обратился уже непосредственно к нему, он замялся.

— Зачем же мне говорить, когда другие, помудрее и поважнее меня, уже сказали тебе свои мысли? — уклончиво ответил он.

— Всякая птица, и большая и малая, подает в лесу свой голос на рассвете, только одна раньше, а другая, — позже. Без этого ни один день еще не начался. И всякая овца-матка в стаде должна дать в дойницу хоть одну каплю из своего молока. Они сказали, как думали, скажи и ты, как думаешь, —настаивал атаман.

— Ну, если ты, атаман, требуешь и моего слова, так и я скажу, что этот табунщик — хырсыз,— сказал Фетхулла как-то нерешительно, — но только нужно, чтобы первый хаджи доказал другому хаджи, его новому хозяину и всему свету, что действительно украл лошадей этот табунщик, а не кто-нибудь другой. А что если их волк зарезал? Или, может быть, они в пропасть упали, разбились и околели, а орлы и коршуны их съели?

При этом добавлении оба атамана многозначительно переглянулись.

— После волков остаются кости и кровь на том месте, где он бы их рвал, а пропастей и обрывов в степи нет вовсе: ведь табуны на степи паслись, — заметил на это Мусса-Фассафетдин-оглу.

Фетхулла промолчал.

— Ну, а вы все что скажете? — спросил докладчик остальных.

— Кого уже трое назвали вором, тот так вором останется и для всякого, — отвечали остальные.

— Да, товарищи, — торжественно подал и свой голос после всех Мусса-Фассафетдин-оглу. — Этот табунщик — вор и другого имени для него у честных людей не может быть. А теперь, товарищи, когда уже вы все сказали свое справедливое слово и ни один из вас не назвал черного белым, пора снять с ваших глаз повязки, которые я нарочно надел на них, чтобы вы судили так, как о чужом деле, а не о своем собственном, потому что если бы вы знали, что судите свое дело, никто вашего суда не признал бы справедливым. И деды, и бабай мой говорили, что если бы люди судили сами, — каждый свое дело, — злодеев тогда стало бы меньше, чем молока в грудях у блохи, и вора было бы труднее встретить, чем верблюда на одной ноге, с головой крысы, крыльями фазана и с хвостом ящерицы! Знайте же, товарищи, что в притче, которую я вам сейчас рассказал, первый хаджи — я сам, второй хаджи — ты, Султан-Харрыс, второй табунщик, обиженный первым, — мой чабан, Менали-Сабыр, а вор — ты сам, Фетхулла! И ты самого себя осудил вместе с нами!

И Мусса-Фассафетдин-оглу, поднявшись при этом со своего места, грозно ткнул пальцем по направлению к Фетхулле.

А Фетхулла вздрогнул и, сильно побледневший, низко опустил голову. Наступило тяжелое молчание, которое длилось довольно долго. Наконец, старик, опустившись опять на свое место, набил себе трубку, высек огня и, раскурив ее, заговорил, обращаясь к Фетхулле:

— Ну, теперь скажи нами, если хочешь оправдываться, может быть по твоему мы все понапрасну обозвали тебя вором?

Обратившийся в подсудимого и уже осужденного недавний судья тяжело дышал и продолжал неподвижно сидеть на своем месте с низко опущенной головой. От волнения он машинально ковырял пальцем землю. Они ничего не ответил.

— Что же ты молчишь, Фетхулла? — повторил свой вопрос старик.

— Вы раньше назвали меня вором, чем выслушали. Что же я буду теперь говорить?! — тихо ответил он.

— Не мы одни называли: ты сам себя назвал вором.

— Дело темное, атаманы. Что же я украл? У кого? Когда? Кто видел? Где доказательства? — проговорил вдруг скороговоркой Фетхулла, подымаясь с места.

— Ты украл тринадцать овец из стада Менали-Сабыра; ты украл ровно столько, сколько тебе пришлось по моему решению, — а все сказали, что это решение было справедливое, — оставить из твоего заработка за то, что в прошлом году у тебя была гораздо большая потеря, чем у других, — сказал спокойно председатель суда.

— Кто же твой свидетель? — пробормотал Фетхулла.

— Я сам, твой атаман! — произнес с достоинством Султан-Харрыс.

— А где доказательства? — спросил уже скорее машинально совсем растерявшийся вор.

— У тебя в стаде! — загремел на него уже свой атаман. — Тот самый приметный баран с рыжими пятнами на шее, которого знают все чабаны на наших горах: ведь он еще ягненком с куцым волком дружбу водил, так как же его и не знать?! Он теперь в твоем стаде впереди всех с козлом ходит.

Фетхулла был подавлен всем происшедшим. Он поднялся было со своего места, чтобы уйти, но Мусса-Фассафетдин-оглу остановил его.

— Погоди еще, — сказал он спокойно. — Хотя мы все и хорошо знаем, а ты сам — сто раз лучше нас всех, что мы тебя правильно назвали вором, но чтобы доказать тебе еще, потому что ты, как я и ожидал, не сознаешься, я тебе вот что скажу: чабан-вор— все равно что волк, даже хуже волка, потому что от волка всякий опытный чабан убережется, а от чабана-вора никто уберечься не может. Вот почему и у волка, и у чабана-вора один и тот же волчий дух. Теперь садись и смотри, что будет. Скажи, Султан-Харрыс, что ты мне прислал с чабаненком?

— Чабанские палки, — ответил тот.

— Чьи?

— Всех моих чабанов.

— Сколько их всех?

— Семь.

— А Фетхуллы палка есть между ними?

— Конечно, есть.

— Хорошо. Улан, принеси все эти палки, — обратился старик к безмолвно стоявшему все время в стороне чабаненку. Тот побежал в пещеру и сейчас же возвратился со связкой палок.

Мусса-Фассафетдин-оглу медленно встал, взял эти палки и стал их раскладывать на земле в расстоянии нескольких саженей одна от другой.

Все с любопытством следили за тем, что делал старик. Даже Фетхулла поднял голову и видимо искал глазами свою палку.

— Если ты не согласишься с людским судом, то, может быть, поверишь собачьему. Пусть же собаки найдут палку вора. Кепек-лар! Чибин, Айван, Тургай, — бурая!¹ — крикнул Мусса-Фассафетдин-оглу спокойно лежавшим в стороне собакам.

Те послушно поднялись со своих мест и подошли к хозяину.

— Нереде́ хырсызнын таях? Булныз!² — крикнул им атаман и, тыкая пальцем по очереди на каждую из лежавших на земле палок, заставлял собак обнюхивать их. Собаки в точности исполняли его желание.

Все напряженно ожидали, что будет дальше. Послушные собаки по зову переходившего с ними от палки к палке атамана молча обнюхивали каждую. Вот они уже дошли до шестой и эту обнюхали совершенно спокойно. Но едва только они стали приближаться к последней, седьмой, как вдруг шерсть на их шеях и спинах стала подниматься. Послышалось глухое ворчание... Вдруг все три пса бросились сами к лежавшей на земле палке, а свирепый хромоногий Чибин даже рванул ее зубами, и среди общей тишины раздался громкий тройной протяжный вой, так хорошо знакомый каждому чабанскому уху.

— Олур! Сус!³ — крикнул сейчас же на них Мусса-Фассафетдин-оглу и, отогнав все еще свирепо рычавших псов, поднял палку и, войдя в круг сидевших, подал ее как-то съежившемуся совсем Фетхулле и спросил его:

— А ну-ка, Фетхулла, скажи нам, чья это палка?

Тот молчал.

— Говори, когда я тебе приказываю! — повелительно прикрикнул атаман.

— Палка моя, — чуть слышно пролепетал уличенный.

— Так знай же, Фетхулла, что с той минуты как губы честных людей сказали про тебя слово «вор», а за людьми это же слово завыли даже собаки, тебе нет больше места на наших горах среди чабанов! Наши деды и прадеды гнали воров, гоним их и мы... Уходи же, вор, от нас, куда сам знаешь, потому что волку нет места в стаде овец: его раздерут собаки... Ты украл у меня дюжину маток и одного барана... Маток я прощаю тебе, но не тех, что ты украл, а тех, которых ты в прошлом году недосмотрел. Бери их себе, только барана этого отдай: баран этот мне дороже дюжины маток! А вам, товарищи, спасибо, что вы разрезали мне эту веревку, — и старик, приложив накрест руки к груди, поклонился собранию, — которая не мне только одному душила шею... Вы своим справедливым словом прокололи мне нарыв и выдавили из него гной: теперь больше болеть не будет.

Старик смолк, сел и стал задумчиво набивать свою трубку. Никто не произнес ни слова.

А Фетхулла, среди этого общего молчания, как-то пошатываясь, поднялся со своего места, взял опозоренную даже собаками свою чабанскую палку и стал медленно удаляться. Все молча смотрели ему вслед.

Но, пройдя несколько шагов, он вдруг повернулся и глухо, но ясно произнес:

— Мой грех, ваша правда!.. Ты, атаман-ага, рассудил справедливо... Я уйду... Прощайте... Был слепым, теперь буду зрячим... Больше уж, — Аллах видит мое сердце и знает, что говорю правду, — до конца жизни воровать не буду!..

И с этими словами Фетхулла исчез за кустами.

… … … …

А через месяц, перед вечером того самого дня, когда обе отары с двух разных сторон вползали по горе уже на самую верхнюю яйлу Чатыр-Дага, Фетхулла с той же самой крючковатой палкой в руках подходил к какому-то глухому аулу Закавказья, приютившемуся над горным ущельем в нескольких сотнях саженях от персидской границы.

Стоявшее уже низко над горизонтом солнце светило ему прямо в лицо: он как-то осунулся, но шел спокойно и бодро...

КОНЕЦ.

 

¹ ↑ Собаки! Муха, Зверь, Воробей — сюда!

² ↑ Где палка вора? Найдите!

³ ↑ Довольно! Молчать!