XI. Накануне Курбан-Байрама.

В Бахчисарае шли оживленные и спешные приготовления к празднованию Курбан-Байрама, который обыкновенно наступает через два месяца и десять дней после Рамазана, и установлен в память принесения в жертву Богу Авраамом, сыном Азара, своего сына Исмагыля*1 во исполнение полученного им во сне видения*2. Но десница Божия во время удержала руку отца, занесшего во славу имени Аллаха нож над сердцем сына.

Впоследствии этот столь покорный воле Творца и потому получивший священное название «друга Божьего» (Халиль-Улла)*3 патриарх стал образцом веры*4 и, построив вместе с спасенным от его руки сыном Исмагылем священную Каабу, сделался первым ее имамом*5, и через того же Исмагыля передал истинную веру потомству*6. В память этих знаменательных для торжества Ислама событий древности и установлено четырехдневное празднование Курбан-Байрама, к которому теперь готовились бахчисарайцы.

На той самой равнине, край которой над ущельем реки Чурук-Су некогда при хане-поэте, Буре-Гази-Гирее, был убран адской изгородью из многих десятков, если не сотен, посаженных на колы мучеников, теперь расчищалось и приготовлялось обширное место для борьбы, скачек и игр.

И теперь тут вбивались колы, но уже вовсе не для демонического украшения их корчившимися от нечеловеческих мук телами страдальцев, а лишь для того, чтобы отделить протянутым по этим колам канатом большой просторный круг для борьбы, в котором местные и приезжие богатыри-борцы покажут удивленной толпе могучую силу своих мышц и ловкость. А далеко, в стороне от этого круга, снова вбивается прочный высокий столб с перекладиной в виде буквы Г, но также не для того, чтобы повесить на нем помертвевшего от страха знатного пленника, а лишь для того, чтобы свешивать с этой перекладины цветной платок, который должен в каждом скаковом кругу срывать при оглушительных криках и одобрении праздничной толпы зрителей и при громе даулов, зурн, дарэ и скрипок первый достигший призового столба наездник.

Там и сям спешно ставились временные столы и лотки с навесами для защиты от солнца, сделанными из разноцветных материй для торговцев съестным: бузой, сластями, язмой, шербетами и другими прохладительными напитками; вбивались столбы и козла для всевозможных игр и состязаний. Шашлышники и чичир-бурешники наскоро рыли в земле свои продолговатые и круглые печи для того, чтобы тут же на месте приготовлять для сотен желающих вкусный шашлык, катламу и самые жирные чичир-буреки. Громогласные телалы ставили для себя небольшие подмостки, чтобы в перерывах между скачками и борьбой выкрикивать с них цены продаваемых тут же с публичного торга разных предметов, а нередко и особенно отличившихся быстротой и резвостью лошадей.

Вынимались самые дорогие цветные наряды для предстоящего праздника; везде пекли, варили и жарили целые горы разной еды и угощений для ожидаемых, изо всех, даже очень далеких окрестностей гостей на этот особенно весело и разнообразно справляемый в Бахчисарае годовой праздник, и в особенности для двух последних дней его, так как первый день предназначен для дел благочестия и отдыха, а во второй — в скачках, борьбе и других играх участвуют одни только подростки и дети. Настоящий же интерес праздника начинается с третьего дня его, дня скачек для взрослых, и оканчивается четвертым и последним днем, когда происходить борьба силачей и раздача наград и призов отличившимся.

Словом, все прочие интересы, занятия и заботы теперь были отложены в сторону, и Бахчисарай от мечетей, ханов, кофеен и до самых беднейших лачуг и закоулков деятельно и спешно приготовлялся к веселому годовому празднику Курбан-Байрама.

Накануне самого праздника ночь была восхитительная. Напоенная ароматом травы и цветов темнота окутывала прохладным мягким покровом крепко заснувший после спешных работ и трудов город и прорезывающую его по всей длине чуть серебрившуюся ленту реки, и все его тридцать пять мечетей, и древний таинственный Хан-Сарай, и сто десять колодцев, и далекий высеченный в скалистых высотах Чуфут-Кале, с нависшими на скалах же напротив этого гнезда караимов поэтическим Успенским скитом, и старинные мавзолеи Эски-Юрта, и таинственные пещеры Тепекермена и, наконец, далекие древние развалины летних ханских резиденций: Хапи-Эль-Ашламы и Алмы-Сарая.

Все это потонуло и скрылось в густой мгле тихой летней ночи. И только один, точно брильянтами выложенный купол неба, раздвигал над всей этой непроницаемой тьмой со всех сторон свои сверкающие миллионами разноцветных огней своды.

Было тихо, до жуткости тихо, и только откуда-то очень издалека доносился по временам крик какой-то ночной птицы: «сплю», «сплю», «сплю», старавшейся убедить весь спавший мир, что и она спит. Вторые петухи уже более часа тому назад прогорланили среди этой темной тишины свои пронзительные колыбельные песни, под которые еще крепче заснули убаюкиваемые этими нежными по их понятиям гимнами куры-наседки. Вслед за этим вторыми пением петухов потух, наконец, и одинаково мерцавший до сих пор огонек в какой-то лачужке труженика, для работы которого солнце, вероятно, недостаточно долго светило днем над землей.

Все давно уже спало глубоким мертвым сном.

А над домом старого кадия Даута чуть заметно вырисовывалась сквозь темноту одинокая фигура женщины и казалась при слабом, неверном мерцании звезд вдвое больше, чем она была на самом деле.

Это — бедная, истерзанная сердцем Абибе вышла среди ночной тишины на крышу своего дома, чтобы повидаться со своими неземными подругами и речами своих глубоких чудных очей излить перед ними наболевшую Душу.

Она поверяла им свои грустные мысли; она беззвучно рыдала перед ними невидимыми слезами боровшегося в ее душе безвыходно-тягостного двойного чувства; с одной стороны, дочернего долга, с другой — впервые вспыхнувшего в душе какого-то совсем еще ей непонятного непреодолимого влечения к джигиту Темир-Булату; она умоляла всех своих подруг, жительниц высокого небосклона, посочувствовать ей, и своей мягкой мерцающей лаской облегчить ей гнетущий ее сердце разлад этих чувств и научить, как поступить, что сделать, чтобы и отец не лишился родного крова и любимый джигит не был потерян для нее безвозвратно. По временам эти невидимые беззвучные слезы, которые теперь непрестанно лила ее душа с тех пор, как она стала ценой благополучия своего разорившегося отца и сама предложила себя рабой мурзаку за неоплатный из-за неожиданного несчастья долг старика, вдруг сдавливали ей точно тисками горло и грудь, и часто, брызнув из глаз, выливались целым потоком больших жгучих капель. И все это щемившее ей сердце и камнем давившее ей грудь она поверяла теперь с глухими рыданиями своим единственным, хотя и далеким небесным подругам и у них искала и спрашивала совета, поддержки и предсказаний в своей неисходной беде.

Но... странное дело! Золотые звездочки не разделяли, по-видимому, ее горя, потому что они светили не грустно, а радостно; они не мерцали печально сквозь непроглядную дымку тумана, а напротив, — искрились и сверкали и по временам точно брызгали в нее целыми пучками разноцветных нежных стрелок; они мигали ей голубыми и красными лучами, а потом вдруг томно золотились. Они улыбались ей, но не плакали с нею! Верно, они знали и предсказывали ей счастливый исход казавшегося ей самой безысходным горя...

И сколько бы раз она ни обращала свой грустный взор в горевшую золотыми факелами высь небосклона, ей сами собой сейчас же бросались в глаза и так отчетливо, ярко, так радостно ярко мигали семь больших звезд. Вот эти семь главных ее подруг уже совсем подошли к горизонту, но и оттуда они ни на секунду не переставали улыбаться ей своими неземными золотыми глазками. Они точно говорили ей: «Перестань страдать и плакать! Нигде не видно твоей беды: мы ясно видим в будущем, — которое не видно тебе с далекой низкой земли, но отчетливо ясно для нас с высокого неба, — твое счастье, твое длинное-длинное полное счастье... И оно гораздо ближе к тебе, чем ты сама могла бы этого ожидать!..»

Так мигали ей семь больших ярких звездочек до той самой минуты, пока не подошли к самому краю неба и не стали одна за другой пропадать в неведомой темной дали.

Абибе не могла понять, почему это сегодня так светлы и так радостны все до одной ее подруги-звездочки, когда у нее самой на сердце так мрачно и так невыносимо печально?

Она крепко задумалась, глядя вслед только что скрывшимся за краем далекого небосклона семи звездочкам, и не слыхала даже, как с самого близкого к крыше орехового дерева тихий голос дважды уже назвал ее по имени. И только когда этот голос в третий раз и уже почти громко произнес ее имя, она встрепенулась

— Абибе, моя яркая звездочка, отчего ты не отвечаешь? — говорил ласковый голос ее джигита.

— Я не слышала твоего зова, — отвечала девушка.

— Всякая пташка в когтях у коршуна бьется и стонет, — отвечала со слезами в голосе девушка.

— Прежде чем коршун успеет схватить пташку, пуля охотника пройдет сквозь его сердце... Его когти будут неподвижны и мертвы прежде, чем даже одно только перышко, одна только пушинка будет вырвана им из бедной беззащитной птички! — шептал горячо джигит, успокаивая подругу.

— И я хочу думать то же, и звезды мне сегодня говорят то же, а сердце все плачет и плачет, и нет конца моим жгучим слезам...

— Твои сестры-звезды правду говорят, самая лучшая из звездочек! — почти закричал Темир-Булат. — Слушай их, слушай и верь им, потому что они знают, что говорят.

— Через семь дней злой мурзак увезет меня из родного дома... Он навсегда разлучит меня с моим отцом и... с тобой, — едва слышно прибавила Абибе.

— Через семь дней мурзак пришлет сказать твоему отцу, что он уже получил весь свой долг от него, и что ему не нужно тебя, — сказал быстро, почти задыхаясь, джигит.

— Ты говоришь невозможное, джигит,— возразила Абибе. — Мурзак не прислал бы мне через отца богатого подарка, если бы думал отказаться от долга и от меня.

— Я затем и пришел сегодня, чтобы сказать тебе про это, моя бедная пташка. Не бойся ничего: дом мурзака не услышит твоего звонкого голоса.

— Ты льешь душистый бальзам в рану моего сердца, Темир-Булат, — сказала девушка, и в голосе ее слышалась радостная надежда.

— Я бы не стал обманывать и тебя и себя, — продолжал джигит взволнованным шепотом. —А если бы, чего Боже упаси, я ошибся, если бы в самом деле он приехал свадебным поездом за тобой, — тогда возьми вот это, что бросаю тебе, и пусть само сердце подскажет тебе, что ты должна сделать и как поступить...

И с дерева к ногам девушки упала и сейчас же блеснула в темноте какая-то небольшая вещь.

Абибе наклонилась и подняла маленький кинжал с блестящей серебряной ручкой. Она его в ту же минуту спрятала на груди за бешметом.

А Темир-Булат продолжал:

— Если не совершится то, что должно совершиться, и если мурзак приедет за тобой, знай, что, значить, меня уже нет на свете и приходи сама ко мне туда, где я буду ожидать тебя... Это я тебе бросил ключ, чтобы и ты могла последовать за мною... Но Аллах милосерден, и, вместо мурзака, я приеду за тобой в свое время...

— Хорошо, джигит, я знаю, что сделать с этим ключом и как отпереть им дверь, за которой ты будешь ожидать меня... Ты можешь мне верить, что тебе долго ждать не придется, — сказала твердо девушка, пряча кинжал подальше в бешмет.

— А теперь заря уже занялась, и твои сестры, смотри, как начали бледнеть... Мне пора уходить, — сказал Темир-Булат. — Прощай, душа моей жизни и свет моих глаз, Абибе!

— Ты не так сказал, джигит, — прошептала девушка. — Скажи вместо «прощай» — «до радостной встречи здесь или.., там!»

И она подняла руку к начинавшим уже чуть-чуть золотиться розовыми лучами рассвета небесам.

Внизу что-то шелохнулось в кустах, потом дальше в траве и снова все стихло.

Абибе подождала еще на крыше, пока прокатились по небу последние утренние звездочки, и тихо спустилась в дом.

#1 По учению Магомета, изменившего библейского предание, Авраам, сын Азара, хотел принести в жертву Богу сына Исмагыля (Измаила), а не Исаака.

#2 Коран, Сура 37 (чинно стоящие), айеты 97-113.

#3 Коран, Сура 4 (жены), айет 124.

#4 Коран, Сура 60 (испытываемая), айет 4.

#5 Коран, Сура 2 (корова), айеты 118-122.

#6 Коран, Сура 43 (золотые украшения), айет 27.