Задолго до рассвета следующего дня два ночных сторожа, обходившие Таракташ, заметили, что со двора Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу кто-то в темноте вывел лошадь и повел ее вдоль плетня.
— Бах, Амет, — хырсыз1, — шепнул один сторож другому.
После этого сторожа, прибавив шагу и догнав ведшего лошадь человека, громко спросили:
— Нереэ кетэрсен?2
— Мэн истерым атты сувармаиа3, — отвечал женский голос в темноте.
Что говорила женщина, в этом для сторожей не было сомнения, тем более, что, подойдя ближе, они увидели, что тот, кто вел, был закутан в темную чадру. Но появление женщины с лошадью среди ночи все же таки представлялось весьма странным. А может быть и в самом деле это — вор, который оделся только женщиной и изменил голос?
Для очищения совести сторожа решили подвергнуть незнакомку обычному в этих случаях опросу:
— Прославляй единство Бога! — сказал один из них.
— Нет бога выше Бога! — отвечала в ту же минуту женщина.
Теперь сторожа успокоились: ясно было, что лошадь вел честный человек, потому что тот, кто совершил что-либо беззаконное, никогда не дерзнул бы так ответить.
И сторожа повернули в переулок.
А женщина провела коня через все село и, выйдя за околицу, направилась к берегу моря.
—
Когда Мухамед-Мухам, встретив солнечный восход обычным славословием пророку, спустился с минарета мечети, он нашел всех, бывших вчера у Мустафы-Искака-оглу, уже в сборе. Тут же находился и Ибрагим-Али, но отца его, Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу, не было видно.
— А где твой бабай! — спросил его мулла
— Дома, — отвечал юноша.
— он пойдет со всеми на берег?
— Нет.
— Почему?
— У него нога болит та, которая была сломана.
— А разве он не мог свои ноги заменить лошадиными?
— Он там не понадобится, потому что отец о своем сыне ненадежный судья.
Шествие двинулось. Впереди шел Ибрагим-Али, за ним Хайдар, мулла и остальные. До берега было верст пять, и весь этот путь был пройден в совершенном безмолвии.
Наконец, показалось море. Оно точно кипело. Громадные валы катились один за другим и с грохотом рассыпались у берега белоснежной кипящей пеной. Равномерно следовавшие удары валов были слышны уже издалека, точно пушечный грохот…
— Как бушует море, — сказал Хайдар шедшему рядом с ним мулле.
— Скоро новый месяц, ага, а в последние дни перед новолунием на море всегда почти буря, — отвечал Мухамед-Мухам.
Дойдя до берега, Ибрагим-Али обратился к остальным и, показывая рукой на башни, сказал:
— Нам нужно, соседи, взобраться туда.
И все стали подниматься на скалу. Старики то и дело останавливались отдыхать. Наконец, миновав первую башню Торселло, Ибрагим-Али повернул к самому краю скалы и, не доходя до второй башни Проклятия, остановился.
Здесь скала делала широкий выступ вперед, и над морем образовалась широкая площадка, которая точно висела в воздухе. С площадки этой была видна вся крутизна скалы от подножья верхней башни Девы до моря и вся бухточка, усеянная обломками каменных глыб.
Картина была очаровательная и грозная. Освещенная стоявшим еще невысоко на небе солнцем, скала искрилась и сверкала. На вершине ее точно потонули в голубой дымке чистого утреннего воздуха живописные руины той самой башни, грустную и величественную историю которой пел вчера Хайдар; а внизу, ни на секунду не смолкая, гремел и клокотал целый водоворот пены. Могучие валы с седыми гребнями с ревом врывались в этот загроможденный скалами уголок, проносились над осколками глыб, разбросанных по всей бухточке, сшибались один с другим, и с воем и стоном обрушивались в грудь скалы. При этом целая сплошная стена брызг и водяной пыли вздымалась высоко и прежде, чем успевала упасть опять вниз в самую середину вслед за первым налетевшим валом, встречалась с новыми клубами таких же брызг и пыли и, перепутавшись в воздухе, образовывала один непрерывный каскад, в котором от лучей солнца играла радуга всеми восхитительными оттенками своей очаровательной семицветной ленты.
Когда все поднимавшиеся добрались до этой площадки, Ибрагим-Али, слегка побледневший, но с огнем отваги в глазах, обратился к ним со следующими словами:
— Садитесь, добрые соседи, и позвольте мне теперь окончить то, что я начал вчера.
Собравшиеся расселись большим полукругом в два ряда. В руках у всех появились кисеты и трубки. Ибрагим-Али один стоял перед этим серьезным сборищем слушателей и уже приготовился начать говорить, но в это время Хайдар, сидевший по-прежнему рядом с муллой и Мустафой-Искаком-оглу в середине первого полукруга, остановил его словами:
— Когда человек пьет, змея ему не мешает; когда же человек набивает трубку, даже ветер перестает дуть, чтобы не раздувать табак и не насыпать им глаза. С трубкой в руках человек слушает внимательнее то, что ему говорят, и может основательнее обсудить все. Подожди, дай нам окончить одно, чтобы приняться за другое.
Наконец, трубки задымились.
— Я позвал вас сюда, добрые соседи, — сказал Ибрагим-Али, — для того, чтобы вы присутствовали на судбище, которое должно сегодня совершиться здесь надо мной… Это будет великий суд, — суд моря и, может быть, последний суд! Путник, умирающий от жажды, про которого я вам говорил вчера, это — я сам, а человек с плодами и кувшином ледяной воды сидит между вами! Кто он, я теперь не скажу вам, соседи, для того, чтобы, если мне суждено погибнуть, вы не стали упрекать его в моей смерти… Пусть тогда эта тайна умрет вместе со мной, а его и без ваших упреков довольно будет терзать собственная совесть! Он сказал про меня: «Пусть во время бури бросится в море со скалы от Кыз-Куле и пусть не погибнет, тогда будет так, как он хочет, потому что, значит, и судьба так хочет». Пусть будет так: я и сам так решил, и вы, добрые соседи, так же посоветовали мне! Уши ваши слышат, как ревут волны; глаза видят, как бушует прибой под скалой; но я твердо верю, что суд моря будет судом милостивым ко мне, и что я выполню это тяжелое условие, которое гордый человек поставил мне для получения того, без чего я не мог бы жить, как без воды и пищи! Пусть же могучее и грозное море рассудит меня с этим человеком! Если я выйду правым на этом страшном суде, велика будет моя награда; если же мне суждено погибнуть, пусть я лучше погибну на глазах у всех вас смертью храбрых, а не засохну от горя так, как тот путник, который бы умер от зноя и жажды, видя перед собой лед и воду!.. Я знаю, что если погибну, разорвется на части сердце родителей моих, у которых я один на свете; но если бы я не сделал того, что сделаю, — я все равно бы погиб… И верно же я должен поступить так, как задумал, если сама старая мать моя, рыдая, благословила меня на это… Пусть же будет то, что должно быть: так хочу я, так хочет Сам Бог для того, чтобы прославилось Его великолепное имя! Вы все, соседи, и между вами тот, по воле которого я требую у моря суда. увидите отсюда, как я брошусь с той скалы в пучину. Пусть же совершится то, что написано в книге судьбы, и да будет прославлено не имеющее себе равного величайшее имя великого Бога, Владыки судеб и Его всем миром славимого пророка Магомета!
Сказав это, Ибрагим-Али начал быстро взбираться вверх по скале к башне Девы.
Глубокая тишина царила между слушавшими его речь. Как ни хладнокровны были все эти старики, слова Ибрагима-Али поразили и их. Но ни один из них ни словом, ни жестом не обнаружил, что он-то и есть именно тот, по чьей воле юноша решается на такой безумный шаг. Мустафа-Искак-оглу почему-то курил все время с особенным ожесточением: другие не кончили еще и первой трубки, а он набивал уже себе третью.
Между тем, пока Ибрагим-Али карабкался вверх по скале, сидевшие на площадке и сначала хранившие глубокое молчание под впечатлением слышанного, стали разговаривать. Хайдар сказал:
— Семьдесят четыре летних солнца уже пекли мою кожу, и столько же зимних снегов посыпали мою голову, но до сих пор мне еще не приходилось видеть и слышать ничего подобного.
— Многое может быть на свете больше того, что видели и слыхали и более старые люди, чем ты, Хайдар-ага… Все бывает на свете, все бывает и все может быть, так что нельзя даже и представить себе, чего не может быть, как нельзя представить и того, что бы было, если бы ничего не было! — глубокомысленно и торжественно произнес мулла-эфенди Мухамед-Мухам.
— Этот юноша — велики джигит4, — сказал опять Хайдар, — и если он — чего Боже упаси — погибнет, татары потеряют великого храбреца, который мог доставить много славы всему татарскому народу.
— Зато он сам ничего не потеряет, — прибавил опять мулла, — потому что он заслужит великое и почетное имя мученика, которое дается воинам, сложившим свои головы на войне за веру, потом людям, которые были убиты другими, или, как и он, погибли из-за других безвинно, и еще толь тем, кого задавила рухнувшая стена или здание. Счастлив человек, окончивший свою земную жизнь мучеником! Старые имамы говорят, — да это так и есть, потому что имамы пустяков не говорят, — что души таких мучеников до дня великого и страшного суда переселяются в зобы золотисто-зеленых птиц, тех самых, которые порхают в тени райских кустов и деревьев, питаются райскими плодами и пьют воду из райских ключей и фонтанов.
Хайдар хотел что-то ответить, но в это самое время Ибрагим-Али показался на небольшом выступе скалы у башни Девы. Он стал, не торопясь, раздеваться…
Сняв с себя все и положив одежду под стеной башни, он снова вернулся к краю обрыва.
У зрителей замер дух… Вот он поднял руки к небу и несколько секунд держал их так: очевидно, он молился. И губы всех присутствовавших стали невольно шептать молитву…
Теперь опять руки его уже опустились, и герой на несколько мгновений застыл неподвижно на самом краю утеса: он выжидал чего-то. Эти минуты ожидания для зрителей были ужасными. Все вытянули головы вперед, а по лицу Мустафы-Искака-оглу покатились градом крупные капли пота.
Громадный девятый вал медленно вкатывался в бухточку. Одним своим концом он уже разбивался о далекий выступ шедшей полукругом скалы; а здесь, под скалой, эта движущаяся и шипящая сверху пеной стена потемневшей воды грузно перекатывалась через глыбы, направляясь к утесу…
Ибрагим отошел от края и стал под самой башней. Вал разбивался о скалу полукругом, и шум от его удара ясно выделялся из общего рева бури все ближе, ближе…
Вдруг Ибрагим-Али рванулся вперед, и в тот самый момент, когда под скалой загрохотал ужасный удар этого вала, гибкое белое тело героя мелькнуло на мгновение в воздухе и скрылось из глаз зрителей…
Крик ужаса вырвался из груди всех сидевших на площадке свидетелей такого небывалого суда, но громче и отчаяннее крикнул побелевший, как полотно, Мустафа-Искак-оглу.
Тело Ибрагима-Али долетело до воды в тот самый момент, когда громадный вал, разбившись о скалу, откатывался стремительным потоком назад и, встретившись с набегавшим вслед за ним меньшим валом, боролся с ним ужасным водоворотом.
В самую середину этого клокотавшего водоворота врезалось с разлета тело героя и моментально исчезло под водой…
Все зрители впились глазами в море; но оно, поглотив в свою пучину тело безумного храбреца, давно уже сомкнулось над ним, вероятно, навсегда, и не выпускало из недр глубины своей жертвы. Оно продолжало бушевать и злиться по-прежнему, потрясая воздух несмолкаемым грохотом своих бесконечно набегавших откуда-то из неведомой дали громад. На поверхности его, кроме белой пены, не было видно ничего.
А зрители все продолжали смотреть в середину этого ужасного кипящего котла, боясь ежесекундно, что вот-вот пена где-нибудь покраснеет от крови и вслед затем мелькнет обезображенное разбитое тело храбреца…
Вот и в самом деле на гребне одного из валов мелькнуло что-то на мгновение, но сейчас же исчезло в котловине между двумя валами. Взоры всех точно приковались к тому месту, где мелькнул этот предмет…
Вздох облегчения вырвался у всех, потому что это был большой обломок доски, Бог весть откуда принесенной морем; может быть, это — жалкий остаток разбитого судна, держась за который какой-нибудь несчастный долго боролся со смертью, пока, обессилев, не опустился на дно пучины, а облегченный обломок понесся один к далекому берегу. Большой вал приподнял на себе этот обломок и грохнул его о скалу с такой силой, что обратный поток втянул уже в море назад одни мелкие щепы.
Уже больше часа прошло с той минуты, как несчастный Ибрагим-Али скрылся под волнами, а сидевшие на площадке все еще оставались там, продолжая внимательно осматривать море. Наконец, мулла-эфенди поднялся и, став перед грустно безмолвствовавшим полукругом толпы, присутствовавшей при столь неожиданной и трагической гибели храбреца, нашедшего себе по воле кого-то из этих же самых зрителей раннюю могилу в бушующей пучине моря, торжественно произнес:
— Правоверные! на наших глазах совершилось то, что еще до сотворения мира было записано по воле Аллаха в книге судьбы сына Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу… Так, значит, должно было быть, так и исполнилось! Горе его осиротевшим родителям, горе тому жестокосердному человеку, который захотел гибели этого джигита! Сон его уже не будет спокойным, глаза его мутно будут смотреть на свет Божий, а душу его будут терзать тоска и уныние… Был храбрый джигит, и не стало его так, как будто его никогда и не бывало вовсе… Но горевать нечего, потому что джигиту достался почетный удел мученика, а его отважную душу уже проглотила зеленая райская птица и унесла ее в своем золотистом зобу далеко от земли и могилы, в блаженную обитель надзвездных садов Магометова рая… Велик и премудр Аллах, распоряжающийся судьбой царей и шейхов всего мира, и мелкого червя, и едва приметной мошки и тли! Нам нечего больше сидеть здесь и ждать: все совершилось уже! Пойдемте же, правоверные, понесем печальную весть отцу погибшего, и пусть каждый из нас найдет в своем сердце хоть одно слово утешения бедному, убитому горем, старику…
И мулла, приложив руки к лицу, трижды громко произнес «фатихэ», которую повторили за ним и все остальные; после чего сборище двинулось в обратный путь.
Когда татары спустились со скалы и, обогнув ее по берегу, повернули вглубь долины, они под впечатлением всего происшедшего были слишком углублены каждый в себя, чтобы обратить внимание на какую-то покрытую темной чадрой старушку, которая, шлепая терликами, бодро спускалась к дороге по тропинке с другой стороны скалы, направляясь, как и они, к Таракташу…
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий