XIV. Все может быть, все может быть!

Грустно возвращались таракташцы домой с берега моря. У каждого было тяжело на душе. Никто из них несколько часов тому назад и не предполагал даже, чтобы вчерашняя разумная речь юноши так скоро завершилась столь неожиданным трагическим исходом.

Мустафа-Искак-оглу в стороне от других едва плелся.

В совершенном безмолвии проходили они по селу, направляясь к дому отца Ибрагима-Али. Пусть старик при всех выслушает от самого муллы-эфенди роковую весть: ему будет легче, потому что и радость и горе переживать с людьми лучше, чем одному в тишине.

Вот уже и дом Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу. Во дворе тихо; никого нет… У старика, говорил Ибрагим-Али, разболелась нога: он, верное, лежит в кунацкой.

Толпа машинально остановилась у ворот.

К дверям подошел один мулла-эфенди и тихо постучал железным кольцом. Ответа долго не было. Он постучал во второй и третий раз, но никто не отзывался: дом, очевидно, был пуст.

— Никого нет, соседи, — сказал мулла. — Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, верно, уехал куда-нибудь… Ну что ж, и лучше: чем позже узнает про свое тяжелое горе, тем дольше душа его будет спокойна, тем короче будет само горе.

— Нет, мулла-эфенди, он не мог никуда уехать, — сказал кто-то, заглянув во двор через плетень: — вот лошадь его стоит у арбы, но почему-то вся мокрая, как будто на ней только что приехали.

— Значит, ушел куда-нибудь: может быть, в мечеть помолиться, если он знал, для какой цели его бедный джигит звал нас на берег моря… Пойдем к мечети.

Дом Мустафы-Искака-оглу стоял недалеко от мечети, в стороне от других. Дорога проходила мимо того переулка, в который нужно было повернуть, чтобы попасть к отцу Азет. Толпа уже миновала этот переулок, а Мустафа-Искак-оглу, который все время плелся сзади других, повернул безмолвно по направлению к дому…

Вдруг нечеловеческий крик пронесся в переулке.

Все вздрогнули и остановились на секунду, но вслед затем снова раздался голос Мустафы-Искака-оглу:

— Соседи! ради самого Магомета, бегите скорей сюда! — хрипя кричал он.

Все побежали. Но едва бегущая толпа повернула в переулок и сделала несколько шагов до того места, с которого был уже виден вход в дом Мустафы-Искака-оглу, она мгновенно вскрикнула и остановилась как вкопанная…

А Мухамед-Мухам, спешивший на крик своего приятеля впереди других, замер на секунду на месте и вдруг попятился назад, выставив впереди руки, как будто хотел этим жестом отогнать от себя наваждение злого духа… Губы его, по привычке, шептали: «Эшхеду энне Муххамедэн-Русулул-лах!»

Под деревом у входа в дом, скрестив на груди руки в знак почтения, стоял… Ибрагим-Али! Тут же на скамеечке около дверей сидел и отец его Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу…

Мулла, пропятившись несколько шагов назад, остановился, наконец, и стал теперь протирать себе глаза руками. Но Ибрагим-Али продолжал стоять неподвижно под деревом!

Такое безмолвное созерцание толпы длилось несколько минут: никто не двигался. Кто в какой позе остановился в первый момент, тот так и стоял, точно очарованный сверхъестественной силой…

Сама собой, без всякой подготовки, получилась поражающая по своей естественности и рельефности выражения всех входивших в нее фигур живая картина. Это было художественное и редкое по своей правде изображение самой крайней формы панического страха, изумления и радости…

Вот, наконец, Ибрагим-Али двинулся вперед к толпе; но в тот же момент пораженная толпа, как один человек, попятилась от него назад.

Он остановился, и толпа опять замерла на месте.

И снова прошла минута совершенно неподвижного безмолвия…

Он опять сделал движение вперед, и опять толпа шарахнулась задом назад. И снова все на минуту застыли.

Наконец, первым овладел собой все же таки мулла-эфенди, Мухамед-Мухам. Он вытянул опять руки, двинулся вперед и вдруг громко запел обычное славословие пророку.

Все подхватили этот священный напев, и толпа стала медленно подвигаться вперед. Когда уже до Ибрагима-Али оставалось несколько шагов, толпа опять остановилась, и к нему подошел один мулла.

Он прикоснулся руками к голове, лицу и груди юноши. Тот стоял неподвижно, слегка улыбаясь.

Мулла трижды совершил это ощупывание и, наконец, громко воскликнул:

— Правоверные! Аллах нам являет какое-то неслыханное чудо! Или я сплю, или, в самом деле, правда, что руки мои прикасаются к живому человеку!

И мулла самым добросовестным образом проделал еще раз от начала до конца всю процедуру ощупывания. Затем он повернул столь неожиданно появившегося на этом свете джигита, сам дважды обошел вокруг него и, наконец, изо всей силы дернул самого себя за бороду. При этом последнем доказательстве того, что все совершающееся в самом деле не сон, а действительность, всегда спокойные, точно из желтой меди вылитые черты достойного носителя верблюжьих шаров с пятно от красной цареградской шелковицы исказились от боли. Он громко произнес:

— Клянусь святым камнем Кааба и всеми девяносто девятью именами великого Аллаха, — я теперь убедился, что я самый ничтожный из дураков, и что голова моя, которую еще недавно и я сам и многие другие дерзали считать умнее многих голов, — глупее всех четырех копыт самого глупого из ослов! Это — истина, ибо воистину я теперь вижу и трогаю руками того самого Ибрагима-Али, сына сидящего здесь же Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу, — того самого бесстрашного джигита, смерть которого мы все видели собственными глазами, и душа которого, по моему крайнему разумению и по всем правилам святого Корана, должна уже более двух часов наслаждаться неземным покоем в золотисто-зеленом зобу райской птицы!

Гробовое молчание изумленной толпы по теории, недавно еще преподанной самим же почтенным муллой, подтвердило непреложность его слов о превосходстве всех четырех копыт глупейшего из ослов над головой достойнейшего и мудрейшего из мулл.

А Мухамед-Мухам продолжал:

— И еще я убедился, что я во всю свою долгую и — теперь вижу — совсем бесполезную жизнь сказал одно только, действительно, мудрое и, как истина Корана, верное слово. Это слово я сказал тебе, Хайдар-ага, там, на берегу, два часа тому назад, за несколько минут до мученической кончины этого самого юноши, который теперь стоит здесь перед всеми нами и кажется живой, как есть живой. Я сказал: «Все бывает на свете, все может быть и нельзя себе даже представить, чего только не может быть, как нельзя себе представить и того, что бы было, когда бы ничего не было?!». Умнее этого слова я никогда еще не сказал и, конечно, никогда не скажу до самой смерти, если только я уже не умер и не сижу сам в золотисто-зеленом зобу райской птицы, потому что, кроме мучеников, в этих самых зобах пребывают и души всех мулл.

А толпа понемногу начала приближаться и, наконец, окружила кольцом муллу и Ибрагима-Али.

Когда вместе с толпой приблизился и Мустафа-Искак-оглу, который больше других казался пораженным всем происшедшим, Ибрагим-Али двинулся к нему и, поклонившись до земли, произнес:

— Вот путник исполнил уже твое приказание, Мустафа-Искак-оглу, и переплыл отделяющую его от спасения и жизни глубокую реку! Теперь твоя очередь исполнить свое слово… Сделай же так, чтобы путник не умер от жажды на твоем берегу!

Вместо ответа ему, Мустафа-Искак-оглу обратился ко всем присутствующим и сказал:

— Дорогие соседи и ты, чтимый всеми мой гость, Хайдар-ага! войдите под крышу моего дома, ибо там имеет совершиться радостное.

Все безмолвно вошли. Когда затем, по обыкновению, все расселись, где кто мог, и задымились трубки, набитые табаком из хозяйских картузов, отец Азет обратился к гостям и сказал:

— Милосердный Аллах послал мне сегодня три радости: он спас этого джигита и тем избавил меня на всю жизнь от жесточайших терзаний совести, горечь которых душа моя уже начинала испытывать; Он наказал мою грешную гордость, в которой я вам сейчас покаюсь, и Он же породнил меня с этим великим джигитом, которым после того, что мы видели, может гордиться татарский народ.

— Хорошо говоришь! — сказали на это в один голос мулла-эфенди Мухамед-Мухам и Хайдар.

Затем, рассказав гостям историю сватовства отца Ибрагима-Али и свой ответ ему, Мустафа-Искак-оглу прибавил:

— Теперь и я убедился, но не в том, в чем каялся наш высокочтимый мулла-эфенди и мой дорогой приятель, Мухамед-Мухам, а в том, что сам Бог судил, чтобы моя дочь Азет стала женой этого великого и благородного джигита, который даже перед смертью не хотел назвать по имени того, кто заставил его сделать безумное дело. Слава тебе, мой любимый будущий сын! Скажи же пред всем сам, чего ты желаешь от меня, и доставь мне этим возможность исполнить свое слово.

Ибрагим-Али встал со своего места и, снова поклонившись до земли своему будущему тестю, произнес:

— Умоляю тебя, Мустафа-Искак-оглу, именем Бога и Его бесконечно-милосердного пророка Магомета, отдай мне твою дочь Азет в жены, и будет она душой моей души и жизнью моей жизни!

— Ибрагим-Али, сын Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу! — отвечал торжественно хозяин, — с великой радостью отдаю тебе в жены свою дочь, Азет, и дам тебе с нею богатое приданое. А за то, что я был горд и отверг однажды такого храброго джигита, я жертвую для бедняков Таракташа одну десятую часть нынешнего урожая моей табачной бахчи и задам такую пышную свадьбу, какой еще никогда не бывало в Таракташе на памяти самых старых стариков. И ты, почтенный ага, мой счастливый гость, который принес с собой счастье под мою крышу, не уедешь из моего дома прежде, чем не отпразднуем вместе этого великого торжества.

Ибрагим-Али сиял от счастья.

— Ты как сказал, хлебосольный Мустафа-Искак-оглу, так и будет, — произнес Хайдар. — Пусть мое старое сердце отдохнет и порадуется здесь среди вашей радости и веселья, а скрипка моя на свадьбе расскажет вам и всем свету о том, чему вчера и сегодня мы были свидетелями. В добрый час! Так судило могучее море, так хочет Сам Бог!

В это время появились прохладительные напитки и сласти. Начались обычные всеобщие поздравления.

Среди этого общего веселого шума поднялся мулла-эфенди Мухамед-Мухам и поднес левую руку к голове в знак того, что он хочет что-то сказать.

Все смолкли.

— Добрые мои соседи и любимые духовные дети! — произнес растроганным голосом старик. — Вот на закате моей жизни я сам видел и слышал то, чего никогда еще не видал и никогда не слыхал… Как все это могло случиться, как мертвый и бывший уже там, где когда-нибудь будет и моя грешная душа, то есть в зеленом зобу райской птицы, мог опять появиться среди нас и радовать нас своей радостью, — этого —видит Сам Бог с высоких небес — я не знаю, не понимаю и никогда не пойму! Одно вижу, одно знаю, что отвага у Ибрагима-Али львиная, слово его вылито из блестящей стали, а сердце кроткое, как у голубя… Велик Бог Мусульман, родивший среди них такого джигита! Еще знаю после всего того, чему мы сами — живые свидетели, что на свете может быть все, решительно все, и что самый мудрый ум мудрейшего из мудрецов не мог бы придумать и представить себе чего-нибудь такого, чего бы не могло быть! И еще, наконец, знаю, что никто в мире не знает и не может даже предположительно сказать, что же бы в самом деле было, когда бы ничего не было? Прославим же пресветлое имя всемогущего Аллаха, который не имеет ни начала, ни конца и который один только вечен, вездесущ и всеведущ!..

———

А через неделю Таракташ гремел и грохотал весельем, празднуя пышную свадьбу сына Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу, Ибрагима-Али, и дочери Мустафы-Искака-оглу, Азет.

КОНЕЦ.