VII. Алим иначе толкует айет.

Было решено немедленно же послать гонца к Алиму, чтобы известить его обо всем происшедшем и просить выручить земляков из неминуемой беды.

А чтобы на некоторое время отвлечь от себя внимание полиции, каперликойцы признали за лучшее внести через пять дней приставу Аспиропуло собачий налог полностью, потому что в противном случае Триандафилиди, имевший на них зуб за «хвостовую» пошлину, мог рассвирепеть и выдумать что-нибудь еще худшее.

Селямет отправился собирать деньги, и хотя исправник назначил только по четвертаку за штуку, но выборный и без особого приказа собирали сразу по тридцати копеек, потому что необходимо было ублаготворить и пристава, чтобы и он не вязался особенно при счете собак.

К этой «приставской» части каперликойцы были также приучены уже давно, потому что, когда еще Аспиропуло собирали «кувшинную» (за право омовений) и «колесную» пошлины, они были очень удивлены, увидев, что выборный вносит причитавшиеся суммы только в том размере, какой был назначен исправником.

Приняв деньги и пересчитав их, достойный своего начальника подчиненный удивленно обратился к выборному:

— Ну, а еще же где деньги?

— Здесь все, — отвечал тот.

— Как все?! Совсем не все.

— Нет, все; здесь столько, сколько приказал собрать исправник.

— Ну, хорошо, это — исправничьи деньги, а где же мои, приставские?

— Какие твои?

— Да такие же самые, какие и эти, исправничьи.

— Ты же ведь не приказывал собирать и для тебя, — резонился сборщик.

— Экая ты ослиная башка! — рассердился Аспиропуло. — Да я разве не человек также? Что же, по-твоему мне есть не нужно? А?

— Ты, чорбаджи, не сердись, — осмелился заметить ему на это малоголовый, который тогда был выборным; — ведь и нам же есть нужно: не помирать же и нам с голода!

— Ах, ты, бунтовщик! — закричал уже окончательно рассерженный пристав. — Вишь ты, какие речи ведет, свиное ухо! Помирать с голода! Да издохните все вы, сколько вас есть, так кто же от этого что потеряет, черт вас возьми?! Если вы все передохнете — и слава Богу! Мне же, начальнику вашему, легче будет. Что, ты думаешь, мне весело, что ли, возиться тут с вами, собаками? А?.. А если бы я, Боже упаси, помер, — это, болван, совсем другое дело: вы же тогда потеряете начальника... Понимаешь ты это, свиная кишка?

Но Кая-Куртдедэ-Абдраим-оглу, видимо, или не понимал, или же был совершенно другого мнения, потому что стоял молча и, покачивая головой в раздумье, все время только скреб себе затылок с таким ожесточением, как будто окончательно порешил собственноручно содрать с него кожу.

— Да куда тебе, дураку, понять?! — продолжал Аспиропуло, видя его замешательство. — У тебя вон голова не больше, чем у гуся, так в ней и мозгов столько же, сколько и у гуся. Но я тебе объясню, ослу: авось поймешь.

— Объясни, чорбаджи, — сказал добродушно малоголовый.

— Кроме Аллаха, кому вы еще молитесь? — начал глубокомысленно свое объяснение пристав, видимо придерживавшийся в своих педагогических приемах Сократовского метода вопросов и ответов.

— Великому пророку Магомету, — отвечал ученик.

— А кроме бабая, кто у тебя еще есть?

— Анаим (мать), — отвечал выборный.

— А за днем что идет?

— За днем идет ночь.

— А после солнца что светит на небе?

— Луна светит.

— Ну, так, верно... А теперь скажи же: за исправником кто идет?

— За исправником?.. — переспросил малоголовый и потом, догадавшись видимо, бойко сказал: — За исправником ходим всегда по деревне мы с муллой; так приказал чорбаджи исправник.

— Экий баран!— крикнул Аспиропуло и, не надеясь более на такой способ наведения, разъяснил уже прямо. — За исправником, осел, идет пристав, потому что после исправника нет никого главнее пристава. Значить, если ты исправнику дал, так и приставу дай! Исправник хочет и пристав хочет! Смазал правое колесо, чтобы легко ехало, смажь и левое!.. Понял?

— Понял, чорбаджи.

— Так пошел вон, неси мне мою часть!

И дополнительный налог немедленно же был собран.

Наука, преподанная однажды по диалогическому методу и так вразумительно, в лес не пошла, и с тех пор всякий раз при сборах для исправника выборный уже обязательно взимал с плательщиков и на долю пристава.

Вероятно этот добровольно собранный лишний пятак и был причиной того, что, когда приставь приехал получить собачью пошлину, он больше только для вида пересчитал собак на одной главной улице, а в стороны не пошел.

— Черт с ними,— сказал он Селямету, — что тут возиться? Вы —народ честный, надувать не станете. Сколько всех? Говори прямо.

— Всех — ровно семьдесят штук и вот семьдесят монет для исправника, а это семьдесят пятаков для тебя, чорбаджи, — отрапортовал Селямет, подавая два небольших узелка с монетами.

Аспиропуло принял деньги и внимательно пересчитал сначала исправничью часть, а потом и свою. При этом он не удержался, чтобы не сказать сборщику:

— А отчего же мне только по пятаку? А? Хоть бы по гривеннику, каналья, собрал!

— Ты сам, чорбаджи, говорил, — ответил с поклоном Селямет, — что он — солнце, а ты —только луна.

— Ну, так что ж, болван, что луна? Луна еще нужнее бывает, чем солнце, потому что если луны ночью нет на небе, так совсем темно, а если солнца нет днем, так все же таки видно... Понимаешь, скотина? А? Смотри ты у меня! Я, брат, давно замечаю, что ты бунтовать хочешь! А? Слышишь? Да только, брат, на Турцию очень-то не надейся: я, чертова бородавка, и в Турции тебя разыщу... Я, брат, тебя вместе с твоим султаном рядышком обоих на колы посажу: беседуйте, мол, голубчики, чтоб не скучно было, черт вас обоих побери!.. Смотри!..

И приставь, собрав дань, благополучно отбыл, предоставив Селямету обсудить на досуге всю прелесть беседы с султаном в совместном заседании с ним на колах.

Когда обсуждался вопрос, кого послать к Алиму, мулла сказал:

— Это дело — большое дело; его нельзя сделать как-нибудь, а потому поеду я сам к Алиму: так нужно.

Никто, конечно, не возражал, и старик отправился.

Татары слишком любили и берегли Алима, чтобы не знать во всякое время, в какой стороне и где его искать. Теперь Алим должен был находиться где-нибудь около Тарак-Таша, и потому Зейнадин-эфенди, наказав Селямету на случай неожиданного приезда исправника или пристава и расспросов о нем сказать, что он уехал в Отузы достать не хватающую часть денег для свадебного подарка исправнику, направился прямо в Тарак-Таш.

Совершенно особенное, оригинальное зрелище представляет из себя вся местность, примыкающая к этому едва ли не одному из самых больших чисто татарских поселений в Крыму. Неподалеку от Тарак-Таша крымский хребет раздвигается в самой толще своей, образуя с боку длинную, но не широкую долину, постепенно спускающуюся террасами на расстоянии более пятнадцати верст к морю, как будто для того, чтобы дозволить Татхоре и другим центральным вершинам хребта полюбоваться на сверкающую вдали изумрудную гладь. И чем ближе к морю, тем все причудливее, выше и грознее обступающие с обеих сторон эту долину громады. Сначала, при отделении от главного кряжа, они сплошь покрыты, точно щетинистой кольчугой, лесами, с кое-где только торчащими в виде пиков скалистыми вершинами; но затем, начинаясь неподалеку от Тарак-Таша и до самого берега, по обе стороны долины идут две сплошные гряды скал, и только подошвы высот и лощина приветливо темнеют густой зеленью самых разнообразных южных деревьев.

Контраст отражения солнечных лучей от гладких, точно полированных глыб камня сверху об руку с мягкими переливами света на зеленом со всеми нежнейшими оттенками, точно бархатном, покрове внизу так разителен и эффектен, что кажется, будто два совершенно различных мира сошлись в этом диком уголке земли и, перепутавшись один с другим, так и застыли навеки, знаменуя своим братским единением, что жизнь и смерть, зло и добро, смех и слеза, да и нет могут идти рука об руку в мире!

По левую сторону над этим селением воздвиглась чудовищная скалистая цитадель, заброшенная сплошь по склону до самой ползущей на дне лощины реченьки огромными глыбами камня. Уходящие под облака края этой цитадели издали напоминают гигантской величины гребень, стоящий на ребре с неровными, там и сям изломанными зубцами¹.

А несколько наискось справа, отделившись от других смежных громад, застыл одинокий великан, к сероватой вышке которого, напоминающей конус с вдавленным боком, точно приклеен посторонней рукой огромный обломок скалы ярко-белого цвета. По форме кажется, точно лягушка карабкается вверх по отвесной стене конуса², но старики-татары говорят совсем другое.

Это — молодая татарка, покрытая чадрой, ходила тайно от матери туда на скалу, где жил в пещере красавец разбойник-гяур. Он уговаривал девушку бежать с ним и, переменив веру, стать его женой, но девушка все не решалась. Наконец, после многих свиданий, ему удалось склонить на побег свою подругу, и вот она уже в последний раз пробиралась к нему на рассвете, чтобы не вернуться больше обратно. Но мать, почуяв сердцем беду, поднялась рано и стала искать пропавшую дочь. С криком отчаяния выбежала она из дома, чтобы созвать соседей на помощь, и в это время взор ее упал на скалу, по которой карабкалась вверх беглянка. Тьма уже поднялась от земли, и луч солнца заиграл на белоснежной чадре... Глаз матери сразу узнал, кто идет, и вот, протянув руку к этой скале, она, обезумевшая от горя, прокляла дочь, которая в тот же момент застыла на месте...

А когда потом прибежали соседи, чтобы взять и свести девушку к родителям в дом, они увидели, что человека здесь уже нет, а стоить один только немой и холодный камень, искрясь и сверкая, точно снег, на солнце своею белизной.

И долго, долго потом неутешная мать и разбойник гяур, больше жизни любивший свою бедную подругу, обливали слезами — она днем, а он по ночам — безжизненный камень. Обмытая ими вершина камня стала гладкой, как сталь, но и слезы эти, как ни жгучи были они, не вернули к жизни несчастной, и камень так и остался навеки там, где и до сих пор стоит, свидетельствуя людям о том, как безмерно, грозно и страшно родительское проклятие...

Зейнадин-эфенди от своего приятеля, тарак-ташского муллы, получил самые верные сведения, где искать и найти Алима, который теперь, после известного приказа губернатора об ответственности всякого села за появление в нем разбойника, щадя своих, стал избегать населенных мест, боясь доносов со стороны армян и греков, и укрывался в горах. Туда надежные люди приносили ему по ночам пищу и сообщали все нужные сведения.

Уже стемнело совсем, когда Зейнадин-эфенди с тарак-ташским муллой вышли из дома последнего и, спустившись в ложбину к реке, пошли сначала по берегу, пробираясь между обломками камней, а потом в полуверсте ниже села повернули налево и по едва заметной тропинке стали безмолвно взбираться наверх к скалам цитадели.

Тарак-ташский мулла нес с собой завязанный в платок «капаклы»³ с запасом хлеба и пищи для Алима.

Через час ходьбы муллы добрались, наконец, до самых верхних скал «Гребешка». Пройдя еще некоторое расстояние, они достигли условленного места свиданий с разбойником и, усевшись между двумя остроконечными глыбами камней, стали безмолвно и почти неподвижно дожидаться прибытия Алима.

Около полуночи далекий край горизонта начал постепенно светлеть, и скоро над морем показался багрово-красный серп луны, который, поднимаясь все выше и выше, бледнел и наконец, мягкий, снежно-серебряный, поплыл среди легких волнистых облачков, обливая своими тихими, фосфорически-белесоватыми лучами точно ртутью залитую поверхность заснувшего моря. Вокруг мулл, как безмолвные статуи, сидевших среди скал, стояла глубокая тишина, и только издалека снизу, оттуда, где к подножью хребта прикасалась вода, доносились тихо гремящие равномерные всплески прибоя.

Море точно дышало... Казалось, будто какой-то гигант выплыл в ночной тишине из недр подводной пучины, чтобы полюбоваться при лунном свете на мир и подышать ароматной прохладой леса и гор... Он долго лежал на берегу безмолвно, очарованный прелестью мира, долго глядел в чуть мерцавшую светом луны и звезд таинственную высь неба, пока, наконец, убаюканный морем, обливаемый сверху нежным ласкающим светом, не заснул спокойно на мягком прохладном бархате берега... Это он спит там теперь; это его спокойные ровные вздохи доносятся снизу...

Старика Зейнадина-эфенди уже начинало клонить ко сну. Он прислонился к скале и слегка задремал, как вдруг до него донеслись какие-то неясные звуки. Прислушавшись, мулла убедился, что в их сторону кто-то идет, напевая тихую песню.

— Ты слышишь? — обратился он к товарищу.

— Слышу, — отвечал тот.

— Это — он?

— Другому некому быть.

Еще через несколько минут вдали на скале при лунном свете ясно обрисовался силуэт человека. Он стоял неподвижно, видимо наблюдая окрестность. Наконец, еще через минуту по горам пронесся стон филина и вслед затем дважды повторенный негромкий свист. Зейнадин-эфенди невольно вздрогнул, но товарищ его сейчас же три раза хлопнул в ладоши. Человек соскочили со скалы, и не прошло десяти минут, как где-то сверху у того места, где сидели муллы, послышался шорох и над самыми ухом раздалось приветствие:

— Здравствуйте, земляки! Аллах хранит правоверных!

Зейнадин-эфенди удивленно оглянулся по сторонам и в первый момент не увидел никого, но затем, когда они поднял глаза кверху, то оказалось, что на той самой глыбе, около которой он сидел, стоит, скрестив руки на груди, так давно ожидаемый Алим.

Муллы отвечали на это приветствие обычными в таком случае фразами и замолчали. Алим поняли, что они не хотят вести беседы снизу вверх, и потому стал ловко и в то же время осторожно спускаться к ними с глыбы. Он точно серна перепрыгивал с уступа на уступ и, прежде чем спуститься совершенно, должен были дважды обогнуть глыбу вокруг, выискивая едва заметные для глаза выступы камня, на которых могла поместиться его нога.

Наконец, он уселся между стариками.

Увидев своего старого учителя, Алим искренно обрадовался.

— Ты, мой мудрый учитель, вероятно захотел сделать мне великий и драгоценный подарок, — сказали ему между прочим Алим после первых же слов приветствия.

— Ты знаешь, Алим-ага, что я беден как та тощая собака, которая за воротами Стамбула питается остатками падали. Так какой же приятный для тебя подарок мог бы сделать такой богач, как я? — ответил ему на это старик.

— Ты меня не понял, добрый мулла-эфенди; я не о таком подарке сказал: ты сделал дорогой подарок моей душе и глазам, которые давно уже хотели видеть тебя... Ты подарил мне радость видеть твою мудрую голову и слышать твою мудрую речь, — почтительно говорил Алим.

— Такой подарок стоит не больше того, сколько стоит и жменя воды, — возразил добродушно Зейнадин-эфенди, видимо, впрочем, польщенный словами своего ученика.

— Не смею с тобой спорить, учитель, хотя около тебя в эту минуту и нет камышовых палок. Пусть будет так, как ты говоришь, но разве за ту же жменю холодной воды не отдал бы полжизни измучившийся от зноя и жажды путник, который, обессилев, упал на горячий песок, издавая пересохшим горлом только хриплые стоны?

— Ты прав, Алим-ага, — сказал гордый своим учеником Зейнадин-эфенди, — и я вижу, что твоя феска не даром торчит на твоей голове: ей есть что покрывать и хранить под собой!

Между тем, пока встретившиеся обменивались такого рода любезностями, другой мулла передал Алиму капаклы с пищей, а Зейнадин-эфенди сообщил ему, что он имеет к нему важное и не терпящее отлагательства дело.

— Тогда вот что я вам скажу, старики, — заметил Алим: — здесь под открытым небом нельзя говорить о важных делах. Здесь может сидеть, притаившись за камнями, заяц, а ведь всякий армянин даже от зайца сумеет выпытать секрет, чтобы сделать донос. Вы оба знаете, какие армяне мастера на всякую подлость, а в особенности если при этом можно заработать что-нибудь, да еще к тому же и меня погубить; всякая, даже самая малая, монета для каждого армянина весит ровно столько же, сколько весят и отец с матерью! Пойдемте лучше в мою кунацкую⁴, только идите ближе ко мне и хорошенько смотрите под ноги. Вам придется сделать не много шагов.

Муллы безмолвно последовали за разбойником.

Пройдя сотни две-три шагов по вершине горы, вожатый повернул в сторону противоположную селу и начал круто спускаться по склону. Дорога, видимо, была ему слишком знакома, но он шел, не торопясь и поминутно оглядываясь, чтобы убедиться, что муллы следуют за ним благополучно. Наконец, он остановился около громадного обломка скалы, который как будто катился с горы, но был чем-то задержан и так и остался на месте, врывшись одною стороной в ее тело. У самого места сращения глыбы с горой росло одинокое полувысохшее дерево с расходящимися почти от земли довольно толстыми сучьями.

Подойдя к дереву, Алим сказал своим спутникам:

— Поднимитесь за мной по этому дереву и осторожно спуститесь наверху на камень. Там около капорцевого куста нащупаете небольшое отверстие, достаточное для того, чтобы по одному пролезть через него и спуститься вниз, и вы очутитесь в моей кунацкой. Не бойтесь спускаться в дыру, потому что она неглубока, и ноги ваши почувствуют под собой камень прежде, чем рукам станет не под силу удерживать на весу тело.

Вслед затем Алим, как кошка, вскарабкался по дереву и, спрыгнув на глыбу, в тот же момент исчез куда-то внутрь камня. Старики осторожно последовали за ним.

Когда с вершины дерева они спустились на поверхность скалы, они увидели около самого места сращения скалы с горой темный куст, из которого в тот самый момент, когда они к нему приблизились, вдруг сверкнула тонкая полоска света. Теперь старики совсем уже безопасно спустились вслед за Алимом и очутились в довольно обширной каменной пещерке, ярко освещенной фитилем, горевшим в наполненном бараньим жиром черепке. Алим держал этот черепок в руках, пока старики влезали, а затем поставил его на выступе стены пещеры и, задвинув верхнее отверстие плоским камнем так, чтобы свет не проникал наружу, приветствовал их словами:

— Теперь вы мои почетные гости, мудрые муллы. Вот и моя кунацкая.

Когда муллы осмотрелись кругом, они заметили, что пещерка, кроме верхней дыры, имела еще два-три узких отверстия, выходивших с боков прямо в гору, так что доступ воздуха был совершенно свободным, но свет ударял прямо в толщу горы напротив скалы и не мог быть заметным вовсе снаружи.

Пещерка имела обитаемый вид. В одном углу ее было насыпано нечто в роде постели из сухих листьев, покрытых войлоком, с седельной подушкой в головах; около нее на нешироком выступе скалы, образовавшем природную полочку, лежала пара больших пистолетов, кувшинчик для омовений и целая пачка серных спичек. В расщелины камня было вбито несколько гвоздей и по стенам висело разное платье, между прочим и женское. В углу стояло несколько пустых, кубышкообразных тыкв с водой, а около висел вероятно громадной длины, судя по количеству колец, тонкий канат, свитый из конского волоса, заканчивавшийся с обеих сторон небольшими медными кольцами. Тут же в углу была сложена куча какой-то мягкой рухляди. Пещерка была просторна и почти везде настолько высока, что по ней свободно можно было ходить и стоять не сгибаясь.

Прикрыв входное отверстие камнем, Алим вынул из кучи с мягкою рухлядью красивый расписной ковер, разостлал его на полу посреди пещерки, поставил на него капаклы с пищей и, совершив омовение, уселся, поджав под себя ноги, пригласив и почетных гостей своих сделать то же самое.

Плошка, пылавшая на полочке около пистолетов, освещала эту сидящую компанию сверху очень ярко. Алим стал утолять голод, а муллы, закурив свои трубки, безмолвствовали.

Насытившись и выпив больше половины тыквы воды, Алим также закурил трубку и, отодвинув капаклы в сторону, наконец, обратился к Зейнадину-эфенди:

— Сон?

— Ярамаз пек ярамаз, Алим-ага⁵, — отвечал мулла, глядя в сторону.

— Посмотрим, что плохого, — говорил успокоительным и веселым тоном Алим. — Всякое плохое может по милости Аллаха обернуться на хорошее, и тогда оно покажется еще лучше, потому что раньше было плохо. Когда зуб болел и прошел, он дороже и милее всех тех, которые оставались здоровыми. Не даром старики говорить, что и мать оттого больше, чем отец, любит дитя, что оно ей больнее досталось.

— Ты говоришь, как старик, — согласился с ним Зейнадин-эфенди, — но тогда и сделай так, чтобы многих стариков и молодых выручить из беды. Я для этого и приехал теперь к тебе.

— Говори, мулла-эфенди: все, что угодно будет Аллаху, чтобы я сделал, сделаю, а чего не сделаю, того, значить, не следует делать.

Зейнадин-эфенди по привычке несколько раз погладил свою седую и редкую бородку прежде чем начать говорить и, наконец, сталь обстоятельно излагать свою беду со всеми ее подробностями.

Старик говорил долго, а Алим и тарак-ташский мулла все время слушали его с глубоким вниманием.

Рассказав о полученном им ночью в мечети посредством черепков указании свыше, Зейнадин-эфенди вынул, не торопясь, из-за пазухи завернутую в платок небольшую дощечку, на которой были укреплены пять черепков с написанным на них именем Алима, и, передавая эту дощечку разбойнику, сказал:

— Смотри же, храбрый джигит, что оказалось написанным здесь: сам великий защитник всех правоверных, пророк Магомет, так направил дважды мою грешную руку в темноте, что она без воли моей сама взяла только пять черепков с буквами твоего имени и потом сложила их в темноте так, что получилось то самое слово, которое Господь захотел внушить мне... Я молился, чтобы всеведущий Аллах, для которого не существует ничего тайного, открыл мне тайну Корана, которая заключается в айете: «И всякое зло уврачуешь им же самим», и Бог открыл нам глаза этой надписью. Ты, Алим-ага, ты, храбрый джигит, которого мы все считаем красою и гордостью татарского народа, ты против своей воли стал для бедных земляков твоих, каперликойцев, злом, и священный Коран повелевает тебе спасти нас; сделай же это, как ты сам знаешь!

Старик замолчал и поник головой.

Выслушав этот рассказ, Алим оживился. Он взял переданную ему муллой дощечку, положил ее на стене около пистолетов и, повернувшись к продолжавшим сидеть муллам, бледный от волнения, с возбужденно горевшими глазами сказал:

— Слушайте, старики, что скажет Алим: беды еще не было, беды теперь пока нет, беды и не будет вовсе! Я хорошо знаю эту трусливую собаку, исправника: в Каперликое он был, как жадный волк перед стадом овец, а от меня одного месяц тому назад бежал, как заяц от собак, несмотря на то, что с ним было с полдюжины такой же трусливой, как и он сам, сволочи. И если бы я не боялся убийства, я давно бы уже должен был выпустить ему кишки, как бешеному псу. Но я этого не сделаю: пусть его убьет Сам Бог своим судом. Ему нужно дать то, что он назначил, иначе он может погубить многих невинных людей, и вы, каперликойцы, в назначенный им день свезете ему полностью сто полуимпериалов. Это говорит Алим, твой ученик, Зейнадин-эфенди, а Алим не солгал еще ни разу в своей жизни. Но ты, мудрый мулла, не понял, что хотел внушить тебе Аллах. Ты сказал, будто Алим был для вас злом, но откровение Божие вовсе означало не это. Если бы этим злом был Алим, он не выручил бы вас из беды, как он это сделает. Ведь не слыхано еще с тех пор, как стоить здесь эта скала, чтобы змеиный яд мог залечить рану, или чтобы оспа сделала лицо молодой девушки красивым. Нет! Не Алим зло, а сам исправник зло... Ты молился, чтобы Аллах открыл тебе тайну, заключающуюся в словах айета, и Бог указал тебе не на зло, а только на того, кто на деле истолкует тебе и всем вам эту тайну. Так знай же, старик, что Алим — не зло, а только человек, которого выбрал Магомет, чтобы доказать тебе и всем людям, что в Коране нет и не может быть ни одного слова неправды! Ты в тысячу раз мудрее меня, мой старый учитель, но бывает, что молодой глаз видит лучше старого. Я не виноват в вашем зле ничем, потому что оно было определено для вас Аллахом и начертано в книге судеб еще тогда, когда ни одной из семи земель и ни одного из семи небес еще не существовало. Оно должно было совершиться и совершилось, но оно же само собой и уврачуется. Когда этот волк велел привезти ему золото?

— Через четырнадцать дней.

— Куда?

— К нему в город.

— А собачий откуп отдельно?

— Собачий отдельно.

— Также привезти к нему?

— Нет, за собачьими деньгами приедет пристав.

— А скоро приедет?

— На днях. Да это нас и не беспокоит, потому что за собак деньги уже собраны полностью.

— Ну, собакам собачье и следует, — пошутил разбойник и затем продолжал серьезно: —Так вот что, мулла эфенди: ты приезжай за деньгами на свадебный подарок сам, или пришли верного человека через десять дней на Яйлу: я буду тогда на Чатыр-Даге.

Мулла замялся при этих словах.

— Куда ты сказал? — переспросил он.

— К Чатыр-Дагу... Что? Далеко?

— Далеко, Алим-ага, — отвечал Зейнадин-эфенди. — Ведь это больше полутораста верст.

— Ну, хорошо, — тогда не беспокойтесь ехать вовсе за деньгами: деньги сами к вам придут. Будьте спокойны, исправник получить щедрый подарок на свадьбу своей старшей дочери и не обидит вас ни мечетью, ни мною... Алим вам ручается за это своей головой. А теперь прощайте, старики, — мне к рассвету нужно быть в Карасубазаре: там меня ожидает одно неотложное дело. Мне теперь нужно спешить туда.

Когда через три часа после этой беседы на востоке заалела бледно-розовая полоска света, из ворот дома тарак-ташского муллы уже выезжал на своей серой лошаденке Зейнадин-эфенди.

Старик спешил в родную деревню обрадовать своих духовных детей результатом счастливо исполненной миссии.

 

¹ ↑ Тарак-Таш — гребешок-камень

² ↑ Гора эта называется «Бака-Таш», т.е. Лягушка-скала.

³ ↑ «Капаклы» — довольно большая (до ½ аршина в диаметре) деревянная двусторонняя чашка, наглухо закрывающаяся, в которой татары обыкновенно берут пищу в дорогу.

⁴ ↑ Кунацкая — в татарских домах комната для приема гостей.

⁵ ↑ — Ну?

— Плохие дела, очень плохие, господин Алим.