Грустно начался следующий день для жителей Каперликоя, когда при первом же пробуждении каждый из них в подробностях узнал содержание вчерашней беседы исправника с муллой.
Утро было пасмурное, прохладное, но на сердце у татар было еще мрачнее. Приезд исправника всегда сопровождался бедой, но никогда еще беда эта не бывала так непосильна и неожиданна, как на этот раз. Когда полгода тому назад исправник установил налог за право носить для мужчин феску, или баранью шапку, а для женщин — чадру по четвертаку от каждой головы, каперликойцы заохали, в особенности многосемейные, потому что детские головы шли в один счет с головами стариков; но все же таки кое-как собрали требуемую сумму для изобретательного во всевозможных финансовых комбинациях начальника. Когда опять еще раньше тот же Триандафилиди потребовал внесения пошлины в размере двух серебряных пятачков за каждый глиняный кувшинчик, который обязательно должен быть у взрослого мусульманина для совершения омовений несколько раз в день перед молитвой и после еды, татары покряхтели, но уплатили причитавшуюся сумму полностью, не обсчитав при этом по присущей им честности исправника ни на один гривенник. Когда точно так же начальник уезда приказал уплатить себе за каждое оказавшееся в деревне колесо контрибуцию, считая по одной копейке за каждую спицу в колесе, всякий, имевший обыкновенную четырехколесную мажару, поспешил переделать ее в двухколесную арбу, но затем налог уплатил, считая за два колеса.
И только один раз каперликойцы, как упрекал их потом исправник, «надули, бестии», этого гениального финансиста по поводу «хвостового» налога. Исправник потребовал уплаты себе за каждый лошадиный, воловий, коровий и буйволовый хвост, который окажется длиннее двух четвертей, по три четвертака, но когда затем его правая рука, пристав Аспиропуло, прибыл для получения налога, то обнаружилось, что исправнику не причитается ни одной копейки, так как у всех животных хвосты оказались на полвершка короче двух четвертей. Исправник заскрежетал зубами, когда узнал о такой «продерзкой подлости этих распромерзавцев, которые его надули, бестии», и в следующий же раз отменил хвостовой налог, переложив его особо на передние ноги и распространив еще дополнительным «ушным» сбором.
Всякий раз для бедняков-каперликойцев поборы эти, взимаемые сребролюбивым исправником под разными наименованиями и предлогами, являлись тяжелым бременем, но никогда еще размеры этих финансовых операций не доходили до такой неимоверно большой суммы, как в настоящее время: сто полуимпериалов, не считая пошлины с собак! Каперликойцы повесили головы. Деревня их состояла из шестидесяти дворов с лишком, но половина их были жалкие лачужки, принадлежавшие таким малоимущим беднякам, для которых уплата даже нескольких копеек явилась бы большим и трудно разрешимым вопросом. А тут при обыкновенной раскладке на каждого такого бедняка приходилось почти по два полуимпериала.
Что делать? Как выйти из такого бедственно-критического положения? Ведь деньги эти было необходимо внести, потому что, кроме разрушения древней мечети, этой всеми чтимой святыни, не взнос их повлек бы за собой ночевку Алима, т.е. поголовную ссылку в Сибирь! Татары, зная давно и хорошо своего исправника, ни на секунду не сомневались, что он непременно исполнить все обещанное, и потому-то теперь они так серьезно охали и горевали...
Когда после обеда к Зейнадину-эфенди стали по обыкновению собираться его ученики, они застали его сидящим в глубоком раздумье на крыше дома и, что удивительнее всего, около него вовсе не было магического пучка душеспасительных камышовых тростей. Каждый из учеников, поднявшись на крышу и заметив тотчас же отсутствие столь необходимого для классных занятий предмета, открывал от удивления рот и недоумевающе поглядывал то на старого учителя, то на остальных раньше его пришедших товарищей.
Вскоре, впрочем, все объяснилось. Когда собрались уже все ученики, мулла прочитал с ними в обычном порядке три раза под ряд «Фатихе», но вслед затем сказал:
— Уходите, мальчики, теперь все по домам, потому что учения сегодня не будет, и скажите вашим отцам, чтобы они сейчас же пришли сюда и чтобы каждый не забыл захватить с собой трубку, потому что дело, о котором мы будем здесь говорить, длинное дело.
Ученики гурьбой отправились, а мулла в ожидании прихода приглашенных открыл Коран и углубился в чтение.
Скоро к дому его со всех концов деревни потянулись татары и стали подниматься к старику на крышу.
С каждым вновь пришедшим мулла обменивался короткими фразами приветствия и, подавая гостю лежавший около него большой кисет с табаком домашней посадки и крошки, произносил: «Оттур! Алл быр хальян!»1
И затем, не обращая уже больше никакого внимания на присутствующих, старик продолжал чтение священной книги.
Гость садился в ряд с другими, методически набивал свою трубку, вынимал кресало, кремень и трут, выкресал огня, клал тлеющий трут в чашечку трубки, надавливал его слегка большим пальцем левой руки и, раскурив, погружался, как и другие, в совершенное безмолвие, глядя неопределенно в пространство.
А хозяин-мулла, не отрывая глаз от Корана, продолжал читать, как будто созванных им гостей здесь вовсе и не было.
Наконец, собрались все приглашенные, и когда мулла увидел, что изо рта пришедшего последним Селямета-Муслядина-оглу повалил уже табачный дым, как из трубы, он отложил в сторону Коран, и, считая совершенно основательно повод созыва и предмета предстоящего совещания хорошо понятным и известным для всех, открыл совет следующей фразой, обращенной ко всем присутствующими вместе и ни к кому в частности.
— Что же мы теперь будем делать в этой беде, соседи?
Вместо ответа изо всех ртов вылетело по несколько клубов дыма.
— Теперешняя беда наша — очень большая беда. Такой беды еще никогда не бывало на моей памяти за все сорок лет и зим с того дня, когда я в первый раз пел вам молитву с мечети. Нужно подумать крепко, как пособить нашему великому горю... — продолжал рассуждать Зейнадин-эфенди.
Слушатели не переставали усиленно курить; каждый из них только кивнул слегка головой, но никто опять не сказали ни слова.
А мулла видимо и не ожидал вовсе ответа, потому что вслед затем продолжал:
— Как собака жадна до мяса, так этот вчерашний волк жаден до денег.
Особенно большой столб дыма, взлетевший над крышей после этих слов, с убедительностью свидетельствовал о том, что все слушатели вполне разделяют мнение своего духовного главы.
— Собака по крайней мере, когда слишком много съесть падали, или околеет, или долго потом не тронет еды, а этот чем больше сожрет, тем больше жрать хочет.
Молчание оставалось все тем же глубоким.
— И со всех сторон худо: отдать этот мечетный выкуп нечем, — нужно в конец разориться, да и аппетит волка очень растравить опасно, потому что сегодня он возьмет сто полуимпериалов за мечеть, а завтра, видя, что мы все даем да даем, потребует других сто, если не больше, за наших жен и детей... А если не отдать — бросить святыню на поругание и самих себя сослать в Сибирь... И с этой стороны огонь, и с той; и так погибель, и так нет спасения; и здесь беда, и там беда!
Трубки слушателей захрипели от усиленной затяжки, которую все сделали при этих словах, но никто опять не проронил слова в ответ.
— Я целую ночь не закрыл глаз ни на одну минуту и все думал и думал, как нам быть в этой беде. Голова моя приняла более тысячи разных мыслей и только стала тяжелой, как будто ее кто-нибудь наполнил свинцом, но ни до чего дельного и полезного не додумалась.
Когда среди всеобщего упорного молчания дым от новой затяжки рассеялся, глаза всех заседавших на совете оказались устремленными на эту чалмоносную оконечность тела муллы, а на лицах выражалось ясно недоумение по поводу того, как это и в самом деле голова этого мудрого человека до сих пор еще торчит невредимо на своем обычном месте и не отвалилась давно под столь непомерною тяжестью дум.
— Худо, совсем худо, потому что выходит так, что для того, чтобы правую руку сберечь, нужно левую отсечь; а если захочешь сберечь левую, нужно отрубить правую!
И мулла, безнадежно мотнув своим отяжелевшим вместилищем тысячи мыслей и свинца, на некоторое время смолк совершенно.
Трубки прохрипели в знак согласия и также на время затихли. Водворилось опять глубокое общее безмолвие.
Зейнадин-эфенди набил себе трубку и, не говоря ни слова, протянул ее к сидевшему около Селямету. Тот вынул из своего кисета кусочек трута, притронулся им к своей трубке, предварительно докопавшись пальцем до огня, и, когда трут затлелся, положил его в трубку священника и слегка надавил сверху.
Только затянувшись несколько раз подряд, мулла снова нарушил общее молчание и, обратившись уже непосредственно к выборному, спросил:
— Ты что скажешь, Селямет-Муслядин-оглу?
— Что же я могу сказать там, где ты, мулла-эфенди, еще ничего не сказал? — ответил тот вопросом.
— А ты, Осан-Мемет-Керим-оглу? — обратился он к другому.
— Когда такие люди, как мулла и выборный, ничего не сказали, я уж верно ничего не скажу.
— Тогда будем слушать тебя, Мемет-Бабаджан.
— Ваши уши, соседи, и мои зубы не заболят от моего языка.
— А ты что придумал, Кая-Куртдедэ-Абдраим-оглу?
Вопрошаемый отличался той особенностью, что при высоком росте имел неестественно маленькую голову, походившую на недозревшую и уже сморщившуюся от засухи свеклу.
— С малого куста всегда много меньше снимешь винограда, чем с большого. Зачем же ты, мулла-эфенди, ищешь в моей малой голове того, чего не оказалось в других, больших, и даже в такой большой и мудрой, как твоя? — отвечал он.
— Это ты нехорошо сказал, сосед, — ответил ему Зейнадин-эфенди. Иногда на кусте, состоящем из одного только чубука, висит большая спелая кисть с крупными ягодами, а на огромном, как целое дерево, кусте рядом можно увидеть сотню кистей, но зеленых, с мелкими горько-кислыми ягодинками. Ты говоришь, что твоя голова малая: а разве в малом кошельке часто не лежит десять червонцев в то самое время, как в другой торбе для денег, похожей скорее на овсяную торбу, чем на кошелек, валяются только два старых позеленевших гроша? А вы, соседи, не посоветуете ли чего-нибудь? — спросил мулла затем, обращаясь ко всем остальным.
— И мы верно не скажем больше того, что говорили другие, — ответило два-три голоса.
— Как же нам быть? Кто нам даст разумный совет? — спросил Зейнадин-эфенди.
— Кроме великого пророка Магомета, никто, — сказал в раздумье владелец малой головы, Кая-Куртдедэ-Абдраим-оглу.
— Вот это ты мудрое слово сказал, сосед, — обрадовался мулла. — Ты начинаешь вынимать червонцы из малого кошелька, а мы трясем свои торбы и ничего, кроме двух медных грошей, там не находим.
— Ты сам нас с малых лет учил, мулла-эфенди, что в Коране все есть. Я отдаю тебе твои же червонцы, — скромно заметил микрокефал.
— Ты — мудрый человек, Кая, и я готовь плакать, что на твоей голове было мало места для камыша: если бы было побольше, из тебя вышел бы большой эфенди.
— Всякое дерево вырастает таким, каким быть суждено ему самим Аллахом. Открой Коран, мулла эфенди, и прочитай первый попавшийся тебе на глаза айет из какой-нибудь суры: великий пророк — да будет свято вовеки веков его драгоценное имя! — наверно даст тебе указание, а твоя мудрость, мудрый и славный мулла, намного лучше нас, глупых и темных людей, сумеет понять и разъяснить нам смысл этого божественного слова. Вот мой совет, — заключил свои слова малоголовый и почтительно приложил накрест обе руки к груди.
— Что же, соседи, разве не правильно я упрекнул его, когда он повел пустую и глупую речь насчет малой величины своей головы? — обратился в восхищении старик к остальным. — Вот посыпались червонцы из его малого кошелька, а нам остается только собирать их и прятать в свои пустые торбы! Честь и хвала тебе, мудрый сосед Кая-Куртдедэ-Абдраим-оглу; ты умнее нас всех, и я обещаю тебе с завтрашнего же дня давать твоему сыну Осману по десяти палок больше других, чтобы и он впоследствии оказался достойным своего разумного отца: чем больше дождевых капель упадет на его поле, тем лучший урожай он потом соберет.
Счастливый отец почтительно поклонился при этом мулле.
— Не оставь, справедливый мулла-эфенди, без воды полей и наших сыновей, — раздался чей-то просительный голос.
— Не бойтесь, соседи, и ваши посевы я буду, пока жив, поливать усердно, — успокоил их Зейнадин-эфенди.
— Итак, последуем же в добрый час мудрому совету Каи! — провозгласил он затем и придвинул к себе священную книгу.
Но, прежде чем открыть Коран, мулла закрыл обеими руками лицо и три раза под ряд громко произнес «Фатихе». Все присутствующее благоговейно повторили за ним слова этой молитвы.
Затем мулла положил руки на книгу и со словами:
— Великий пророк! Наставь нас своим божественным словом и защити нас, ничтожных, как язвенный гной, в нашей великой беде! — открыл ее и громко прочитал тот стих, на который сами собой упали его глаза.
Прочитанный айет гласил:
«И всякое зло уврачуешь им же самим»!
Все в благоговейном удивлении переглянулись, а Зейнадин-эфенди с восторженным выражением лица встал и произнес:
— Вот великий пророк явил уже нам свою милость и помощь, подав спасительный совет... Уходите, соседи, теперь по домам, а завтра после утренней молитвы приходите опять сюда: я вам тогда скажу, что сделать и как поступить повелевает нам милосердный защитник всех правоверных перед престолом Всевышнего. Мне же теперь необходимо пойти углубиться в молитву и пасть ниц перед пророком, дабы он просветлил мой ум и сделал его способным понять его таинственное слово. Прощайте!
Старик вслед затем спустился вниз, совершил омовение и, взяв Коран, направился к мечети, а все прочие в глубоком и благоговейном молчании разбрелись по домам.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий