III. Зейнадин-эфенди дает урок.

На одном из невысоких холмов, которыми крымский хребет, в этой части своей, постепенно спускается в глубь полуострова к степи, раскинулась небольшая татарская деревушка, Каперликой, сама по себе не замечательная решительно ничем, кроме разве того, что это была родина прогремевшего теперь по всему Крыму джигита Алима.

Отец его, Бекир, лет 15 тому назад, когда еще этот единственный сын его прочел не более ста стихов из священной книги книг (Коран), выехал со всей семьей из Каперликоя на землю одного богатого мурзака, в имении которого он нанялся объездчиком.

Учитель Алима, местный мулла, Зейнадин-эфенди, тогда же пророчески предсказал блестящий удел будущего героя. Когда старый Бекир пришел вместе с Алимом к нему в последний раз, чтобы проститься и поблагодарить за науку сына, — эфенди, сидевший в это время, поджав под себя ноги, на плоской крыше своего дома и размышлявший, судя по выражению его лица, о чем-то серьезном и важном, внушительно сказал ему при этом случае между прочим следующее:

— Твой сын, Бекир, — завидный сын. Пусть он растет тебе на радость, татарам на пользу и славу. Его сердце — широкое; его глаз— светлый; его голос гудит, как труба, а ум совсем не такой, как у гуся, хотя бы этот гусь был даже так стар, как и я. Но, хотя я уже и полвека смотрю на свет Божий, однако еще никогда не видел и не слыхал, чтобы под одной феской могло помещаться столько упрямства и лени, сколько их есть у него. Если бы понадобилось разделить его упрямство и лень между скотами, то и при самой щедрой дележке запаса его хватило бы на целое стадо ослов и у него самого еще осталось бы довольно. Тебе говорю, Бекир, а ведь ты знаешь, что я не охотник говорить по-пустому: великий прок выйдет из твоего Алима, если ты не забудешь почаще менять одну камышовую трость, когда она обобьется, на другую, — потверже. Его голова — тучная нива, а камышовые трости (не нами это сказано) — те же благотворные капли дождя, которые падают скоро после посева на эту самую ниву: чем больше упадет весной этих капель, тем больше насыплется осенью зерен в мешки хозяина нивы. Помни все это, Бекир, хорошо и потому, не покладая рук, лупи его сам, пусть лупит твоя жена и поклонись до земли тамошнему мулле, чтобы и тот, уча его премудрости Корана, не жалел, как и я, камыша: ведь камыш по воле Аллаха растет везде и самим пророком предназначен для умножения разума в головах татарчат!

Так напутствовал Зейнадин-эфенди Алима, и потому ли, что ученику его в самом деле были подарены судьбой не ординарные духовные силы, или потому, что и в новом месте жительства его камыш рос в таком же изобилии, как и по берегу горного ручейка, сбегавшего с высот около самого Каперликоя и убегавшего дальше в глубь степи серебристой змейкой, но последствия показали, что этот самый «завидный сын» Бекира стал действительно красой и славой всего татарского населения Крыма.

С тех пор прошло больше 15 лет.

Зейнадин-эфенди успел уже из пепельно-серого, каким он был при прощании с Бекиром, стать совершенно белым, хотя и достаточно крепким еще стариком; но прорицание свое он помнил превосходно, гордился им бесконечно и после всего случившегося настолько уверовал в чудодейственную силу камыша, что давно уже сделал для себя правилом начинать и оканчивать всякое объяснение с любым из учеников не иначе, как вытянув его по спине и еще лучше по голове (если, конечно, на ученической голове в это время была феска, а не баранья шапка) тростью.

Мулла при этом нередко прибавлял наставительным тоном:

— Когда дорогой гость приходить к соседу, он должен прежде всего постучать в дверь, чтобы сосед узнал о его прибытии и поспешил выбежать к нему навстречу и отворить дверь, чтобы впустить в свой дом. Когда дорогой гость уже вошел, хозяин должен опять стукнуть дверью, затворяя ее за ним на все запоры, чтобы гость мог быть уверенным, что хозяин действительно рад ему и не оставляет за ним дверь открытой, как бы указывая ему, что эта дверь ждет его ухода, и чтобы он знал также, что никто посторонний не войдет незаметно в этот дом и не помешает его дружеской беседе с хозяином. Так точно и камыш: при начале объяснения первый удар по голове возвещает ей о прибытии дорогого гостя — мудрой речи наставника, — просветляет ее и приготовляет к принятию премудрости; когда же уста наставника смолкнут, трость крепко прибивает все слышанное учеником к голове его и наполняет радостью сердца и битого и бьющего: первый после этого знает, что к уму его прибавилось нечто полезное — новое, а второй убеждается, что он возвещал свои истины не в пустыне. Чем дороже вещь, тем труднее она достается: ум — самое драгоценное из того, что может иметь человек, и потому, если ты хочешь иметь его, ты должен заслужить его ценой многих и многих палок. Кто получил за время учения какую-нибудь сотню ударов, тот пусть и не думает когда-нибудь услышать обращенное к себе название «мулла-эфенди»; зато тот, на чью долю их досталась тысяча, верно будет чаще слышать свой голос, чем голоса других, потому что ему придется всегда говорить, а другими — только слушать.

Стояли последние дни августа. Вечерело. В Каперликое, невзирая далее на наступавшую прохладу, было тихо и безлюдно: время сбора фруктов и плодов разогнало по садам и бахчам все взрослое население деревушки. Только старики да кое-кто из успевших уже закончить трудовые заботы дня начинали подниматься на плоские крыши домиков для того, чтобы, усевшись там на корточках или особым восточным способом (с поджатыми под себя ногами) и устремив неподвижные взоры в беспредельную даль степи, погрузиться в созерцательное молчание, роняя лишь изредка по одному, много по два слова в ответ на то или другое замечание соседа, который в точно такой же позе долго и безмолвно сидел неподалеку на своей крыше и, наконец, скорее случайно, чем намеренно, бросил вслух коротенькую фразу.

Только на домике муллы, стоявшем напротив старой мечети с очень высоким минаретом оригинальной архитектуры, было и людно и сравнительно более оживленно.

Зейнадин-эфенди летом и вообще, когда только позволяла погода, любил поучать своих учеников на вольном воздухе, располагаясь для этого или на плоской крыше своего дома, или на широкой зеленой площадке, среди которой на пригорке стояла мечеть.

Мулла и теперь сидел на корточках на разостланной у самого края крыши циновке и монотонно читал лежавшую на высоком табурете книгу Корана.

Перед ним лицом к учителю сидело около дюжины татарчат разного возраста и в глубоком молчании внимало чтению эфенди. С правой стороны около муллы, и настолько близко, чтобы рука учителя свободно могла достать, лежал целый пук камышового тростника, этого благородного и душеспасительного растения, которое, по уверению муллы, самим пророком предназначено для умножения разума в головах татарчат.

Зейнадин-эфенди читал протяжно, громко и без всякой интонации, точно так же, как он привык уже лет сорок по несколько раз в день выкрикивать в положенные часы обычную молитву, трижды обходя при этом круглый балкончик на вышке минарета мечети. Время от времени, впрочем, старик поднимал глаза от книги и, устремляя их на восток, с вдохновенным видом произносил наизусть «Фатихе», эту вступительную суру Корана¹, которая для мусульман имеет значение нашей молитвы Господней и возможно частое повторение которой (по возможности подряд) считается для всех правоверных одним из самых душеспасительных и угодных Богу и Его пророку подвигов.

Зейнадин-эфенди произносил «Фатихе» после каждой прочитанной строчки, и ученики, слушавшие вообще чтение безмолвно, обязаны были, приложив руки к лицу, все в один голос повторять священные слова этой молитвы.

Прочитав между прочим один айет следующего содержания:

«И топливом служат люди и камни...»

мулла остановился и, устремив неподвижно глаза куда-то вдаль к горизонту, задумался. Что в это время происходило в душе старого учителя, определить было невозможно, так как на застывшем, как будто из бронзы вычеканенном, лице его не отражалось никакого душевного движения. Строгое до суровости лицо это с особенною рельефностью выделялось из-под белоснежных складок чалмы и по неподвижности и мертвенности своего выражения напоминало застывшую голову статуи, которую чудотворный резец скульптора не успел еще оживить и вдохновить двумя-тремя, совершенно незаметными для непосвященного глаза и составляющими тайну искусства, штрихами.

Нечего и говорить, что в такие моменты никто из учеников никогда не решился бы даже малейшим движением или звуком нарушить созерцательное безмолвие старого учителя: душеспасительность целого пучка камышовых тростей давно уже и хорошо была ведома каждому.

Просидев в такой позе несколько минут, Зейнадин-эфенди стал произносить сопровождающую, по обыкновению, каждый айет «Фатихе»; ученики в один голос повторяли за ним:

«Во имя Господа милосердного, милостивого! Хвала Богу, Господу миров, милосердному, милостивому, Владыке дня суда! Воистину Тебе мы поклоняемся и у Тебя просим защиты. Наставь нас на путь правый, на путь тех, к кому Ты был милостив, на кого нет гнева и кто не заблуждается!»²

Окончив молитву, мулла провел обеими руками по лицу и уже опустил глаза к книге, чтобы продолжать чтение, как вдруг совершенно неожиданно раздался голос одного из учеников:

— Мулла-эфенди! Зачем же топить людьми, когда на горах растет много леса, которого можно натаскать на сколько угодно печей?

Строгий взгляд учителя пронизал дерзновенного.

Перебить муллу во время чтения Корана было неслыханной смелостью, а потому вместо ответа на вопрос мальчика Зейнадин-эфенди, выбрав из душеспасительного пучка самую толстую трость, вытянул ею смельчака дважды, заметив так:

— Пока солнце светит, темнота ночи не смеет помешать его лучам ни на одну минуту; когда дождь идет, он будет идти, пока сам не перестанет; когда мулла читает Коран, только один осел может перебить его, заревев не впору. Тогда всякий, кто ближе к ослу, должен взять хорошую дубину и, обломав ее на ослиной спине, благоговейно вернуться с обломком в руках, дабы мулла увидел своими глазами, что тот, кто перебил слова книги-книг, не остался без наказания. И взявший дубину пусть знает, что он сделал угодное Аллаху, потрудившись на славу Корана.

И с этим мулла при полном безмолвии учеников продолжал чтение, пока не докончил всей суры.

Только после этого он опять обратился с вопросом к мальчику.

— Ты что хотел знать, Абейбула?

— Я удивился, когда ты, эфенди, прочитал, — почему это где-то топят людьми и каменьями? Мой бабай (отец) Селямет всегда топит дровами, который я каждый день приношу зимой из лесу.

— Твой бабай хорошо бы сделал, если бы совсем сжег свой дом: тогда, по крайней мере, может быть вместе с домом сгорел бы и ты и, значить, одним дураком на свете было бы меньше.

— Ты так сказал, мулла-эфенди, — почтительно ответил ученик.

— Дровами этих печей не натопишь, — пояснил мулла.

— Верно, это очень большие печи?

— Вот это ты верно сказал, и я вижу поэтому, что моя туфля не может гордиться своим умом перед тобой. Да, это большие печи, это такие большие печи, что вся наша мечеть, если бы ее бросить в эту печь, заняла бы там места не больше, чем одна соломинка в целой этой степи.

И мулла указал рукой на расстилавшуюся под горой беспредельную степь.

Ученики в безмолвном удивлении помолчали.

— А где есть такая печь? У нас в Каперликое, кажется, нет ни одной такой? — спросил один из них.

— У нас в Каперликое многого нет, — заметил мулла.

— А где же есть? — спросил опять Абейбула.

— В аду, куда и ты непременно попадешь, если будешь перебивать муллу, когда он читает слова мудрейшего и светлейшего из пророков, когда-либо ходивших по воле Аллаха по нашей земле.

— А где ад, мулла-эфенди?

Этот вопрос заставил Зейнадина-эфенди задуматься. Помолчав несколько минут, мулла однако решил воспользоваться этим случаем и познакомить своих учеников с тайной мироздания. Поэтому он закрыл Коран, приказал одному из учеников спуститься вниз и положить его в доме на свое место, а сам, усевшись на циновке с поджатыми под себя ногами и проведя несколько раз левой рукой по своей бороде в знак того, что он собирается с мыслями, начал, наконец, по обыкновению, протяжно и монотонно свое объяснение:

— Где ад, никому не известно, и даже пророку Магомету, пока он жил на земле, это не было Аллахом открыто. Старые муллы говорят разно: одни, что ад — ниже нашей земли, другие — что он выше самого высокого неба. Но в Коране, где все есть, что только есть на свете, про это не указано. Там сказано только, что всех небес семь, т.е. ровно столько же, сколько и всех земель, и все эти семь небес простираются над всеми семью землями. Каждое небо выше другого и каждая земля ниже другой. Ноги наши ходят по самой верхней из земель, а глаза наши смотрят на самое низшее из небес. Каждая земля, как пол в доме, плоская, и каждое небо, как и крыша, плоское. Какой величины земля, никому не известно, но я верно знаю, что самый быстрый человек, который бы захотел перейти всю землю, от одного края и до другого, должен был бы идти не меньше пятисот лет. На нашей земле живем не мы одни, а с нами живут еще шайтаны и бессловесные твари, скоты. На следующей под нами, т.е. второй земле, ничего нет кроме одного ветра, но этот ветер такой сильный, что мог бы продуть насквозь, как решето, даже скалистый Кара-Бурун³ и такой удушливый, что смрадный чад бараньего жира, пролившегося на угли, по сравнению с ним похож на самый чистый и легкий воздух, какой бывает только на покрытой облаками вершине Чатыр-Дага⁴. Ни людей, ни зверей на этой второй земле вовсе нет. То, что я читал, говорится о третьей земле: там ничего кроме камней, которыми отапливается ад, нет. На четвертой земле есть одна только сера; она местами кипит там и клокочет, как наше море, когда оно бушует, а местами стоит твердая такими высокими горами, перед которыми самая большая наша гора то же, что муравей перед верблюдом. На пятой земле шипят и извиваются змеи, которые сплошь покрывают эту землю пластом такой толщины, что от поверхности его до дна, т.е. до земли, можно было бы достать, только поставив один на другой все тополи, сколько их есть на нашей земле. А на шестой земле лежит такой же самый пласт скорпионов, и оба эти пласта беспрестанно шевелятся, потому что и змеи и скорпионы — живые. Еще ниже скорпионов, на последней из всех земель, седьмой, живут одни только дьяволы со своими несметными войсками. Что там делается, невозможно ни знать, ни описать, потому что на земле еще не было даже из гяуров такого грешника, который мог бы понять и затрепетать от происходящих в этом мире шайтанов ужасов. Так сказано в Коране о землях, а о небесах Аллах ничего не открыл Магомету, кроме того, что они все разного цвета, и, что на первых шести из них делается, никому, кроме всеведущего Бога, неведомо. Известно только, что на седьмом небе, лежащем выше всех самых высоких звезд, раскинулся тенистый сад рая, куда Аллах призывает всех добродетельных правоверных с земли: там же живут и все муллы за то, что они на земле служили для славы Аллаха и Его великого пророка. В раю этом так хорошо, что самый богатый и самый счастливый из всех царей на земле никогда даже и во сне не видел самой ничтожной крупицы такого блаженства, ибо он мог бы увидеть только то, что может быть или случиться на земле, а на земле кроме зла, горя и слезь нет ничего, и то, что люди привыкли называть приятным и радостью, там, в тенистых аллеях надзвездных садов, среди благоухания роз и всяких других райских цветов, при пении красивейших птиц, из которых каждая сияет ярче радуги, — там, повторяю, эти наши радости и блага для счастливых обитателей этого сада были бы то же самое, что и уховертка, которая — как помнишь, Абейбула, — в прошлом году твоему отцу, Селямету, залезла ночью в ухо, когда он заснул в степи на голой земле!..

Мулла на минуту замолчал. Ученики, слушавшие его речь с полуоткрытыми от изумления ртами, не спускали с него глаз, и в глазах этих, кроме величайшего интереса к слышанному, ясно нарисовано было еще благоговейное удивление к знаниям своего учителя.

— Какая великая мудрость открыта тебе, мулла-эфенди! — произнес почтительно один из учеников, Осман, приложив обе руки к груди.

— Это оттого, — заметил ему глубокомысленно учитель, — что я в свое время получил много больше ударов, чем сколько пятен поставило солнце на твоем лице.

Нужно заметить, что лицо этого ученика было сплошь усыпано веснушками и напоминало собой громадных размеров сорочье яйцо.

— А чем же питаются змеи и скорпионы, населяющие пятую и шестую землю? — поинтересовался Абейбула.

— Они поедают гяуров, которые для этого и созданы Богом, — пояснил мулла. — А когда гяуров не хватает, то пожирают друг друга.

— Как же маленький скорпион может съесть большого гяура?

— А разве я тебе говорил, что скорпионы эти малы? Это у нас на земле змеи и скорпионы невелики, хотя и смертоносны, а там, под нашей землей, самая малая из змей, если бы стала на хвост рядом с нашей мечетью, то казалась бы человеком, стоящим в степи около одинокого стебля пшеницы. В таком же роде там и скорпионы: перед самым малым из них хороший старый буйвол показался бы только теленком.

Ученики, видимо, были поражены всем сообщенным им мудрым учителем и в немом удивлении только покачивали головами. Но самый любознательный и пытливый из них, Абейбула, все еще не унимался. Зейнадин-эфенди был в особенно благосклонном настроении духа сегодня, и потому Абейбула, получивший уже свою порцию палок, решил выяснить себе окончательно тайну мироздания, и когда мулла окончил свод объяснений о змеях и скорпионах, спросил:

— Не разгневайся, мудрый мулла-эфенди, что я еще тебя спрошу об одном. А на чем же все эти земли и небеса держатся и не падают: на столбах, или на веревках, свитых из конского волоса?

Мулла обратил строгий взор на смельчака, и правая рука его уже машинально потянулась было к душеспасительному камышовому пучку, но, вспомнив, вероятно, что он сам же своим рассказом навел ученика на этот вопрос, старик возвратил руку назад и, погладив ею торчавший в нижней части лица жиденький клинышек совершенно белых волос, сказал:

— Сам я этого нигде не читал, но мой старый бабай (отец), который также был муллой и который за свою праведную жизнь и мудрость удостоился закрыть свои глаза в Мекке, куда он, имея уже почти сто лет от роду, пошел в девятый раз перед кончиной, чтобы дать своим праведным костям счастье покоиться в той самой земле, к которой прикасались священные стопы величайшего из пророков, рассказывал мне незадолго до своей смерти об этом вот как. В одной очень старой арабской книжке он читал, что когда Господь создал все небеса и все земли и увидел, что им не на чем держаться, то Он сотворил ангела, который имел необъятные размеры. Ангелу этому Он повелел взять к себе на плечи нижнюю землю, а руками поддерживать все верхние земли и небеса. А для того, чтобы ангелу этому было где стоять, Бог создал неимоверно громадную рубиновую скалу с семью тысячами морей, таких больших, что только один господь и знает их величину. На самом высоком уступе этой скалы держащий весь мир ангел и поставил свои ноги. Скалу эту со всеми морями Творец взгромоздил на спину громаднейшего быка с восемью тысячами ног, четырьмя тысячами ушей и глаз и двумя тысячами морд, языков и носов. Быку этому Бог дал имя Куиоты, и для того, чтобы и ему было где стоять, он под ноги Куиоты приказал лечь чудовищной рыбе, по имени Бегемуту. Величины этой рыбы невозможно даже и понять, потому что в одной ноздре ее могли бы поместиться все океаны и моря, сколько их есть на всем свете, и она не заметила бы даже, что там у нее что-то есть, как не замечаем и мы одной ничтожной пылинки на своем теле. Под рыбу эту Господь напустил сколько было нужно воды, которая неподвижно лежит на густых непроницаемых тучах бесконечной тьмы... Так читал мой блаженный бабай обо всем этом в старой книжке, и все это, конечно, так и должно быть, потому что иначе это не было бы там написано: в таких книжках пишут только мудрецы, которым открыты всякие тайны и которые не стали бы писать пустяков.

Расширенные от удивления зрачки и ускоренное короткое дыхание всех учеников муллы при этом рассказе, как нельзя лучше, свидетельствовали о полном внимании их ко всему услышанному, и Зейнадин-эфенди, видимо довольный результатами своего сегодняшнего урока, закончил его, по обыкновению, троекратным произнесением подряд «Фатихе».

 

¹ ↑ Коран — священная книга магометан, составляющая для них то же, что для христиан Библия и св. Евангелие. Это — сборник рассказов, поучений, правил, законов и т. п., сообщенных, по преданию, Магомету Аллахом через архангела Гавриила. Коран был впервые облечен в письменную форму Зеидом, бывшим секретарем Магомета, по поручению халифа Абу-Бекра (632 — 634). Зеид разделил Коран на «суры», или главы, из которых каждая составляет отдельное связное откровение, произнесенное Магометом перед своими последователями. Так как откровения эти, или «суры», в большинстве случаев, записывались по памяти слушателей уже после смерти самого пророка (только некоторые откровения были по приказанию Магомета записываемы слушателями тотчас же по произнесению их), то для Зеида не было никакой возможности записать их в хронологическом порядке и потому он внес в Коран сначала самые длинные, а они именно и были позднейшими, а в конце — короткие, более страстные по тону и ранние по времени. Всех «сур» в Коране 114. Вступительная сура называется «Фатихе» и имеет для мусульман такое же значение, какое для нас — молитва Господня. Суры разделяются на стихи и каждый стих называется «айет», т.е. чудо. (Примеч. автора.)

² ↑ Текст «фатихе» в подлинном переводе. (Автор)

³ ↑ Кара-Бурун — одна из гор крымского хребта.

⁴ ↑ Чатыр-Даг — главная вершина хребта.