Похождения знаменитого разбойника Алима, который лет 50—60 тому назад дивил весь Крым своим не знавшим страха и пределов удальством, были так разнообразны и нередко по идее своей так неожиданны, что разлетавшаяся с быстротой молнии по всему полуострову молва о них столько же поражала всех ужасом, сколько и удивляла бесстрашием, находчивостью и, смешно сказать, справедливостью и юмором этого единственного в своем роде разбойника виртуоза.
Алим-грабитель, гроза целого края, был в то же самое время и Алим-герой, ставший его кумиром: его проклинали и за него же молились: имя его наводило трепет и проникало к нему невольным уважением, а рассказ о каждом новом его подвиге заставлял бледнеть слушателей и они же при этом нередко хохотали до слез, зная ту или другую жертву его проделок.
Алима судили и очень строго судили: за все им содеянное он понес жестокую кару — полторы тысячи палок при прогоне сквозь строй и рудники на всю жизнь... Но тот же Алим, если и был разбойником в широком смысле этого слова, то никогда не быль вором, а весьма часто был... самым добродушным, хотя и неумолимо строгим судьей для разных рыцарей мутной водицы.
Рассказанный ниже эпизод из жизни этого самого Алима — истинный факт, хорошо известный многим и многим старикам-крымчакам, хотя несомненно и расцвеченный несколько в подробностях временем и фантазией рассказчиков. Но ведь для характеристики этого разбойника-героя важны не детали, а голый факт сам по себе; детали же — только соль, перец и пряности, делающие всякое блюдо более пикантным и вкусным.
Для ясности рассказа необходимо не забывать, что Алим был прежде всего «джигит», удалец, герой, вышедший из народа и объявивший от имени этого самого народа непримиримую войну мурзакам, а за ними и всем тем вообще, от кого в то время татарам приходилось не сладко.
И если мурзаки, — жалкое наследие (к счастью, впрочем, вымирающее) от бывших владык крымской орды, доставшееся нам как болезненный и совершенно ненужный придаток к этому прекрасному уголку России, омываемому голубыми всплесками очаровательного моря — по всей справедливости были всегда отребьем трудового честного и вообще симпатичного татарского народа (речь идет только о Крыме), то греки, армяне, болгары и некоторые русские элементы, которые наслоились в Крыму с первых же дней водворившегося там русского владычества, также недалеко ушли от мурзаков. Все они друг друга стоили, и татары, лучше кого бы то ни было другого, это чувствовали на себе. Отсюда — исконная затаенная ненависть и вражда татар по отношению ко всем этим элементам, отсюда — и выходец из народа Алим, этот национальный мститель за все бесконечные притеснения и неправды, которыми десятки годов донимали их мурзаки, армяне и им подобные.
И народ прекрасно сознавал такую чисто национальную роль и миссию своего героя: все татарское население Крыма, даже не сговариваясь вовсе по этому поводу и не взирая на весьма энергичные меры начальства, доходившие до угрозы выселять поголовно в Сибирь всякое село, в котором хотя на одну ночь будет дан приют разбойнику, заботливо охраняло своего джигита и в продолжение четырех почти лет укрывало его от преследования властей.
Этим между прочим, не говоря уже о доходивших до безумия отваге и удальстве самого Алима, и можно объяснить причину столь продолжительной безуспешности его преследований, несмотря на то, что власти, подогреваемые еженедельными «строжайшими» приказами из Петербурга, постоянно гнались за ним по пятам по всем дебрям и закоулкам полуострова. Алим, почти уже пойманный, всегда умудрялся каким-то чудом исчезать бесследно для того, чтобы на другой же день подать о себе новую и еще более страшную весть совсем с другой стороны Крыма, верстах в 150-200 от места вчерашнего подвига.
Неудивительно поэтому, если крылатая народная фантазия в скором времени уже успела создать о нем целый маленький эпос, и если имя Алима на всем пространстве Крыма, а в особенности в горной его части между Феодосией и Чатыр-Дагом и посейчас еще повторяется с любовью в рассказах татар-стариков, как имя богатыря, много доставившего добра и славы родному народу и за него же в конце-концов героически пострадавшего.
В заключение этой беглой характеристики удальца-Алима интересно будет привести следующий эпизод, ярко обрисовывающий в весьма симпатичном свете личность этого, по суду оказавшегося только разбойником и головорезом, джигита.
Помещик А. Л. К. (лицо близкое автору этого очерка), отставной кирасир, поселившийся по выходу из военной службы в своем родовом имении в Крыму и всю жизнь затем носивший белую кирасирскую фуражку, как дорогое воспоминание о любимом полке, благодаря отчасти именно этой фуражке, имел однажды интересную встречу с Алимом.
Хотя речь идет и о лице, близком автору рассказа, но простая справедливость с одной стороны, а с другой — необходимость для ясности последующего заставляют прибавить, что в качестве местного землевладельца и деятеля помещик К. всегда пользовался большими симпатиями окрестного, почти исключительно татарского, населения. Происходило это от того, что, родившись и выросши в Крыму среди татар, он близко знал этот народ, привык уважать его за основные национальные черты — честность, трезвость, гостеприимство и удивительную домовитость, и потому всегда, где мог и как мог, старался приходить ему на помощь.
Так, между прочим (это было в самый расцвет славы Алима), однажды он продал весь урожай фруктов своего громадного сада компании татар из своей и соседней деревень за очень крупную сумму.
Продажа по обыкновенно состоялась в начале мая, когда уже выяснились размеры урожая, и самими покупателями, как специалистами дела, было положительно установлено, что по количеству плодов год определился, как редкостный. Сделка, конечно, как и всегда, была заключена на словах, без всяких письменных условий и документов, так как татары слишком честны по натуре, чтобы придавать какое бы то ни было значение бумаге, а тем более основывать на ней силу и прочность принятого на себя обязательства.
Любой из них при этом рассуждает так:
«Кто только думал, но молчал, тот ничего не сказал; кто ничего не сказал, тот ничего на свою душу и не принял. Но кто подумал, подумал и сказал, тот уже завязал: ничем не развяжешь и только исполнив сказанное слово, будешь свободен. Бумага — ничтожнейший материал, дрянь, как бы много и как бы черно ты на ней ни написал: она тлеет, трется, гниет; ее можно сжечь, разорвать, перепачкать, потерять... Какое же сравнение она может иметь с языком человека, тем самым языком, которому Сам Господь назначил быть колоколом души и которым ты, обращаясь с молитвой к Всемогущему, все, что видит глаз и что слышит ухо, создавшему Творцу, называешь Его светлое, великолепное, все собою начинающее и все собой кончающее, властное в счастье и несчастье, в свете и тьме, в жизни и смерти Имя?!
Душа человека — открытые перед Самим Богом скрижали; когда язык говорит, каждое слово само собой навертывается неизгладимыми письменами на этих скрижалях, и Владыка земли и всех надзвездных миров Своим всепроникающим оком ежесекундно читает все там начертанное...
Горе тому, на скрижалях которого этот пресветлый Судья прочтет, что его слово — как ветер пустыни, а совесть—как черная ночь!..
Так что же крепче и более свято: слово или бумага? И для чего человеку бумага, имеющая столько же смысла и силы, как и летучая пыль, и капля грязной воды, и помет поганой чушки?!.»
Итак, сделка была окончательно заключена, и татары обязались через несколько дней привезти первую треть условленной платы. Но вдруг на другой же день, как исключительное явление, которого никогда и никто не мог предполагать, ночью ударил довольно сильный морозь, и две трети ожидаемого урожая безвозвратно погибли.
Татары тем не менее в назначенный день привезли третью часть платы сполна, но помещик К., приняв эти деньги, тут же объявил им, что в виду постигшего их несчастья, которое, если оставить прежнюю цену, неминуемо должно разорить их в конец, он считает все расчеты за сад с ними уже оконченными и условленную плату— внесенной сполна; если же теперь он принимает сразу все деньги, то только потому, что и он в свою очередь обязался уплатить довольно крупный долг в Судаке в конце этой недели, куда и должен отвезти эти деньги.
Ни один мускул на лице татар при этом не дрогнул: он — слишком сдержанный и слишком умеющий владеть собой народ, чтобы проявлять так или иначе вовне свое душевное волнение.
Только самый старый из них Мусса-эфенди сказал:
— Ты, чорбаджи, — не потому только «чорбаджи», что мы тебя так называем, а потому, что ты на самом деле чорбаджи... Твоя душа — справедливая, душа и потому всякий бедняк тебе друг. И когда— Алла сохласен!1 — над тобой или над твоим домом грянет беда, не зови соседей, не зови и слуг, которые тебе служат за деньги; но зови нас: не пожалеешь!
Через три дня после этого К. действительно выехал в Судак с довольно крупной суммой денег в небольшой покойной коляске на своих лошадях, и так как приходилось сделать верст около семидесяти, то он, избегая жары, выехал под вечер.
Покормив на полпути лошадей у другого помещика-приятеля и поужинав у него, К. в остальной путь, лежавший на расстоянии верст сорока сплошь через горы, покрытые лесом, двинулся уже поздно ночью.
Приятель долго уговаривал путешественника не рисковать этой ночной поездкой, причем убедительно прибавлял:
— Кой черт тебе таскаться ночью, да еще с деньгами! Оставайся лучше у меня до утра, а там себе с Богом: скатертью дорога... На этой дороге часто шляется и Алимка... Что тебе за охота вместо кредитора ему отдать полностью твои деньги, да, может быть, прибавить и еще что-нибудь более ценное?.. Право, оставайся.
— Нет, кум, спасибо. Ночью ехать приятнее, чем днем по жаре, да и моя тройка мне интереснее твоего Алима, чтобы я из-за страха встречи с ним стал душить ее тридцатиградусным пеклом. Слуга покорный!.. А для этого милостивого государя, на случай чего, у меня, прежде чем дело дойдет до бумажника, найдется нечто, может быть, и повкуснее.
И при этом К. самодовольно потряс в руке французской двустволкой, заряженной картечью.
— Да ведь все равно ехать же не степью, а лесом и днем прохладно, — продолжал уговаривать радушный хозяин.
— Покорно тебя благодарю за майскую прохладу в Крыму. Да, наконец, нам, брат, с тобой, военным, и зазорно как-то, выехав за семьдесят верст из дому, ночевать на пути из-за какого-то проходимца.
— Зазорно-то оно, может быть, и зазорно, да зато и много надежнее, — не отставал приятель, из которого, по-видимому, весь военный дух давно уже выдохся без остатка.
— Тогда вот что и я тебе предложу, кум, — сказал К., улыбаясь: — уж если ты мне так настоятельно сулишь провести une mauvaise quart d&39 ↑;heure с этим самым Алимом, так поедем вместе: там у брата Коли проведем завтрашний день, а послезавтра я тебя доставлю домой к обеду. В таком случае уж Алиму и совсем неинтересно будет устраивать нам двоим путевую овацию.
Но подобная ночная прогулка, очевидно, совсем не устраивала гостеприимного и осторожного приятеля, у которого сейчас же оказались на завтра и неотложные дела по дому, и К. уехал один.
Ночь была хотя и безлунная, но именно летняя звездная крымская ночь, когда кажущаяся только в открытое окошко мгла на самом деле вся мерцает и вся трепещет мириадами голубовато-фосфорических ниточек света, вливающегося в эту мглу с самых отдаленных высот сплошь усыпанного горящими брильянтами небесного свода.
Такая ночь, такая мгла — точно густая вуаль, скрывающая под своим легким покровом нежное как персик, душистое как ананас и атласно-гладкое, как лепесток только что сорванной розы, личико молодой красавицы: извне в эту мглу не видно ничего, но из нее, как и из-под вуали, все ясно, все мерцает и брезжит, подернутое легкой прозрачной дымкой.
И вся эта чуть-чуть серебрящаяся, чуть-чуть дрожащая дымка точно потопом залита — ни с чем несравнимыми ароматом весеннего леса. Такая ночь томит всякое чуткое к чистой природе сердце сладостной негой; такой ночью можно, любя, умереть и любить, замирая; такой ночью, слившись душой с природой, можно подслушать и даже понять ее многие сокровенные тайны! И таинственный шелест листьев косматых дубов, и назойливо дребезжащая свирель миллиона сверчков, и едва различимый шорох крыльев над самой землей пролетающей ночной птицы, и издали доносящийся плач дробно всхлипывающего перепела — все эти, ночи одной присущие и от нее самой неотделимые, звуки способны сказать тогда уху и сердцу намного больше и понятнее самых звонких и самых трескучих фраз человеческих! Эти чудные звуки летней крымской ночи и есть тот могучий шепот природы, перед которым громом гремящие речи людей — то же, что слабое журчание ручья перед ревом бурных стихий...
Лошади, пофыркивая, весело бежали по гладкой лесной дороге. Колокольчик под дугой равномерно звенел, то рассыпаясь по лесу и слабо замирая где-то далеко, в глубоких ущельях, то гремя густыми сочными звуками, когда горы, суживаясь к дороге, обступали ее молчаливыми темными громадами настолько близко, что, казалось, хотели совсем загородить путь дальше, то вдруг, брякнув особенно громко, умолкал затем на несколько мгновений, когда могучий коренник, встряхнув своей косматой головой, поднимал ее на секунду вверх и язычок колокольчика делал в это время несколько настолько слабых колебаний, что не доставал до его краев.
Помещик К., откинувшись на опущенный верх коляски, сначала только дремал, но затем, под влиянием спокойной качки экипажа, а может быть и лишнего стакана хорошего старого портвейна, которым его угощал радушный приятель, совершенно уснул.
Вдруг над самым ухом его раздался какой-то странный шум, в роде дробных ударов по камням чего-то железного, и коляска, сразу рванувшись вперед так, что К. всем корпусом подался назад, понеслась стремительно быстро. Открыв глаза и еще не отдавая себе отчета, в чем дело, К. только успел крикнуть кучеру:
— Что ты с ума сошел, Евлампий? Сломишь голову!..
И в то же время увидел с правой стороны экипажа почти рядом с собой силуэт скакавшего всадника. Инстинктивно схватившись за свою двустволку. К. уже успел приподнять ее, направляя в сторону верхового, когда тот крикнул ему по-татарски:
— Тохта, тохта, чорбаджи! Кэрэк-ме тюфек... ОгурАлла!.. Алл сенным холпах!2
И Алим (это был он) на всем скаку ловко набросил на голову изумленного и успевшего при этих словах снова опустить ружье К. его белую кирасирскую фуражку, отсутствия которой помещик и не заметил в первую минуту такого неожиданного пробуждения.
А разбойник между тем, продолжая двигаться вровень с коляской, опять заговорил:
— Успокойся, чорбаджи, и не сердись, что я тебя разбудил: ты верно хорошо спал, если даже не заметил, что уже верст пять едешь без шапки.
— Ты кто такой? — спросил К.
— Я — Алим, — гордо отвечал разбойник, и при этом имени кучера Евлампия невольно передернуло как-то, а помещик снова положил руку на ружье.
— Что же тебе нужно?
— Ничего... Я только хотел отдать тебе твою шапку.
— Где же ты ее взял и как ты узнал, чья эта шапка?
— Нашел ее не я, а этот мой товарищ, — и разбойник ударил ласково по шее своего коня, — там на спуске с Татхоры. А что это твоя шапка, я не мог не знать, потому что один ты в Крыму носишь и лето, и зиму такую белую военную шапку, как один ты имеешь и белую душу. И ты, чорбаджи, напрасно схватил ружье, потому что, во-первых, я твоего ружья не боюсь, а, во-вторых, на друзей ружья не поднимают... Я тебе не враг, а слуга. Бог дал тебе белую душу и ясное, как алмаз, сердце: ты — благодетель наших татар и отер уже не одну слезу бедняка. Тебя Бог благословит за это. Я никого еще в моей жизни не убил, но скажи мне одно только слово, назови по имени тех, кто тебе сделал зло, и через неделю все они будут лежать порезанные, как бараны.
Помещик с удивлением слушал эту хвалебную речь разбойника и не знал, верить ли ее искренности: может быть это была простая уловка, чтобы, успокоив бдительность путника, удобнее затем ограбить его?
— Слушай, Алим, — сказал на это К., — ты напрасно заговариваешь мне зубы. Лучше уезжай поскорее подобру-поздорову, пока я не пустил в тебя пару хороших картечей.
— Грех тебе, чорбаджи, оскорблять за добро человека, который и в помыслах не имел против тебя ничего худого! Разве ты, старый крымский помещик, не знаешь, что Алим, сын Бекира из Каперликоя, вовсе не вор, хотя его все и называют разбойником?! Нет, Алим — честный человек, хоть он и грабит армян, греков, болгар, мурзаков и тех из русских, которые похожи на тебя так же, как чушка на луну! Вот вы мою голову оценили в сотни рублей: я сам, стоя в Старом Крыму на базаре, слушал, как читали приказ губернатора о том, что всякое село, которое меня приютит на одну ночь, он погонит с детьми, женщинами и стариками в Сибирь, а того, кто поймает меня, наградит золотом. Ну, что ж?! Пусть будет и так, да только не поймать орла комарам, хотя бы их собрались и целые тучи! Нет, нет, чорбаджи, Бог знает, ты знаешь и все знают, что не вор я и не разбойник... Я только джигит, которому сам Бог велел сесть на коня и уйти в горы, чтобы стать на защиту сироты, бедняка и вдовы!
Искренность тона Алима тронула помещика. Он совершенно успокоился относительно чистоты намерений разбойника и теперь хотел только продлить эту странную ночную встречу, чтобы поближе познакомиться с личностью такого редкого собеседника, о котором тысячеустая молва гремела по всему Крыму самые невероятные вещи.
— Ты, Алим, напоминаешь мне волка, — сказал он, — который захотел мурлыкать котом, чтобы убедить всех, что он — самое ласковое и безобидное животное.
— Почему волка? — спросил удивленно Алим.
— А вот почему: разве для того, чтобы стать на защиту сироты и вдовы, как ты сам говоришь, нужно заткнуть за пояс кинжал да пару пистолетов и выезжать на большую дорогу грабить? Все хорошие люди скажут тебе, что это значить не защитником быть, а грабителем.
— Твоя правда, чорбаджи, — иронически усмехнулся разбойник и затем с чисто восточной гордостью продолжал: — только когда хороший хозяин кормить своих собак, он стоит и смотрит, чтобы большие и сильные не обижали маленьких и слабых и, если большие отнимают у малых, он их отгоняет плетью от пищи, сам отбирает часть ее и отдает в стороне малым... Разве я для себя граблю? — закончил он вопросом.
— А для кого же?
— Для бедняков. Я граблю для ограбленных; я ночью на дорогах отбираю у мурзаков, армян и греков, у этих больших и злых псов, малое из того многого, что эти безжалостные животные грабят днем в городах и деревнях всегда у беззащитных щенков-бедняков. Я ничего себе не беру и, ограбив уж многих богачей, я сейчас — самый бедный из бедняков, которому завтра не на что было бы купить себе корку хлеба, если бы мне ее нужно было покупать и если бы меня не кормили такие же бедняки, как и я. Поверь, чорбаджи, Алиму: он не лгун и не вор, а только честный и бедный джигит. Месяц тому назад в Акк-Мечети (г. Симферополь) я ограбил одного ростовщика-кровопийцу, — ты, вероятно, про это слышал, потому что после этого «дела» губернатор послал всюду указы о Сибири и о денежной награде за поимку меня. Грабил я, — это правда, а он, ростовщик, был ограбленная жертва. Ну, а скажи, чорбаджи, что тебе твоя белая душа говорить,— кто из нас двух у Бога в книге судьбы записан разбойником? Он, а не я! — с гордостью крикнул Алим, протянув руку в сторону Симферополя. — Он живет между вами, честными людьми, к нему на другой день приезжал сам губернатор, жалел его, подавал ему свою начальническую руку, а меня называл негодяем; а между тем он такой хищник и плут, недостойный даже названия разбойника, который у меня, скитающегося, как сова, в темноте, а днем скрывающегося в пещерах и ущельях гор, не достоин поцеловать подошву сапога!.. Я ограбил у него мешки с золотом... Этого золота было столько, что я едва мог унести его: там было больше 20.000 рублей, да вдвое столько было в целой книге векселей и разных расписок, которые я отнял у него вместе с золотом3... А знаешь ли, добрый и честный чорбаджи, что уже через час после грабежа я был таким бедняком, что, придя в шашлычную на татарской слободке Акк-Мечети и не ев целый день, я не имел трех копеек, чтобы заплатить старику-татарину, содержателю шашлычной, за булку, которую взял у него и за которую он, не узнав меня сразу, спросил с меня деньги!..
1 ↑ «Алла сохласен» — сохрани Бог.
2 ↑ «Подожди, подожди, барин! Не нужно ружья… Бог тебе путеводитель!.. Возьми свою шапку!»
3 ↑ Случай этот — документально установленный в деле об Алиме факт.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий