Часть III.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Горная пастушья жизнь издавна приняла здесь свой ясно определенный тип, выработала точные, стародавние обычаем освященные приемы, поставила для известных случаев строгие, неприступные грани, — словом, создала свой особый оригинальный, буколически несложный уклад и режим. Как бы ни мала была та или другая отара овец, у нее, кроме чабанов и чабаненков, обязательно должен быть и всегда есть главный чабан, именуемый атаманом. Этот атаман является единственным и бесконтрольно-всесильным распорядителем судеб и вершителем всех вопросов, касающихся отары и всего, что входит в составь этого своеобразного, чисто пастушьего учреждения, т. е. чабанов, чабаненков, собак, овец, кошары и всего отарного имущества. Слово атамана — столь прочно и твердо соблюдаемый по обычаям старины, дедов и прадедов закон, что далее не существует вовсе никаких ограждающих непреложность этого закона постановлений и правил: «О севледы́ оле́1» — и этого вполне достаточно, чтобы получивший то или другое приказание атамана, чего бы оно ни касалось, немедленно же приступить к его исполнению.

Если же возникает какой-либо вопрос, касающийся не одной, а нескольких соседних отар, пасущихся в данный момент на одной и той же яйле, то вопрос этот обыкновенно разрешается старейшим и наиболее почетным из атаманов, причем это главенство вовсе не связано с численностью его отары и нисколько от нее не зависит: года, мудрость и почет — вот единственные основания такого признаваемого всеми главенства и права сказать свое решающее слово. При этом даже никаких предварительных совещаний и выборов не происходит: возникает известное обстоятельство, касающееся интересов нескольких отар одного и того же плоскогорья, и этого достаточно, чтобы компетентный судья возвысил свой голос и выступил с решением сам собою, без особого приглашения остальных, руководимый единственно самознанием, что именно он и никто другой может и должен распорядиться и решить дело по всем требованиям справедливости, общего блага и преданий свято чтимой старины и обычаев.

Слово судьи произнесено и немедленно же по молчаливому согласию всех остальных вступает в силу закона и беспрекословно исполняется: «о севледы́ оле́» снова становится единственным непреложным основанием создаваемого таким решением распорядка.

И только в случаях особой, чрезвычайной важности, или же таких, которых еще никогда не бывало на памяти самых старых атаманов и чабанов и которые возникают как результат новых веяний и в корень изменившихся по сравнению с патриархальным прошлым условий общежития, этот самоизбранный судья отказывается принять один на свою совесть решение такого нового необыкновенного дела и обращает его на суд собрания всех соседних атаманов и двух-трех старейших из чабанов, обыкновенно ближайших кандидатов в атаманы. Но и тогда ему же принадлежит право назначить время и место собрания, и он же снова по достаточном обсуждении вопроса формулирует окончательное решение, соглашаясь с тем из высказанных мнений, которое в данном случае кажется ему наиболее удобным, справедливым и согласным с тем, как могли и должны были поступить мудрые отцы и деды, если бы что-нибудь подобное возникло при этих приснопамятных и достойных всякого уважения старцах.

Этому же собранию и в таком же порядке принадлежит право изгнания из своей пастушьей среды с волчьим паспортом, т. е. право окончательного и навсегда удаления с высот кого-либо, оказавшегося особенно порочным из чабанов, и такой суд является обыкновенно настолько грозным, что подвергнутый остракизму не будет уже никогда принят ни в одну из отар на сто и больше верст в окружности.

— Кесны́з бу иипны, мен ялва́рым сизе́, ортахла́рыны2 — обращается приблизительно так аллегорически атаман-докладчик к безмолвно слушающему его доклад собранию по поводу действий порочного члена пастушьей семьи, и горе этому подсудимому, если собрание в ответ на это обращение произнесет слово «яланджи» 3 или «хырсы́з»4.

Формуляр его испорчен навсегда, и волчий паспорт, ни в каких книгах не записанный и никакою печатью не скрепленный, будет годами сопровождать заклейменного этим судом товарищей всюду, куда бы он ни обратился с предложением услуг или компанейства.

Ни атаманы, ни чабаны обыкновенно денег, как жалованья, от хозяина отары вовсе не получают; они вознаграждаются натурой: полным содержанием, одеждой и овцами. Три-пять овец — оклад жалованья мальчику-чабаненку, десять-двадцать — чабану, в зависимости от его опытности и усердия, и, наконец, атаману — без всякой нормы, а в зависимости от численности отары, ее сохранности в летнее и зимнее время, числа лет службы у одного хозяина, степени его богатства и доверия к атаману и многих других самых разнообразных и не имеющих никакого общего характера условий.

Хороший чабан — всегда и непременно опытный чабан, воспитавший в себе это качество длинным рядом годов пастушьей жизни. Нередко это—почти полуодичавший, близкий к природе человек. Все его интересы, заботы, симпатии, знания, радости и беды зиждутся во вверенном его дозору и ответственности стаде и, им одним ограничиваясь, не идут дальше плетня кошары и степи, или яйлы, на которой это стадо разбрелось спокойно, охраняемое его бдительным оком. Его единственные друзья и товарищи — собаки; его злейшие враги— волки; его недруги— орлы-беркуты; любимые детища — овцы; его безответный раб и слуга — чабаненок; его всесильное начальство и безапелляционный судья — атаман. Хороший чабан никого и ничего в мире, кроме атамана, не боится; хороший чабан тем лучше, чем больше он боится атамана. Эту единственную боязнь, соединенную с почтением, он воспитал в себе еще с самых ранних лет своей бродячей жизни: чабаненком он привык бояться своего господина чабана; чабаном он должен бояться своего владыку атамана. «О севледы́ оле́» — вот весь короткий и в то же время безграничный кодекс жизни чабана, этого, как ветер вольного, вечного бродяги среди дебрей заоблачных пастбищ. Цель этой жизни одна— сохранить свое стадо; средство также одно — вечная непримиримая война со своим заклятым, смертельным врагом волком. «Харышхыр яку́н!»5 — вот постоянный Дамоклов меч, ежесекундно висящий над головой чабана, развивающий в конце концов в нем чуткость, почти равную собачьей, заставляющий его спать, что называется, «одним глазом», есть и пить со взором, устремленным не на пищу, а на опушку соседнего леса или в сторону окаймляющих пастбище скал, где может притаиться этот его заклятый серый враг и вечный мучитель.

— На свете два зла: волк и метель, — говорит каждый чабан, — и, которое из них хуже, человек не в силах сказать: один только Аллах ведает это! По-моему так: метель хуже волка, а волк — хуже метели. Волк и метель — брат и сестра; когда завоет сестра, брат, как бы он далеко ни был, всегда ей ответит.

И вот целую жизнь идет эта бесконечная война чабана с неотступно следующим за ним и за его стадом врагом: они зорко следят друг за другом, стараясь перехитрить один другого.

Желая внушить своим чабанам необходимость постоянной бдительности, а главное — изучение всех хитростей и проделок волка, старые атаманы нередко говорят так:

— Только серый чабан — надежный чабан, потому что черного (т.е. еще молодого, не начавшего еще седеть) волк не боится: к совсем белому чабану волк не подходит, от серого он — далеко, а за черным идет позади. Черный чабан — слепой, серый — зрячий, а белый — лес насквозь видит... От серого чабана волк за скалой прячется, от белого ему негде укрыться. Белый снег и белый чабан для волка хуже самой чуткой и самой сильной собаки: на снегу следы, а в старике-чабане хитрость всегда волка откроют.

 

1 «О севледы́ оле́» — он так сказал.

2 Разрежьте эту веревку, прошу вас, товарищи!

3 Яланджи — мошенник.

4 Хырсыз — вор.

5 «Харышхыр» или «беры» — волк; «якун» — близко.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Комментарии

Список комментариев пуст


Оставьте свой комментарий

Помочь может каждый

Сделать пожертвование
Расскажите о нас в соц. сетях