IX. Долг или дочь?

Счастливый Темир-Булат и не подозревал, что в то время, как он, заказав Мухаметжану-Чилиби для всей компании кофе, веселился на открытой террасе с друзьями, Джан-Барабатыр-бей Арсланов нетерпеливо стучал железным кольцом у калитки дома его будущего тестя, кадия Даута-Хайруллы-Шарафетдина-оглу

Не дождавшись, чтобы кто-нибудь вышел к нему из дома, прибывший повернул кольцо калитки и вошел сам в окружавший дом кадия садик. Осмотревшись кругом и не видя никого, Джан-Барабатыр-бей пошел по дорожке к дому, видневшемуся недалеко из-за зелени кустов и деревьев.

Но, дойдя до поворота дорожки, он вдруг остановился как вкопанный, и на лице его нарисовалось выражение изумленного восторга.

В нескольких шагах от него, в тени развесистого каштана, спала глубоким сном на ковре неописанной красоты девушка. Белая чадра была отброшена с лица, и ее роскошные, до синевы черные волосы, заплетенные в бесчисленное количество косичек, целой массой прихотливо извивавшихся змеек сбегали по всему стану до самых ног и окутывали все тело девушки точно из вороненой стали выкованной кольчугой-сеткой. Две ослепительно черные дуги бровей и такие же длинные и густые ресницы красиво оттеняли бархатисто-матовую белизну лица, на котором, как на пушистом тельце свежего, только что сорванного персика, приветливо играл и мигал восхитительный румянец самой роскошной весенней розы, переходивший на полуоткрытых и чуть заметно улыбавшихся пышных губах красавицы в яркий пурпур сочной вишни. Туго перетянутый полосатым бешметом стан девушки, живописно раскинувшейся на ковре среди зелени и цветов, издали казался великолепным рисунком, причудливо освещенным трепетавшими сквозь листву дерева струйками света. Девушка спала очень крепко и даже не пошевельнулась при приближении Джан-Барабатыр-бея.

Налюбовавшись с изумлением и восторгом этим чудесным видением, пришедший, наконец, тихо повернул назад и, выйдя за калитку, помедлил некоторое время у ворот дома. Потом он снова стал громко и настойчиво стучать большим железным кольцом.

Абибе, наконец, услыхала этот стук и убежала в дом; она разбудила также спавшего отца, который поспешил выйти, чтобы впустить гостя.

Разменявшись обычными приветствиями и усевшись по приглашению хозяина на том самом ковре, на котором только что спала Абибе, мурзак сказал кадию:

— Срок уплаты арендных денег за землю, Даут, давно прошел.

— Твоя правда, бей: давно уже прошел, — подтвердил тот.

— А за тобой еще много осталось и за прошлые годы.

— И это правда, осталось не мало, потому что эти годы мое счастье было такое, что земля не окунала себя. И другие арендаторы также не рассчитались со своими хозяевами за землю: у всех горя было больше, чем винограда. Плохие годы были, бей, ты сам это хорошо знаешь.

— Я приехал к тебе за деньгами, Даут, — продолжал мурзак.

— Значить, тебе придется уехать без денег, бей.

— Почему так?

— Потому что с куста можно снимать виноград только тогда, когда на нем есть виноград; а если на нем только одни листья, то корзина, приготовленная для винограда, опять останется пустой, — отвечал с добродушной простотой кадий.

— Тогда я отберу от тебя землю и отдам ее другому, который будет платить мне за нее исправнее, чем ты.

— Земля твоя, бей, и ты можешь отдать ее, кому захочешь.

— А за долг возьму себе твою отару, — продолжал мурзак.

— Отары ты не возьмешь, бей, — хладнокровно отвечал Даут.

— Отчего не возьму? Ведь ты же мне должен много денег?

— Должен.

— Я за долг и возьму твоих овец.

— Нет, бей, овец за долг ты не возьмешь у меня.

— Почему?

— Потому что их у меня нет.

— А где же они?

— Их унесла вода. Из всей отары осталось только десятка три.

И гость и хозяин задумались и помолчали.

— Но дома твоего вода не унесла? — спросил опять мурзак.

— Дом мой еще, хвала Аллаху, стоить на месте, как видишь.

— Тогда я возьму его за долг. Он будет мой, а не твой, и в нем будет жить тот, кто его у меня купит, или кто будет платить мне за него.

— А где буду жить я и моя дочь, бей? — спросил наивно кадий.

— Это не моя забота, а твоя, — отвечал равнодушно кредитор.

— Если вырвать старое дерево из земли, в которой оно сидело много лет, то оно все засохнет: и ствол, и все молодые ветки, и дерево погибнет, хотя оно бы могло еще много лет цвести и приносить плоды.

— Я не садовник, Даут, чтобы думать об этом. Как я сказал, так и будет; если ты через семь дней не привезешь мне всех денег, сколько ты мне должен, возьму этот твой дом себе.

— Ни через семь дней, ни через семь раз по семи дней не привезу, — сказал кадий. — Если бы вода не унесла всего, что я имел и не погубила и сада и бахчи, я бы тебе привез все деньги, или же пригнал бы сам к тебе половину моей отары, которой хватило бы на уплату долга. Теперь же ты, бей, если хочешь получить свои деньги, должен подождать, пока я поправлюсь. Когда с дерева сняты уже или сбиты градом все плоды, с него уже нечего снимать до тех пор, пока дерево не зацветет опять и не даст нового урожая.

— Это ты, Даут, говори кому-нибудь другому, кто захочет слушать такие твои речи, а не мне. Я же тебе говорю так: или отдай мне мои деньги, или отдай за деньги твой дом, а больше я ничего слушать не хочу, — возразил неумолимый мурзак и сделал движение встать.

— Погоди немного, благородный бей, — остановил его спокойно кадий, — ответь мне ради Аллаха еще на то, о чем я тебя спрошу.

— Спрашивай.

— Случалось ли тебе в знойный день на пути остановиться у фонтана, чтобы утолить жажду?

— Конечно, случалось... Всякому случалось.

— Хорошо. Но если ты, остановившись, находил, что прохладная струя воды не течет из фонтана, потому что от зноя и бездождья пересох источник, питавший фонтан, что ты тогда делал?

— Я ехал дальше, до другого фонтана, где вода есть, или до речки, — отвечал Джан-Барабатыр-бей.

— А уезжая, фонтана не разваливал?

— Конечно, не разваливал; ведь я не сумасшедший.

— И отверстия фонтана не забивал грязью, травой и каменьями, чтобы из него не могла уже вовсе политься вода, когда Аллах пошлет дождь и подземный источник опять будет полон?

— Что ты говоришь, Даут?! Фонтан— отрада путника, и всякий благочестивый человек, который хочет сделать доброе дело, должен построить фонтан, где можно, а не разорять того, который построен трудами другого благочестивого человека!..

— Так, так, благородный бей, — перебил его с живостью кадий. — Ты очень мудро и справедливо говоришь, но поступаешь не так, как говоришь.

— Почему же не так?

— Потому что хочешь развалить и уничтожить фонтан, в котором ты не мог напиться, и только за то, что в нем после засухи не нашлось воды для тебя, — сказал спокойно кадий. — Ты — путник, — продолжал он, — я — фонтан, мой долг тебе — вода. Вместо того, чтобы подождать, пока из фонтана опять брызнет и потечет вода, ты хочешь разорить его, потому что грозишь отнять последнее мое достояние — дом, в котором жили отец и дед мои, и меня, старика, с дочерью лишить крова и хлеба. Не делай такого злого дела, Джан-Барабатыр-бей, если не ради меня и моей дочери, то ради самого себя, потому что и люди станут укорять и осуждать тебя за это, и милосердный Аллах не простит тебе такого великого греха. Ты сам, бей, сказал, что ты не сумасшедший, чтобы разваливать фонтан за то, что в нем временно нет воды, так не разваливай же моего фонтана, чтобы он, по благости Аллаха, опять дал воду! Подожди, ради самого пресветлого пророка Магомета, чтобы я, собравшись с силами, мог отдать тебе твои деньги. Не снимай с меня, старика, последнего платья и не выгоняй меня с дочерью из дома на зной и стужу! И у тебя есть дети... Пожалей же мое дитя и меня самого ради твоих детей!..

И старик, встав, поклонился до земли мурзаку. Но Джан-Барабатыр-бей Арсланов оказался неумолимым.

Речь Даута-Хайруллы-Шарафетдина-оглу и то обстоятельство, что он сам себя против своей воли назвал сумасшедшим, сильно его обозлили. Он встал и с высокомерной гордостью, на которую только способен восточный властелин и мурзак, произнес:

— Ты много уже намолол пустяков, Даут, и каждое ухо мое, слушая эти пустяки, стало похоже на обтрепанный кусок ремня на конце старой нагайки!

Мурзак кипятился и, возвышая постепенно голос, начал громко кричать:

— Не хочу больше слушать всякий твой вздор! Как я сказал, так и будет. Семь дней тебе срока, и если на седьмой день не привезешь мне всех моих денег, выгоню тебя как старого, негодного пса из этого дома, а дом твой, и сад, и лошадь в конюшне, и этот ковер, и все, что только есть в доме, возьму себе! Ты все лжешь, старик, насчет твоей бедности. Ты богатый человек и легко можешь, если бы ты только захотел, заплатить мне все, что должен, но ты не хочешь. Ты на днях должен был получить калым за свою дочь от ее жениха, и верно богатый калым, потому что, говорят, дочь твоя красавица... Значит, ты мог бы отдать долг, а если не отдашь, я отберу у тебя все, что есть! Все до последней нитки возьму!..

— Нет, бей, не правда! Ничего не возьмешь, чтобы не быть проклятым, и чтобы не сожгла тебя своим пламенем и не убила первая же звезда, которая в ночной тишине скатится с небесного свода и упадет на землю! — раздался вдруг неожиданно третий голос, прервавший речь мурзака, и перед изумленными глазами кадия и Джан-Барабатыр-бея точно из-под земли выросла, появившись внезапно из-за кустов, Абибе с непокрытым чадрою лицом.

Зная дела отца и увидев из окошка, какой гость пришел к нему, она незаметно прошла за кустами из дома к беседовавшим и слышала весь разговор.

— Ты — князь, бей, не можешь поступить не по-княжески, — продолжала девушка, глядя на него своими, как два брильянта, блестящими глазами. — Наша святая книга, я сама читала это там, велит добротой отгонять от себя зло¹. Покажи же свою княжескую доброту, бей, и пусть далеко, очень далеко будет этим прогнано зло от твоей головы, от руки и ноги твоей и от порога дома твоего. Подожди, князь, пока Аллах вознаградит отца урожаем за недавнюю беду, и ты тогда все свое возьмешь от него. А если непременно хочешь теперь взять что-нибудь, возьми меня, князь, слугой и рабой к себе, и не отпускай до тех пор, пока отец не расплатится с тобой. Я день и ночь буду работать для тебя и твоего дома, как самая верная собака, буду сторожить твое добро и буду надежным залогом за долг моего отца, потому что он будет стараться как можно скорее выкупить меня от тебя. Ведь я одна дочь у него; он один отец у меня. Послушай же меня, бей, не отбирай дома у отца, не оставляй его седую голову без крова на солнце и стуже! Возьми лучше меня рабой, и Аллах за это сделает так, что никогда твои дети не будут ничьими рабами!..

И при этих словах из двух больших брильянтов, с мольбой глядевших на очарованного мурзака, отделились два маленьких алмазных шарика и, скользнув по лицу, упали в складочки чадры на высоко вздымавшейся от волнения груди красавицы.

Все это произошло так неожиданно и быстро для кадия и Джан-Барабатыр-бея, что оба не успели далее хорошенько прийти в себя от удивления.

Изумленный мурзак, точно очарованный этим видением, любовался удивительной красотой подруги звезд и долго не мог произнести ни слова.

— Брильянт, а не девушка! — невольно воскликнул он.

— Абибе, ты безумная, — раздался в это время голос кадия, — у тебя открыто лицо. Ты позоришь себя и меня. Уходи в дом. Здесь не место тебе!

Слова отца отрезвили девушку. Порыв миновал, и она вдруг побледнела и, повернувшись быстро, как лань, испуганная внезапными появлением охотника, стремительно побежала к дому.

А пришедший в себя Джан-Барабатыр-бей крикнул ей вслед:

— Не рабой, а госпожой возьму тебя к себе, брильянт!

Когда захлопнулась дверь, в которую скрылась Абибе, мурзак сказал кадию:

— Кто имеет такую дочь, Даут, тот богаче самого султана! В жизни своей не видал такой красоты! Отдай мне ее в жены и будем квиты с тобой.

— Она уже отдана другому, бей, — отвечал кадий.

— Тот бедняк; пусть он лучше служит табунщиком у меня, и пусть твою дочь будет называть «ханым», а не женой. И для отца почетнее иметь дочь, жену мурзака и бея, чем жену табунщика.

— Червонец в торбе пастуха и в кармане султана стоит одно и то же.

— Не даром все говорят, что ты упрямый человек, Даут, — сказал резко мурзак, — Ты сам не понимаешь своего счастья: я хочу взять в жены твою дочь, а ты, вместо того, чтобы радоваться такому счастью, опять мелешь вздор. Ведь твоя дочь, когда будет женой табунщика, не сошьет себе кафтана из парчи и рубашки из чистого шелка и не сделает себе такого богатого дома с перинами, коврами, серебром и зеркалами, какой она найдет у меня.

— Муха также не может сделать такой красивой и хитросплетенной паутины, какую для нее в одну только ночь растягивает паук, а спроси муху, рада ли она, когда попадает в эту узорно сотканную ловушку? — проговорил ему с улыбкой старик.

Мурзак вспыхнул.

— Когда хозяин хочет выкупать летом осла в реке, он, глупый, упирается всеми четырьмя ногами и не хочет идти в воду, хотя купанье и доставило бы ему прохладу. Тогда умный хозяин должен взять хорошую палку и молотить бока и спину эшека до тех пор, пока это не надоест ему и он не войдет в реку. Зато, когда ушастое животное попадет, наконец, в воду и почувствует себя там лучше, чем на жаре, хозяину придется позвать одного или двух соседей, чтобы вытянуть опять упрямца из воды на берег... Осел — очень глупая скотина, Даут, не правда ли? — произнес Джан-Барабатыр-бей с усмешкой.

— Правда, бей, правда, — отвечал ему в тон кадий, — но люди бывают не редко еще глупее ослов... Я, например, слыхал про одного, бей, который хотел непременно войти в чужой дом не через открытую дверь, а прямо, сквозь толстую каменную стену... А так как этого никак нельзя было сделать, то он все старался разбежаться, думая, что с разбега он войдет-таки туда, куда его не пускала надежная преграда. И знаешь, что из этого вышло, бей? Он до тех пор бился о стену, пока, наконец, не разбил себе головы и не упал тут же в изнеможении. Тогда хозяин, который сидел на своей крыше и смотрел на эту его глупую затею, сказал ему: «Не лучше ли было иметь хоть и очень глупую голову, но целую, чем такую же самую, но разбитую?» Не знаю, бей, как ты скажешь, но по-моему этот настойчивый глупец был еще глупее того твоего осла, который не хотел купаться.

Поквитавшись этими аллегориями, беседовавшие замолчали. Мурзак смотрел по направленно к дому, где скрылась Абибе; старик стал набивать свою трубку.

Наконец, гость опять сказал:

— Подумай хорошенько, Даут, и не противься своей пользе. Отдай мне в добрый час твою дочь в жены... И ей и тебе будет хорошо.

— Я уже сказал тебе, бей, что она отдана другому, значить, она уже не моя, и я тебе не могу отдать чужого.

— Но ведь она сейчас сама просила, чтобы я взял ее!

— Она — неразумное дитя... Когда твое дитя попросит тебя, чтобы ты дал ему пылающий уголь в руку, ты дашь, бей?

— Но ведь ты этим заплатишь мне весь свой долг и пусть уже будет так, чтобы ты знал, что я умею быть щедрым по-княжески, — вся земля, которую ты теперь арендуешь, станет навсегда твоею собственностью: такого калыма не дадут тебе и десять других женихов.

— Ни одна матка из твоих табунов не отдаст волку своего жеребенка и за целые горы лучшего овса, хотя бы она издыхала от голода и хотя бы волк тысячу раз грозил ей, что он сожрет ее самое.

Мурзак заскрежетал зубами.

— Ты прожил уже весь свой ум, старик, до последней капли, если его у тебя было когда-нибудь хоть горсточка! — воскликнул он злобно. — Ты — совсем безмозглый дурак!

— Думай, мурзак, что ты эти слова сказал в пустыне, где кроме эхо никто тебе отвечать не может, а ты знаешь, что эхо на слово «дурак» не ответит словом «мудрец»! — сказал насмешливо Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу и прибавил: — ты забыл, бей, что ты приехал в Бахчисарай, верно, не за одним этим делом ко мне и что тебе, верно, есть еще какое-нибудь дело за калиткой этого, пока еще моего, а не твоего дома!

Мурзак слегка побледнел при таком, хотя и вполне вежливом, но не оставляющем никакого сомнения в истинном его смысле, напоминании и, встав, чтоб уйти, произнес:

— Через семь дней ты мне привезешь или все деньги полностью до копейки, или... свою дочь Абибе, хотя бы ты и не стоил, чтобы я ее брал у тебя. А если не захочешь привезти то или другое, тогда уходи, как стоишь, вместе с дочерью из этого дома, куда хочешь, потому что на восьмой день он уже будет мой, а не твой. Вот тебе мое последнее слово. А теперь я уйду... Помни же, упрямый старик, и не являйся ко мне без того или другого.

— Хорошо, бей, помню, — добродушно-грустно отвечал старик. — Или я приду в твой дом, или уйду из твоего дома.

Мурзак ушел, а старик остался сидеть на месте и крепко задумался и только после того, как захрипела докуренная им третья трубка, Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу встал и тихо побрел по дорожке садика к дверям своего дома...

 

¹ ↑ Коран, Сура 23 (верующие), айет 98.