VIII. Сватовство.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Через несколько дней к кадию Дауту-Хайрулле пришла старуха Зайнаб, мать Темир-Булата. Уже один внешний вид гостьи, одетой в праздничный атласный бешмет с яркими цветами и всеми, какие только у нее имелись, металлическими украшениями, начиная от длинных серебряно-вызолоченных серег и таких же колец с сердоликами, бирюзой и кораллами, мог дать понять хозяину, что гостья явилась не для того только, чтобы проведать его, а что, очевидно, цель этого посещения более важная и торжественная.

Так это и оказалось.

Абибе засуетилась над угощением гостьи, и скоро около положенных в саду под развесистым ореховым деревом тюфячков для сидения и двух-трех ковров с узорчатыми рисунками, появились два низеньких стола-табурета с разными сластями.

Кадий набил свою трубку, а гостья и Абибе принялись за сладкое. Некоторое время длилось молчание, но когда, наконец, Зайнаб отведала по принятому обычаю всего, что было поставлено, дабы хозяин дома не мог упрекнуть ее, что она чем-нибудь погнушалась, она ласково обратилась к девушке:

— Хотя каждая звездочка — дочь солнца, потому что солнце — великий свет, а звезды — малые искры этого самого света, но когда солнце на небе, ни одной звезды не видно, — при этом она внушительно посмотрела на кадия и на Абибе.

Оба поняли этот деликатный и аллегорический намек, потому что старик одобрительно кивнул головой, а девушка сейчас же покорно встала и удалилась в дом. Старики остались одни.

— Я начала, Даут-ага, про солнце, — сказала гостья через несколько минут с торжественной задумчивостью, — про солнце буду и продолжать, если тебе угодно будет позволить мне, чтобы я разговаривала с тобой.

— Ты, Зайнаб, сейчас сама доказала, что никто не отказывается от угощения, потому что ласково отведала всего, что для тебя поставила моя дочь Абибе. А всякая умная речь слаще всяких пряников, шербета и меда, потому что сласти делают приятное на минуту только языку, а умное слово как райская музыка ласкает ухо и мысли и на долгое время успокаивает душу от всякой тоски и заботы.

—Ты, Даут-ага, настолько снисходителен и ласков, что хвалишь угощение прежде, чем отведал его. Что умного могу сказать тебе, мудрый и справедливый кадий, я, женщина, о которой даже в Коране сказано, что она только склонна к спорам и думает о нарядах1, и потому-то всякая жена много ниже достоинством своего мужа, который может и должен бить ее2.

— Хотя все каштаны горьки и противны на вкус, но ведь бывают и сладкие, похожие вкусом на лепешку, испеченную из лучшей муки на каймаке. Много женщин болтливых и глупых, но всякий, кто знает тебя, соседка Зайнаб, скажет, что ты только по платью женщина, а по голове и языку — мужчина, и умный мужчина, потому что твои слова — толковые слова, и твоя речь — разумная речь, а не сорочья стрекотня, которой не стал бы слушать мужчина. Так оно и быть должно; ведь ты одна на свете и за тебя некому говорить с тех пор, как Сейфулла-Арслан-оглу, твой покойный муж, который был нашим сборщиком податей, убит был на ветряной мельнице лопнувшими жерновом. Он был честный и мудрый сосед и, верно, оставил тебе в наследство, кроме сына Темир-Булата, еще и большую часть своего ума. Пожалуйста, продолжай говорить, о чем ты начала, — пригласил хозяин свою гостью продолжать прерванную ею речь.

Зайнаб, ободренная словами кадия, не заставила повторить этого приглашения.

— Когда солнце на небе, свет его проникает во все закоулки на земле и всюду приносить с собой радость. Так ли я говорю, ага?

— Ты говоришь настоящее слово, — согласился тот, — потому что и святая книга учит, что солнц источник света3, ярко пылающий4.

— Поэтому, когда солнца нет на небе, — продолжала гостья, — землю окутывают мрак и темнота, как густая чадра окутывает тело молодой девушки.

— Теперь эта темнота бывает временная, а в день кончины мира солнце навсегда обовьется мраком5, как сказано в неисчерпаемом источнике всякой мудрости, святом Алкоране.

— Когда на земле темнота, для глаза темно и на душе нерадостно, — продолжала старуха.

Хозяин вместо ответа утвердительно качнул головой,

— Куда солнце уходить от земли? Зачем уходит?

— Про это в Коране ничего не сказано. Один только Аллах всеведущ.

— Где оно сидит? Куда прячется?

— И про это Магомет ничего не поведал.

— Значить, ты не знаешь?

— Не знаю.

Помолчали.

— У меня есть сын, — сказала через несколько минуть Зайнаб.

— Темир-Булат, — подсказал Даут. — Покойный Сейфулла-Арслан-оглу оставил здесь на земле свое сердце в его груди и свой ум — в его голове. Завидный сын!

— Он мой правый глаз, — продолжала Зайнаб.

— Он — твои оба глаза, — поправил старик, — потому что других детей у тебя нет.

— Он душа души моей! — воскликнула восторженно гостья. — Он давно теперь ходить черный как ночь.

— Что же его печалит? — простодушно спросил кадий.

— Он говорить, что для него нет солнца на небе, а значить, нет и радости на душе.

— Зачем он так говорит?

— Он говорить, что знает, где солнце прячется.

— Где?

— Под твоей крышей, ага. Он его видел, когда оно еще было маленькой звездочкой, потом, когда эта звездочка выросла в ласковую луну, а теперь, говорить, эта звездочка стала уже ярким солнцем.

— Он, верно, слепой, — прикинулся непонимающим кадий. — Под моей крышей, кроме Абибе, никого нет со мной.

— Нет, он не слепой, хотя ослепнет от горя, если ты не отдашь ему своей Абибе, потому что Абибе и есть его солнце, — сказала с нежностью старуха и сейчас же горячо продолжала: —Дай его глазам и сердцу свет, дай его и моей душе радость! Пусть наши дети подружатся браком, как и пророк Магомет подружился браком с богатой и знатной вдовой Хедиджой, а потом, по смерти ее, — с Гаишей, дочерью Абубекра, которых обеих любил как свою душу. И Темир-Булат будет любить Абибе не меньше, чем великий пророк этих двух изо всех своих жен... Пусть миндальное дерево расцветет богатым цветом любви и мира между их душами! И нам, старикам, глядя на них, будет радостно: ты получишь сына, которого тебе не дал Аллах, а я получу дочь, которой я по грехам моим не могла вымолить у Милосердного! Не торопись, ага, говорить своего ответного слова прежде, чем сам пророк не просветлит твоей мысли, потому что это слово будет началом или концом радостей на земле для моего джигита и для меня, его матери; ведь он голос, я — эхо, а если голос станет стонать, то и эхо не будет смеяться! Хорошо подумай, почетный ага, и с благословения Аллаха скажи свое отеческое слово.

Старики опустили голову на грудь и, углубившись в свои мысли, долго молчал, а Зайнаб не спускала с него глаз, ожидая ответа.

Наконец, старик заговорил тихо и с расстановкой:

— Я уже сказал тебе, соседка Зайнаб, что твой сын Темир-Булат — завидный сын: у него глаз зоркий, рука сильная, язык правдивый, а значить и душа правдивая, ибо не даром же говорят, что язык колокол души. Не назову я худым тот день, с которого стану называть твоего сына и моим сыном, если Аллаху и Его святому пророку Магомету это будет угодно. Но прежде, чем я скажу тебе свое ответное слово, пусть нам обоим это слово скажет всеведущая книга, в которой, как прибрежный куст в спокойной воде озера, самим всемогущим Аллахом отражена жизнь всякого человека и всякой былинки и в которой на все и всегда есть и будет ответ. Так делали наши отцы и отцы наших отцов, так сделаем и мы.

И с этим кадий пошел в дом и скоро вынес оттуда священную книгу Корана, которую он трижды благоговейно поцеловал и после каждого поцелуя прикоснулся к ней лбом.

Положив книгу на табурет и обе руки на книгу, он опустил голову и сосредоточенно задумался: старик мысленно задавали сам себе вопрос, ответ на который он желал получить в книге.

Наконец, он сразу открыл книгу и, опустив глаза на первый попавшийся айет, громко прочитал:

«Если вы опасаетесь разрыва между мужем и лесной, то призовите судью из его родственников и судью из ее родственников; если они оба захотят помириться, то Бог устроит между ними согласие, потому что Бог знающий, ведающий6».

При чтении этого айета глаза Зайнаб наполнились слезами, а лицо кадия просветлело.

Он благоговейно поцеловал святую книгу и с умилением в голосе произнес:

— Пусть будет так, соседка Зайнаб, как ты хочешь, потому что, ты слышала, этого же хочет и сам Аллах, да будет свято Его имя во веки веков! Пусть дерево мира богато расцветает над головами наших детей и прикроет их в час беды и несчастья; пусть дом их уподобится душистой соте, с которой светлыми каплями каплет мед, обильно налитый трудолюбивыми пчелами в ее ячейки; пусть к порогу их дома не найдет пути нога злого человека, врага и вестника горя, а через порог их пусть не переползет внутрь дома ядовитый паук, скорпион, змея и сороконожка! Пусть смех, песни и громкий говор друзей в их доме услышат даже глухие соседи, а стона, плача и шепота врагов не услышит ухо далее самого чуткого из них! Пусть твой и будущий мой сын, Темир-Булат, не менее трех раз в жизни перестроит свой меньший дом на больший, чтобы ему было куда поместить свое добро и детей, и пусть глаза Абибе и его дождутся увидеть, как правнук их, входя к ним в дом, должен будет нагнуться, чтобы не зашибить своей головы, потому что дверь эта для него уже стала низка! По благословению святого Корана и горячему желанию своего сердца принимаю, соседка Зайнаб, твое слово и отдаю в добрый час свою единственную дочь Абибе за твоего единственного сына Темир-Булата! Пусть будет так, как будет!..

Старики поговорили еще несколько времени о подробностях свадьбы, и Зайнаб удалилась.

В эту ночь Абибе не спала до зари. Она стояла неподвижно на крыше своего дома с глазами, устремленными вверх, но,— странное дело — хотя ночь была и ясная, но на небе было очень мало звезд, потому что какая-то туманная дымка окутала большую часть небосклона и повисла над землей непроницаемыми покрывалом, сквозь которое только кое-где проглядывали одинокие звездочки.

Абибе впивалась глазами в эти редкие небесные фонарики, но они сегодня чуть заметно мерцали и вовсе не вспыхивали разноцветными огнями, как тогда, не «улыбались» ей.

———

Получив радостную весть от матери об успешном исходе сватовства, Темир-Булат был наверху блаженства. Оп надел праздничный костюм, богато расшитый позументами, нанял музыкантов, собрал всех своих друзей и, предшествуемый двумя огромными даулами, несколькими дудками, скрипками и бубнами, два дня и две ночи ходил по Бахчисараю, заходя ко всем соседям и не пропуская ни одной кофейни и ни одного хана. Даулы оглушительно грохотали, дудки пронзительно пищали, а бубны и скрипки звенели и трещали, возвещая всем и каждому радостную весть о помолвке джигита с «красой Бахчисарая», подругой звезд. Везде по дороге к гурьбе, сопровождавшей счастливого жениха, присоединялись многие из встречавшихся, и потому, когда шествие достигло кофейни Мухаметжана-Чилиби, толпа уже не могла поместиться в доме и на террасе и большинство осталось во дворе и на улице.

В это время на террасе кофейни сидел вместе с жирным хозяином ее приехавший в Бахчисарай сосед-помещик, мурзак Джан-Барабатыр-бей-Арсланов, тот самый, у которого кадий Даут арендовал землю.

Увидев еще издали на конце улицы это шествие, мурзак спросил хозяина:

— Кто это гуляет, Мухаметжан?

— Это гуляет один наш молодой джигит, Темир-Булат, сын того самого нашего сборщика податей, Сейфуллы-Арслана-оглу, которого несколько лет тому назад убило на мельнице.

— Почему он гуляет?

— Он засватался.

— Богатую невесту взял?

— Была богатая, теперь бедная.

— Зачем же он бедную берет?

— Такая бедная богаче самой богатой, бей, — пояснил ему Чилиби.

— Почему так?

— Потому что красивее и добрее ее нет ни в Бахчисарае, ни в целом Крыму.

— Это ты говоришь пустяки, ага, — заметил ему равнодушно мурзак.

Мухаметжан-Чилиби обиделся.

— Тогда зачем ты расспрашиваешь меня? — сказал он с гордостью, — кто не хочет пить, пусть не прикладывает рта к отверстию фонтана.

— Пока не сделает хоть одного глотка, не разберет и не узнает, что вода соленая и воняет грязью, — возразил в тон ему мурзак.

— Я, бей, не сказал ничего пустого, — настаивал хозяин кофейни.

— Нет, ты сказал совсем пустое. Скажи сам, разве худой баран может быть жирнее самого жирного?

— Не может.

— А как же бедная невеста может быть богаче самой богатой?

— Богатство бывает разное, — возразил Мухаметжан-Чилиби: — один богат землей, другой— скотом и лошадьми, третий — товарами, а десятый — мудростью.

— Из одной мудрости ни ковров не наделаешь, ни атласного бешмета не сошьешь, — иронически заметил на это мурзак.

— Мудрость питает душу и ум.

— И сто пудов мудрости не сделают таким жирным, как ты, ага!

— Мой жир не краденый, бей, — обиделся опять Чилиби и продолжал: — от мудрости он, или от чего другого, про то Аллах ведает. А только, если мудрость не дает жира, то и богатство не дает ума. Я, бей, знаю многих беев очень богатых, таких богатых, что землю их и на хорошем коне в один день не объедешь, но у которых ума в голове столько же, сколько волос на твоей ладони! А ты, Джан-Барабатыр-бей, знаешь таких? — закончил ядовитым вопросом Чилиби.

— Нет, я таких не знаю, — ответил скороговоркой мурзак, для которого, очевидно, беседа на эту тему становилась неприятной, и опять возвратился к вопросу о невесте.

— Чью дочь он засватал?

— Дочь кадия Даута, Абибе.

— Очень красивая?

— Такой красавицы в нашей стороне еще никогда не бывало. В волосах у нее ночь; на лице и на шее белый снег лежит; на щеках розы цветут; вместо глаз брильянты горят; на губах яркие кораллы; все лицо нежнее самого нежного персика, а в сердце вечно цветут и благоухают резеда и фиалки. Такая девушка — редкая редкость, и если бы ее увидел сам султан, он захотел бы взят ее себе в жены. Оттого Темир-Булат радуется и гуляет с друзьями, — говорил патетически Мухаметжан-Чилиби.

— Все хорошо, — заметил в раздумье ему на это мурзак. — Если она и наполовину только такая, как ты, Чилиби, говоришь, так ей следует не за простого татарина выйти за муж, а за богатого бея. И зачем этому Темир-Булату такая? Ему лучше взять богатую.

— Каждый сам лучше знает, что ему лучше.

— Лучше есть жирный пилав, горячий шашлык и вкусную пасту и пить душистый кофе и сладкие шербеты с не очень красивой женой, чем голодать и пить простую воду с райской красавицей, — философствовал назидательно мурзак.

— Ты так, бей, думаешь, а он не так думает.

— Всякий, кто не глупее осла, скажет, и правду скажет, — продолжал мурзак, — что простой воловий пузырь, туго набитый серебром и червонцами, лучше, чем самый богатый и расшитый шелками атласный кисет, наполненный вместо денег лепестками роз и фиалками.

— Твоя правда. Джан-Барабатыр-бей, — ехидно согласился с ним хозяин, — только так будет говорить и думать не один тот, кто не глупее осла, но и тот, кто жаднее самой жадной чушки, которая перестает жрать только тогда, когда засыпает, а спит очень мало, потому что вечно жрать хочет.

Мурзак закусил губы и не ответил ничего на эту тираду, потому что веселая процессия уже подошла к кофейне, и ликующий жених стал подниматься по лестнице на террасу. А когда Мухаметжан-Чилиби встал и пошел ему навстречу, Джан-Барабатыр-бей пробормотал вполголоса:

— Этот нищий уже начал кутить на тот клад, которого еще не нашел. Как солнце на небе не для слепого, так и красавица-жена не для нищего!

И с этими словами мурзак через внутреннюю комнату вышел из кофейни.

 

1 Коран, Сура 43 (золотые украшения), айет 17.

2 Ibidem, Сура 4 (жены), айет 38.

3 Коран, Сура 71 (Ной), айет 15.

4 Ibidem, Сура 78 (весть), айет 13.

5 Ibidem, Сура 81 (обвитие), айет 1.

6 Коран, Сура 4 (жены), айет 39.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Комментарии

Список комментариев пуст


Оставьте свой комментарий

Помочь может каждый

Сделать пожертвование
Расскажите о нас в соц. сетях