VII. Все унесла вода.

Через два дня после этого неслыханного бедствия, разразившегося над Бахчисараем, к кадию Дауту-Хайрулле-Шарафетдину-оглу пришел утром старик-татарин, который жил у него в виноградном саду, верстах в десяти от города и досматривал за этим садом. Он же был и боштанджи на большой табачной бахче, которую старик развел в последние два года, заарендовав для этой цели у того же мурзака-помещика, у которого он арендовал и землю под сад, еще значительный кусок земли и по очень высокой цене. Там же, на прилегавших к саду и бахче подгорных пастбищах, ходила и его отара овец тысячи в полторы голов, для которой старик еще только год тому назад выстроил здесь неподалеку от сада хорошую просторную кошару. Все это имущество: сад, бахча и овцы, представляло из себя значительную ценность и делало Даута-Хайруллу человеком весьма зажиточным, несмотря даже на непомерно высокую арендную плату за землю.

Мурзак-помещик, из года в год возвышавший эту плату, действовал наверняка. Он знал, что кадий, разведший на этом участке прекрасный виноградный сад, не может уже отказаться от земли, и потому безнаказанно выжимал из старика последние соки. По договору, который Даут-Хайрулла, как честный татарин, считал для себя священным, раз он его принял, уплата этих денег была гарантирована этим же самым садом, который, таким образом, при неуплате аренды поступал в полную собственность мурзака.

Уже от предыдущих годов накопилась некоторая довольно значительная сумма, которая не могла быть внесена стариком своевременно, и для получения возможности рассчитаться с безжалостным собственником земли кадий решил развести, кроме сада, еще табачную плантацию, так как при урожае эта плантация могла дать ему весьма большие доходы.

Расчеты старика были вполне правильны: в этом именно году плантация, судя по всходам, обещала неслыханный урожай, и кадий основательно надеялся получить возможность сразу же покрыть всю накопившуюся за ним недоимку.

Абибе только что принесла и поставила перед отцом низенький табурет в тени под деревом, где сидел он, попыхивая трубкой. Вернувшись в дом, она вынесла еще на жестяной тарелке жирные лепешки-катламу, только что ею изжаренные и еще аппетитно дымившиеся, и небольшой глиняный кувшинчик с ароматным и густым кофе, который никто не умел приготовлять так вкусно, как она. Поставив еще около отца пустую чашку для кофе и другую с белым зернистым медом, девушка положила тут же на табурет небольшое красиво расшитое ею шелками и металлической ниткой полотенце с самодельной бахромой и проговорила ласково:

— Ешь и пей, отец, на здоровье и во славу Аллаха!

После этого она ушла в дом и, поднявшись на крышу, села в том конце ее, который еще был закрыт тенью от ореха, и наклонилась над каким-то вышиванием.

Кадий только что хотел приняться за горячую катламу, когда на дорожке сада показался его боштанджи Максют.

Поздоровавшись с хозяином, Максют присел в стороне на корточки и вынул из кармана кисет, чтобы набить трубку в ожидании, пока хозяин начнет с ним разговор. Но кадий сказал:

— Когда человек ест или пьет, змея ему не мешает. — Ты, верно, голоден не меньше меня, Максют: садись и ешь. Такую катламу, как жарит Абибе, и такой кофе, как она варит, найдешь не во всяком хану. Прежде поешь со мной, а потом я спрошу тебя, какие ты принес вести.

Максют не заставил хозяина повторить приглашение, но, прежде чем приступить к еде, он отправился за дом, совершил там обычное омовение, и только после этого подсел к табурету. Хозяин и слуга ели в глубоком молчании.

И только когда вся стопочка катламы на жестяной тарелке была уничтожена, весь кувшинчик кофе был выпит, и снова обоими было совершено омовение, старики набили трубки и... погрузились в молчание.

Первые трубки были выкурены безмолвно. Раскурив вторую, кадий спокойно произнес, вызывая Максюта на беседу:

— Сон?¹

— Была великая буря, — сказал Максют.

— Такой бури я на своем веку и не помню, — прибавил кадий.

— И я не помню, — подтвердил боштанджи.

Помолчали. Через несколько минут Максют продолжал: — Пришла великая вода, какой еще никогда и не бывало. — С гор пришла.

— Я чуть не пропал, когда мой шалаш снесло.

— Слава Богу, что не пропал; значить, ты счастлив, — согласился хозяин.

— Зато все, что у меня было, пропало: вода все унесла,.. Теперь мне уже нечего беречь, потому что все, что у меня осталось, на мне, — говорил Максют совершенно спокойным тоном.

— Не хорошо, — согласился с ним хозяин и продолжал: — а все же твоя беда была еще не такая, как у других, потому что для других беда была еще больше.

— Для кого больше?

— Для многих... У иных, кроме имущества, и дети пропали.

— Твоя правда: это еще хуже.

— Но и это еще не самая последняя беда. Были такие, для которых эта беда была совсем беда, — продолжал спокойно кадий и глубоко затянулся.

— Что же может быть еще хуже? Трудно и догадаться, — не понимал боштанджи.

— Может быть... Салыку еще хуже пришлось.

— Какому Салыку?

— Салыку-Зальбухару, водовозу.

— Чем хуже?

— У него все пропало: и дом пропал, и старый осел пропал.

— Дети дороже осла, — возразил спокойно боштанджи.

— Дети дороже, — не спорил кадий, — но он сам еще дороже, а он и сам пропал.

— Как пропал?

— Утонул.

— Тогда его беда, твоя правда , ага, хуже, — совершенно основательно согласился слуга.

— Вместе с ослом пропал, — продолжал хозяин.

— Я про это не слыхал... Жалко Салыка... Как же это случилось?

— Осла пошел выручать, и оба утонули.

— Не стоил того осел. Крепко жалко старика.

— И я так говорю, и все соседи так говорят. От воды жил, от воды и кончил.

— Всякому свое... — глубокомысленно заметил боштанджи. — Никто не знает, от чего ему беда придет. Один только Аллах всеведущ.

Старики задумались и помолчали.

— Тебе, ага, эта буря также немало беды сделала, — начал, наконец, опять Максют.

— Значит, так и мне было суждено, — спокойно ответил кадий. — И я не лучше других... И я не знаю, где счастье и где беда.

— Табак собирать не будешь, хотя урожай должен был быть и очень хороший: бахчу сначала смолотило градом, а потом всю водой снесло.

— Худо, — заметил грустно кадий: — мурзаку нечем будет заплатить. С одного сада винограда столько не соберешь.

— И винограда совсем собирать не будешь, — неумолимо-спокойно продолжал Максют. — Земля осталась на месте, а кустов больше совсем нет.

— Значить, и сад пропал?

— До последнего куста пропал: вода через сад шла. И мой шалаш со всеми вещами оттого унесло. Чубуки виноградные торчать кое-где, а сада вовсе нет. Я за тем и пришел, чтобы сказать тебе это.

Как ни спокоен казался на вид Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу, но и он насупился: вести были очень серьезные.

— Тогда меня мурзак совсем задавить, — сказал он, рассуждая вслух. — Придется половину отары продать, чтобы от него откупиться.

— Не стоить продавать, — возразил Максют. — Все равно этих денег не хватить.

— Почему не хватить? Должно хватить: теперь овцы в цене.

— Немного продавать придется. С отарой также неблагополучно.

Старик слегка изменился в лице.

— Отару почти всю унесло водой. Не знаю, осталось ли три четыре десятка голов. Буря была такая, какой никогда еще у нас не бывало.

Кадий сидел безмолвно. Вести были таковы, что даже и его восточного равнодушия не хватило: он, оказывается, был разорен в конец.

— Что же вы смотрели с пастухом? — упрекнул он через несколько минут Максюта. — Ну, хорошо: сад пропал, бахча пропала, потому что и саду и бахче от воды было уйти некуда: вода пришла, все прахом пошло. А овцы? Их от воды отогнать можно было. Зачем не отогнали? Вода долиной шла, на горах столько ее не могло быть. Зачем же отару не отогнали на горы? У вас с пастухом, верно, не болело; не вы теряли, я терял. Чужую руку хоть ножом режь, хоть огнем пеки, своя не болит. Если бы я сам был там, отара цела осталась бы.

Максют покорно выслушал все эти упреки. Он понимал, что кадий, не бывший на месте и не видавший размеров бедствия, не мог представить себе, что там делалось. Потери же его были таковы, что у всякого дрогнуло бы сердце: из богатого человека он в одну только ночь стал бедняком.

— Ты напрасно, Даут-ага, упрекаешь нас,— оправдался он. — Ты справедливый кадий на всякое чужое дело, всем это ведомо давно, рассуди же и твое справедливо. Вода хлынула сразу. Никогда еще ничего подобного не бывало, и ни я, ни пастух, и никто не мог ожидать такой небывалой беды. Час тому назад и виноградник и бахча стояли невредимо и тут же в долине спокойно ходила отара, и вдруг по этой самой долине понеслась глубокая река. С неба точно камни посыпались, и загорелся страшный небесный огонь, а гром загрохотал так, что мы с пастухом оглохли. Теперь страшно и вспомнить, что вдруг сделалось. Овцы стали метаться как безумные. Овца и так глупая: нет на свете ничего живого глупее овцы. Мы бросились отгонять их наверх из долины, но ночью этого сделать было нельзя: чуть-чуть сами не погибли. Хорошо, кадий-ага, что тебя не было там, потому что, чего Боже упаси, с тобой могло случиться то же, что с бедняком Салыком. Он за одного осла пропал, а тебе зацелую отару и подавно нетрудно было бы утонуть. Слава Богу, ага, что тебя не было: ты дороже сотни отар! И от кошары осталось не больше того, что от сада: так только кое-где кусочки плетня торчат. Нет, ага, ты не думай, что отара пропала оттого, что была твоя, а не наша. Твое ли добро, наше ли добро— все равно добро. Мы вместо тебя там около него были, значить, оно нам было такое же, как и тебе. Если бы можно было сберечь, верно бы сберегли. Это что-то неслыханное в нашей стороне случилось и не мы в этом виноваты. Никто не виноват... Значит, так должно было случиться... Всякое добро от Аллаха и всякое зло по его же святой воле. Только вчера к вечеру мы с пастухом собрали два-три десятка овец, которые каким-то чудом уцелели живыми. А все остальные по долине кругом лежать мертвыми. Нужно поскорее хоть шкуры успеть поснимать с них; я за тем и пришел, чтобы ты послал десятка два соседей сделать это, потому что потом будет уже поздно.

Абибе, сидевшая на крыше неподалеку от беседовавших и хорошо слышавшая их разговор, низко наклонилась над своей работой: из глаз ее закапали слезы. Но она плакала не от сознания тяжести потерь, понесенных ее отцом из-за этой ужасной бури, а единственно только от того, что вести Максюта доставляли ее старику-отцу большое огорчение: это она слышала по голосу отца и видела по выражению его омрачившегося от горя лица.

А старики между тем замолчали и задумались.

 

¹ ↑ Ну?