Мулла-эффенди не успел еще окончить и второй чашки, когда на лестничке террасы появился родной брат его, — кадий Даут-Хайрулла, и стал пробираться к тому концу, где заседали мулла, сборщик податей и другие более почетные люди.
И снова Мухаметжан-Чилиби вынужден был оторваться от своей чашки и заняться устройством и этого почтенного гостя, который, однако, едва ответив на его приветствие, уселся на отведенном ему тюфячке с весьма мрачным видом и упорно замолчал.
Кое-кто из сидевших ближе к нему, и между прочими сборщик податей Абдулла-Жаббар, попытались было осведомиться о причине его мрачного настроения, но кадий так настойчиво-красноречиво отмалчивался, что, наконец, брат его мулла-эффенди не выдержал и заметил:
— Оставь, Абдулла-Жаббар-оглу, не старайся руками выдернуть дерево из земли: скорее у тебя руки оторвутся от тела, чем дерево хоть на толщину волоска подастся вверх.
Сборщик податей с сожалением поглядел на упрямца и сказал:
— Твоя правда, мулла-эффенди: —большое дерево крепко сидит.
Помолчали. Через несколько времени сидевший с другой стороны кадия водовоз Салык Зальбухар, преклонный возраст которого и родство с самим старшим муллой, женатым на дочери его брата, давали ему право говорить в среде самых почетных лиц, посмотрел на кадия и скорее подумал вслух, чем обратился к кому-нибудь в частности:
— Чем дольше вода будет стоять в бочке, тем больше будет портиться, пока, наконец, не протухнет вся и не покроется плесенью. Если хочешь, чтобы и бочка не протухла, скорее вылей воду и просуши бочку.
При этом он сделал, наконец, ход (они играли в шашки), дожидаясь которого партнер успел выкурить целую трубку.
Брошенная вслух мысль осталась без ответа и возражения: истина споров не вызывает среди умных людей.
Прошло еще с четверть часа. Кадий продолжал угрюмо молчать, но выражение лица его, невзирая на третью чашку кофе, стало еще мрачнее.
Приняв ответный ход партнера, водовоз счел полезным продолжить свою первую мысль.
— Чем больше какая-нибудь забота давит сердце, тем скорее ее нужно сбросить. А рассказав свою беду соседям, облегчишь сердце. Ведь полную бочку с водой никакой осел не вытянет в гору; вылей воду — побежит рысью.
И это опять было настолько очевидной и бесспорной истиной, что даже партнер его счел нужным заметить:
— Верное слово говоришь, сосед. Да и не удивительно: ведь за эти полсотни лет, что ты возишь мне воду, у тебя перебывало уже с десяток ослов.
— Теперешний мой осел уже четвертый из третьего десятка.
— Ну, вот видишь! Как же тебе не знать ослиного нрава!
— Хорошо знаю. Так знаю, как сам себя, — подтвердил сукаджи.
Партнер против сравнения не спорил.
А мрачный как ночь кадий все безмолвствовал.
Наконец, не выдержал и сам мулла-эффенди и без околичностей обратился к брату:
— Что случилось, Даут? Скажи! Зачем молчишь. Если расскажешь нам, будет не хуже, а лучше.
Старого кадия все любили, и потому вопрос окончательно заинтересовал всех присутствующих. Это было ясно уже из того, что все повернулись в его сторону и все на него посмотрели.
Но и на вопрос муллы-эффенди никакого ответа не последовало.
Тогда счел уместным вставить и свое слово тонкий политик Мухаметжан-Чилиби.
— Ни холодная, ни горячая вода никогда не выльется из казана, хотя бы она была налита и до самых краев, пока не закипит ключом. Зато, когда закипит, сама хлынет наружу так, что и половины ее не останется в казане. И чем больше ее было, тем больше выльется, а когда побежит через край, сама зальет и тот огонь, который подогревал казан. Оставь кадия, почтенный мулла-эффенди, если он не хочет говорить сам. Разве ты не знаешь, что когда кадий чего не захочет, то хотя бы все семь земель и столько же небес захотели, ничего из этого не выйдет: не льется его речь, значит, казан его души не кипит еще. Пусть закипит: все выльется наружу.
Этот совет толкового хозяина был принять, и кадия оставили в покое.
А он так яростно продолжал затягиваться своей трубкой, что она у него хрипела на все лады.
Наконец, казан закипел, и вода сама собой хлынула наружу: кадий Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу заговорил:
— Опять будет великая беда, — произнес он отрывисто.
— Отчего будет? — спросил мулла.
— От того, что будет, — лаконически отрезал кадий.
Помолчали.
— Ну, хорошо, пускай будет, если ты говоришь, что будет, хотя лучше было бы, чтобы ничего не было, чем, чтобы была беда, — уступил мулла и продолжал тем не менее допрос: — Какая беда? Отчего беда?..
— От воды беда.
— Пусть будет, что будет, потому что будет то, чему и быть надлежало, — философски-успокоительно заметил мулла-эффенди и продолжал: — Если за бедой очередь, значит, будет беда. В святом Коране, где все есть, что только может быть, и про это говорится так: «Никакое бедствие не совершается ни на земле, ни в вас, если оно не было предопределено в книге прежде того, как мы творим его. Это для того, чтобы вы не огорчались тем, что теряете вы, и не радовались тому, что достается вам»1.
Все присутствовавшие почтительно прослушали эту цитату из святой книги.
А мулла продолжал:
— Ты говоришь, брат, от воды случится беда?
— От воды.
— Значит, будет великая засуха? Скот подохнет от жажды? Земля потрескается? Сады и посевы посохнуть?
— Нет, ничего такого, что ты говоришь, не будет, — отрезал кадий.
Снова помолчали. Мулла не рискнул задавать вопросы дальше, но теперь в дело вмешался старый водовоз, потому что, раз вопрос шел о воде, он естественно считал себя ближе всех заинтересованным.
— А что же худого может сделать нам вода? Она— Божий дар!
— Сделает великое бедствие, — вещал кадий.
— Какое бедствие?
— Такое самое, как три лета тому назад.
Теперь дело стало ясным.
— Три лета тому назад было великое наводнение от дождей, — сказал водовоз. — Не дай Бог, чтобы теперь было опять то же самое. Тогда много скота погибло, и все сады по ту сторону Чурук-Су сравнялись с землей. Ты, Даут-Хайрулла, каркаешь вороном над нами; не дай Бог, чтобы случилось опять то, что было тогда!— закончил водовоз.
— А ты, сукаджи, — возразил обидевшийся кадий, — имеешь одинаковый голос со своим ослом: когда ты говоришь, или он ревет, не разобрать, кто из вас подает голос.
— Все по воле Аллаха! Он один только всеведущ! — уклончиво заметил водовоз и счел за благо для себя прекратить на этом дальнейшую беседу.
Но теперь уже продолжал сам кадий.
— В горах идут великие дожди... Разлив вод будет великий... Наводнение уже началось, и наша река сейчас уже стала вздуваться как молоко на огне... Я час тому назад поехал свой сад посмотреть и вернулся: через Чурук-Су уже нет переправы, и вода в ней кипит как в котле... По воде плывет много бараньих трупов... Беда уже началась... — говорил отрывисто кадий.
Слушатели омрачились и молчали: у многих были сады по ту сторону реки, и у всех там ходили овцы и скот.
А мулла-эффенди опять вмешался и монотонно произнес:
— Что будет, будет по воле Аллаха, потому что в книге книг про это сказано так: «Никакое бедствие не сделает беды без позволения Божия»2.
Это, конечно, было утешением, но утешением только духовным. А кадий продолжал:
— Уже больше недели на том краю неба, над горами, стоить черная ночь... Сегодня тучи там еще чернее... От дождя вся беда...
— От дождя бывает больше добра, чем беды, — внушительно заметил мулла. — Сам пророк сказал: «Проливаем из облаков дождь, обильно льющийся, чтобы им взращивать хлеб и все произрастания, сады с деревами ветвистыми»3.
Авторитет Корана не позволял спорить, но в душе не все были согласны с муллой-эффенди, хотя и смолчали. Возразил один только кадий.
— Не всякий дождь, Файзулла, от добра начинается и добром кончается.
— Нет, Даут, всякий дождь начинается одинаково, потому что иначе в Коране не было бы сказано так: «Бог посылает ветры и они гонят тучу, а Он расширяет ее по небу, сколько Сам захочет; вьет ее в клубы, и ты видишь, как льется дождь из лона ее»4.
Но невзирая и на это духовно-астрономическое утешение, угрюмый кадий не унимался.
— Огонь тоже добро, пока он горит в печке или в костре и греет замерзающего человека. А когда он начнет пожирать дома и имущество, не нужно быть муллой, чтобы сказать, что огонь великое зло.
После этого замечания мулла-эффенди окончательно потерял всякое желание продолжать состязание с братом, который начинать уже публично богохульствовать. Он с достоинством встал со своего тюфячка и важно стал удаляться.
Но чтобы оставить последнее слово все же таки за собою, он уже на лестничке террасы повернулся к прочим и наставительно произнес:
— Каждому свое, и все в свое время. Оттого в одной мудрой арабской книге написано так: «Если ты молот — ударяй; если наковальня — терпи».
И вслед за этой тирадой мулла-эффенди благополучно отбыл восвояси.
— А если кто дурак, тот лучше молчи, чем говорить пустяки, — пробормотал ему вслед брат в то время, когда зеленая чалма муллы уже равномерно качалась по направлению к главной мечети Джума-Джами.
Весть о начинающемся наводнении заставила подняться со своих мест вслед за муллой и многих других. Все расходились молча и скоро на террасе раздавался уже одинокий храп жирного хозяина ее, Мухаметжана-Чилиби, у которого по ту сторону Чурук-Су не было ни овец, ни садов и никаких угодий.
1 ↑ Коран, Сура 57 (железо), айет 22 и 23.
2 ↑ Коран, Сура 64 (взаимный обман), айет 11.
3 ↑ Коран, Сура 78 (весть), айет 14, 15, 16.
4 ↑ Коран, Сура 30 (римляне), айет, 47.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий