IV. На террасе кофейни Мухаметжана-Чилиби.

← Предыдущая главаСледующая глава →

В кофейне Мухаметжана-Чилиби, стоявшей рядом с большой мечетью Джума-Джами, было особенно людно. Не только вся обширная наружная терраса на улицу, но и весьма просторная внутренняя комната этого общественного учреждения Бахчисарая были сплошь заняты посетителями, так что когда туда же вошел мулла Файзулла-Нубин-эфенди, то ему пришлось в нерешительности остановиться у самого порога, ища глазами свободного и достаточно почетного для себя местечка.

Ему, впрочем, помог надлежащим образом поместить себя сам хозяин кофейни, толстый и важный Мухаметжан-Чилиби, который вообще считал и себя в кофейне гостем, не только не обязанным ухаживать за посетителями, а, напротив, требовавшим от слуг кофейни и от других гостей, кто попроще, знаков особенной внимательности и предупредительных забот о своей персоне. Но почтенная духовная особа главного муллы кафедральной мечети была такова, что не сделать исключения даже для нее не значило бы сохранить, а прямо унизить свое достоинство, показав тем самым совершенное невежество в тонкостях весьма строгого в таких случаях восточного этикета.

Хозяин поэтому поспешил удобно усадить почтенного гостя на террасе у самых перил, на специально для него поданном более мягком чем у других тюфячке из дорогой ковровой материи и сам придвинул к нему маленький восьмиугольный табурет-столик, богато обложенный перламутровыми украшениями и, почтительно поклонившись ему с приложенными накрест к груди обеими руками, произнес:

— Весь свет хорошо знает, почтенный мулла-эфенди, что ты — самый достойный из мулл; но и всякий человек смело может упрекнуть тебя в расточительности, потому что, — и это сущая правда, — ты — расточитель.

— Ты, ага, верно, забыл, что говорит Книга книг о расточителях, потому что, если бы вспомнил, ты не сказал бы мне этого, — произнес важно, но без малейшей обиды в голосе, мулла: он хорошо знал, что речь свою понимающий толк в правилах приличия Мухаметжан-Чилиби ведет не к обиде, а к восхвалению его. — Я хорошо помню, — продолжал он, — что если «скупых не любить Бог1» , — таково святое слово Корана, — то и к расточителям создавший эту святую книгу угодник Божий пророк Магомета не был милостив, потому что о них он сказал так: «Истинно, расточительные — братья сатане: сатана был неблагодарен к Господу своему2».

— Тогда прости меня, достойный эфенди, за это мое необдуманное слово, но ты, — я должен повторить его, — дважды расточитель,— снова произнес со смиренной настойчивостью хозяин.

— Что же я расточил, ага, и не однажды, а дважды? — заинтересовался гость.

— Ты расточил главные свои богатства: ласку и мудрость, — продолжал обвинитель.

— Слышу твою речь, ага, и, кажется, хорошо слышу, а все равно, что не слышу, потому что не понимаю твоих слов: точно мы говорим не по-татарски. Верно, уже я совсем стал стар, и голова моя стала походить на пустые капаклы3, — произнес тоскливо хитрый политик, прикинувшийся несообразительным, очевидно, для того только, чтобы вызвать говорившего на дальнейшие объяснения.

— Первое, что ты расточаешь, — свою ласку, удостоив мою жалкую кофейню и нас всех, сидящих здесь, своими посещением... Правильно ли я говорил, соседи? — обратился он к присутствующими.

Все общество, перед этими сидевшее почти безмолвно, а теперь внимательно следившее за ходом этого состязательного ритуала миндальностей между муллой и хозяином, поспешило, каждый по-своему, выразить свою полную солидарность с льстецом Мухаметжаном-Чилиби: несколько человек мотнуло головами; кое-кто сделал движение всем корпусом в сторону говорившего; другие выразили свое одобрение тем, что очень сильно затянулись из своих трубок; а некоторые, пившие кофе и только что перед этим сделавшие по глотку этого любимого напитка, проявили свое несомненное удовольствие по поводу последних слов Мухаметжана-Чилиби особенно выразительно: они громко и одобрительно рыгнули4.

— Аффет-олсун! — с благодарностью произнес хозяин, поклонившись в сторону так утонченно ясно выразивших одобрение его словам гостей и продолжал:

— А второе ты расточил — мудрость, тем, что напоил меня и всех, здесь сидящих, напитком света и разума, почерпнув его из колодца мудрости — святого Алкорана, драгоценные листы которого хранятся на доске в священном Михрабе в Джума-Джами5, а начертанное в нем покоится все целиком в неизмеримых глубинах твоего ума, эфенди... И как хватило у тебя, почитаемый всем светом мулла, духу назвать таинственное вместилище этого глубокого ума, твою мудрую голову, капаклами?! Ведь никакие капаклы, если бы далее они были сделаны из слоновой кости или выточены из цельного изумруда, не достойны были бы вместить в себе одну щепотку перхоти с той самой твоей головы, в которой незримо насыпаны алмазные горы премудрости Алкорана! А у тебя ли нет перхоти, которая, как ведомо всем, есть пепел ума? Ты сам теперь понимаешь, что, будучи святым человеком, ты совершил сейчас несправедливость насчет своей головы, а несправедливость — кажется, и об этом говорится в Коране (тебе лучше знать!), — есть не малый грех, и за этот грех за все воздающий людям по делам их Аллах накажет тебя тем, что на один день позже призовет тебя с грешной земли в рай, обитель праведных, где уже в самый момент рождения твоего для тебя было уготовано архангелом Гавриилом по велению святого пророка Магомета почетное ложе. — Прости же меня, добрый расточитель и святой грешник, за мое дерзкое слово и прикажи, чтобы я сам удостоился принести и поставить перед тобой самую лучшую чашку самого густого и самого душистого кофе, — закончил свою речь умный дипломат Мухаметжан-Чилиби.

Хрипение чубуков, клубы табачного дыма, раскачивание голов и целый хор отрыжек, сопровождавшие окончание речи хозяина, не оставляли ни малейшего сомнения в том, что Мухаметжан-Чилиби знает толк в обращении с людьми почтенными и в том, как надо разговаривать с ними.

Речь его так понравилась всему обществу, что некоторые из сидевших в кофейне не ограничились даже одними только символическими выражениями своего одобрения, а присовокупили еще и несколько замечаний.

— Кто так умеет говорить, у того язык не заржавеет, как железный шкворень на старой арбе, — глубокомысленно заметил один.

— У Мухаметжана-Чилиби — не только живот большой: у него и в голове кое-что есть! — говорилось в то же время на другом конце террасы.

— Ты не знаешь, сосед, — спрашивал кто-то игравший в шапки своего партнера, — на каком точиле Чилиби точил свой язык?.. Хорошо бреет!

— Эшек так не скажет... Нет!.. Даже и сотня ослов, если бы умела говорить, не придумала бы и четверти того, что наговорил Чилиби, — догадался заметить своему собеседнику старый сукаджи6 Салык-Зальбухар, развозивший по утрам воду на таком же старом, как и он сам, осле.

— А я думаю, что и пять сотен ослов, если даже к ним прибавить и нас с тобой, сосед, пожалуй не придумали бы сказать и десятой части того, что он сказал, — поправил его собеседник.

— Твоя правда, сосед; пожалуй, что и не придумали бы, — согласился тот.

— Машалла, Мухаметжан-Чилиби, машалла7, — одобрительно произнес сидевший около муллы сборщик податей.

Теперь пришел черед и для Файзуллы-Нубина-Шарафетдина-эфенди не ударить лицом в грязь, и он, как оказалось, с честью вышел из этого состязания.

— Я тебе на это скажу, почтенный ага, что самый лучший мед добрый хозяин вливает в самую крепкую и надежную бутыль, а самый душистый шербет — в самую толстую и большую тыкву, потому что у большой пузатой тыквы и стенки и горлышко прочнее, чем у малой и плоской... Поистине Аллах премудр: не нужно слушать твоих речей, — довольно не быть слепым на оба глаза, чтобы безошибочно узнать, что в голове твоей налиты не помои, а в сердце не змеиный и не тарантулий яд... Посмотри: здесь много сидит умных людей, а ни одного нет такого большого ростом и такого толстого телом, так ты! Если все сидящие здесь — тыквы, то ты — самая большая тыква, и если речь— шербет, то твоя речь — самый сладкий и самый душистый шербет! Лучше тому, кто пьет из большой тыквы, и хуже тому, кто пьет из малой. Ты напоил меня своим драгоценным напитком, и мне теперь хорошо, очень хорошо. Я ощущал великую сладость, и всем другим, хотя они и не пили этого напитка, потому что ты ко мне вел свою умную речь, а не к ним, — все же таки было очень приятно: благородный аромат шербета, который вкушал я, доносился и до них и приятно щекотал и их носы... Ты, Мухаметжан-Чилиби, гостеприимный человек, умный человек и почтенный человек, и я рад, что твоя кофейня и твой дом стоят около моей мечети, и ты сам — моего прихода, потому что почетно быть пастырем и духовными главой почетного! Радуйся, ага, и жирей во славу Аллаха! Жир лучше и дороже мяса и костей, потому что жир едят богачи, сухое мясо — бедняки, а кости — собаки.

Красное лоснящееся лицо толстяка хозяина сияло от счастья. Он то и дело кланялся восхвалявшему его мулле, а украдкой с самодовольной гордостью поглядывал на сидевшего тут же рядом с муллой сборщика податей, весьма поджарого и низкорослого Абдулл-Жаббара-оглу, с которым он вел постоянные местнические споры и по отношению к которому он теперь, благодаря своей тучности и словам такого авторитетного человека, как сам главный мулла, — получал несомненное старшинство и преимущество.

— Ты снова, мулла-эфенди, расточаешь свою ласку, и я боюсь, чтобы ты, при всем твоем богатстве этим добром, не стал бедняком, — говорил он почтительно.

— Я не боюсь бедности, — успокоил его мулла. — Ведь и все святые были круглые бедняки; да притом, имея такого богача-соседа, как ты, Мухаметжан-ага, я всегда буду иметь, у кого взять взаймы.

— Прикажи же мне, ласковый мулла-эфенди, подать тебе кофе. Едва прихлебнув из чашки, ты уже не пожалеешь об этом приказании: такой кофе и сам великий визирь в Стамбуле пьет не каждый день, а если случается выпить такого, то разве только во время Байрама.

— Прикажи, сделай милость, подать мне и этого кофе, если уже и в самом деле мне суждено пережить сегодня столько приятностей. Но я вперед говорю тебе, ага: как бы крепок, душист и густ ни был этот кофе, он, наверно, будет не лучше твоих слов, которыми, как драгоценным напитком, ты уже напоил меня.

— Я говорил одну правду, — скромно заметил хозяин.

— А разве же правда не самый лучший напиток? Правда лучше самого густого кофе, самого душистого шербета и самой старой и крепкой бузы! — патетически воскликнул служитель Джума-Джами и продолжал: — Ты даже наказание придумал для меня такое, которое не хуже милости и награды. — Ты сказал, что меня Аллах накажет тем, что одним днем позже позволит переселиться с этой земли в обитель седьмого неба... Ну, что ж?! Пусть свершится по твоим словам такая Его праведная воля: рай не уйдет, потому что он предназначен для всех мулл, а лишний день здесь, на этой земле, где также есть кое-что приятное, начиная от твоего превосходного кофе и той трубки, которую ты, наверно, будешь ласков приказать улану набить и подать мне, пожалуй, и не горе вовсе, а скорее радость. Никто не станет горевать, если над ним мулла прочтет разрушительный Мульк8 на один день позже. А что это верно, не нужно быть большим мудрецом, чтобы понять, потому что то же самое сказала бы и самая глупая корова, если бы только Аллах, после того как увидел, что делают со своими языками женщины, не пожалел бедных людей и по великой своей милости к ним не лишил ее речи.

Хозяин подозвал к себе одного из прислуживающих в кофейне и, отдав ему вполголоса соответствующее приказание, обратился опять к мулле:

— Трубку тебе подадут сейчас, мулла-эфенди, а кофе, — будь милостив, потерпи немного, пока приготовят. Не сердись, ради Аллаха: тебе придется подождать не дольше того времени, сколько нужно для того, чтобы напоить пару волов.

Скоро то и другое было подано, и мулла, прихлебывая из чашки, в которой было гораздо больше для еды, чем для питья, потому что кофе этот был одна сплошная гуща, — погрузился в созерцательное молчание. потонув в облаках дыма.

Мухаметжан-Чилиби, воздав должное мулле Файзулле-Нубину-Шарафетдину-эфенди, успокоился, предоставив этому почтенному человеку наслаждаться в тишине двумя приятностями жизни, кофе и трубкой. Он и сам уселся неподалеку от него и стал утешать и себя той же самой кашеподобной гущей, которой, по его уверению, великий визирь лакомился не каждый день, а только в праздник Байрама.

Однако, ему пришлось кейфовать недолго.

 

1 Коран, Сура 4 (жены), айет 40-41.

2 Ibidem, Сура 17 (сыны Израилевы), айет 29.

3 Капаклы — большая деревянная двухстворчатая чашка, плотно закрывающаяся, в которую татары берут пищу в дорогу.

4 Отрыжка и притом выразительно громкая — своеобразная форма выражения довольства у татар: гость по правилам татарского этикеты, после угощения, желая показать хозяину, что он действительно сыт и доволен, — должен обязательно громко рыгнуть, на что благодарный за эту деликатность хозяин почтительно произносит: «Аш-осун!» — если это случилось после еды и «Аффет-олсун!» — если душа гостя проявила себя в этом звуке после питья.

5 Михраб — главная ниша в мечети, обращенная к Мекке, где постоянно лежит на доске Коран.

6 Сукаджи — водовоз.

7 Молодец, Мухаметжан-Чилиби, молодец.

8 Мульк — это 67 сура Корана (царство), читаемая муллой над покойником и имеющая значение нашей отходной.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Комментарии

Список комментариев пуст


Оставьте свой комментарий

Помочь может каждый

Сделать пожертвование
Расскажите о нас в соц. сетях