III. Спугнутый соловей.

Долго и сладко пел соловей среди благоухавшей ароматом роз ночной тишины в саду кадия, а Абибе все продолжала стоять неподвижно, облокотившись о перила, на своей крыше.

Уже два раза горластые петухи перебивали эту очаровательно звонкую песню любви; уже муллы на всех мечетях города давно пропели послеполуночное славословие Творцу вселенной, и наступила глубокая предрассветная тишина, при которой соловьиные трели стали греметь еще полнее и звонче, а девушка, очарованная этим волшебным каскадом звуков, точно застыла на своем месте, потонув задумчивым взором в бездонной глубине звездного неба. Она забыла себя, раздвоилась: ее красивая стройная фигура с откинутой с лица на плечи чадрой осталась здесь, на земле, среди благоухающих роз и этого моря звуков; ее мысль отделилась от этого красивого тела и витала высоко-высоко над землей в безбрежном просторе, повсюду дрожавшем тихим мерцанием звезд и без конца необъятном.

Она перебегала взором от звезды к звезде, она ласкала и голубила каждую из них, она говорила мыслью с каждой из них, и с каждой все о другом и о другом, потому что знала каждую отдельно, с каждой отдельно дружила и для многих из них даже имела особые имена.

Многие и многие рои этих ее горевших тихим светом золотых подруг пришли неведомо откуда, прошли по всему необъятно глубокому воздушному океану и также, неведомо куда, ушли. И всех их радостно приветствовала одинокая подруга земли и всех проводила до самого края горизонта, за которыми скрылись эти для всех безмолвные и неведомые, но для Абибе родные и много и хорошо говорящие глазочки неба.

А ее земной друг — соловей, ни на секунду не смолкая, все продолжал без конца чудно рыдать, точно скорбел, что девушка не слышит его.

Но она его вдруг услыхала, но услыхала не в то время, пока лилась его громкая песня, а в тот момент, когда эта песня вдруг неожиданно смолкла и вслед затем тихий, отрывистый шелест листьев на самом высоком и самом близком к дому дереве, где он сидел, показал, что певец сейчас улетел.

Стремительно оборвался этот долго не смолкавший каскад звуков, и так же стремительно спустились мысль и чувства девушки с высокого звездного далека на землю.

Она очнулась.

И в тот же момент она заметила, что на востоке уже шевельнулась и чуть-чуть задымилась серебряными струйками недлинная, белесоватая полоска — первая вестница хотя еще далекого, но уже наступающего рассвета.

А вслед затем с того же самого дерева, откуда только что неслась очаровательная трель соловья, до Абибе донесся чей-то как дыхание тихий, но отчетливо внятный шепот:

— Звезда моей души, Абибе, ты все еще не спишь?

Девушка чуть заметно вздрогнула, но осталась неподвижно безмолвной. А шепот раздался опять:

— «Цветы растут в твоем саду; между ними порхает соловей»¹, но нет ни здесь и нигде под луной другого цветка, пышнее и ароматнее тебя, цветок цветков, как не было еще и нет на земле птички, красивее и сладкозвучнее, чем ты, порхающая у самого престола Творца, райская птичка!.. Ах, если бы каждый вздох моей души, который я днем и ночью посылаю к тебе, лучшая мечта моих дум, мог обратиться в маленькое серебристое облачко, ты была бы окутана целым роем облаков, как лучезарное солнце на утреннем небе, и унесли бы они тебя, не для земли созданную, туда, в надзвездные высоты нежно-голубых обителей рая, где, кроме красоты и любви, нет ничего, где вечное солнце, где вечное счастье!.. Отчего же ты молчишь, подруга тех самых звезд, которым до тех пор только красивы, пока тебя нет, и кроткий блеск которых не больше, как тусклая ржавчина на старом железе по сравнению с блеском двух драгоценных алмазов, что горят и сверкают на твоем как у ангела кротком челе под тенью как ночь темных бровей! Скажи же слово, хоть одно только слово, звезда! Ведь пока ты молчишь, то хотя бы громы гремели и вихри оглушали вселенную своим неистовым свистом, мир для меня одинаково безмолвно пустынен!..

— Я слушаю, Темир-Булат, как на кончике твоего языка поет соловей, — прошептала девушка. — Я не хочу мешать ему, потому что он поет сладко. Он поет нежнее и слаще, чем тот соловей, что сейчас улетел отсюда, спугнутый тобой, потому что звуки песни того соловья дрожали в моих ушах, а от сладостных трелей этого дрожит и трепещет, как тонкая серебристая нить паутины при дуновении ветерка, мое счастливое сердце...

— Твою ли я слышу речь, подруга звезд?! Ты ли это говоришь, или, быть может, злая гулеха приняла твой вид и потопила в блаженстве мое сердце такими словами для того только, чтобы заставить меня потом утопиться от горя, когда я узнаю, что отравленную ядом речь ведьмы принял за твое слово, самое лучшее из того, что сотворено милосердным Аллахом на всех семи землях?..

— Это я так сказала, Темир-Булат, — подтвердила девушка, — потому что я так и думала, как говорила. Хорошее ли я слово сказала, не знаю, но это слово скатилось с моего языка таким же, каким оно лежало у меня на сердце: из отверстия фонтана течет светлая струя, и она та самая, которая покоилась в темной глубине подземного родника.

— Абибе! Светлая мечта! Сияющий изумруд! Если бы знала ты, сколько блаженства приносить мне каждое твое такое слово! Точно чудесный ароматный бальзам проливается на зияющую рану моего сердца! Как я не упал от счастья с дерева, на котором сижу?! Если бы я сейчас умер, чтобы войти в рай, я там, в самом раю, скрежетал бы зубами от горя, что я уже пережил этот счастливый миг, пока я слушал тебя. Ведь это первый раз, когда мое ухо услышало неземную музыку твоего голоса. Не раз с тех пор, как я прихожу сюда на это дерево, чтобы вылить тебе всю свою огнем пламенеющую душу, пока ты молча смотришь на своих небесных сестер, я, как голодный курбет о куске хлеба, молил тебя сказать мне в ответ хоть одно, только одно какое-нибудь слово, но ты всегда была безмолвна, как та старая развалившаяся мечеть ночью, что стоить за вашим садом. И я снова уносил ад в своем сердце и он снова жег меня жестоким огнем тоски. Сейчас же твое приветливое слово влилось в мою тоскующую душу так же благотворно, как вливается холодная хрустальная вода фонтана в пересохшие и пылающие уста измученного зноем и жаждой путника! Теперь я уже могу умереть, потому что я пережил на этой земле самое большое счастье, какое только благостью милосердного Аллаха и его благословенного пророка Магомета может быть дано здесь в удел человеку: я услышал твой голос, говоривший мне слова ласки и привета!..

— Когда солнце сразу сверкнет в глаза человеку, который перед этим долго сидел в темноте, он слепнет, — прошептала едва слышно девушка, наклоняясь все ниже и ниже над перилами крыши, у которых стояла облокотившись. — И я, которая до сих пор никогда еще в жизни не говорила с мужчиной, кроме своего старого отца и дяди-муллы да нескольких убитых горем бедняков, к которым меня иногда посылал отец, я была оглушена твоими сладкими речами, джигит! Я не могла тебе ничего отвечать, потому что язык мой был нем и недвижим, как отдавленная колесом арбы лапа у гуся. Вот почему я так долго молчала и только слушала твои сладкие, как сок цветочков на тех колючих кустах, речи. Теперь я уже привыкла к ним и могу отвечать тебе так, как подсказывает мне мое сердце.

— Так скажи же мне, моя джанечка, — продолжал Темир-Булат задыхающимся от волнения шепотом, — поскорее, пока еще только серебрящаяся заря не разогнала мрака ночи (заря моего счастья, вспыхнувшая при первом звуке твоего голоса, уже успела засиять как светлое солнце!..) и я еще несколько минут могу оставаться здесь, позволишь ли ты мне послать свою старую мать к отцу подруги звезд, кадию, с поклоном, чтобы он рассудил судьбу всей моей остальной жизни, сколько ее еще осталось до тех пор, пока ведающий правду Аллах повелит мне войти по ту или по эту сторону завесы, отделяющей обитателей рая от жителей ада!².

— Зачем ты спрашиваешь меня про это, джигит?

— Потому что хочу знать правду твоего сердца.

— Ты моего ответа на это слово не услышишь.

— Отчего не услышу?

— Потому что нитка не спрашивает иголку, куда ей идти, а покорно идет туда, куда направляет иголку рука шьющей ею женщины.

— Нет, Абибе, и нитка не всегда следует за иголкой: и она ведь часто обрывается.

— Не оборвется, если на ней не случится узелка, — полушутливо, полусерьезно возразила Абибе.

— Так я тебя про это и спрашиваю! — воскликнул сколько мог громко, продолжая говорить шепотом, Темир-Булат и продолжал: — Умоляю тебя, райская девушка, чтобы ты одним словом своими не обратила благоухающего теперь розами счастья цветника моей души в сожженную пеклом неслыханных страданий пустыню, чтобы ты, забытый на земле солнцем светлый радостный луч, этим одним словом не завязала навсегда узла в самом начале нити моего земного блаженства и не заставила и саму жизнь мою оборваться вместе с этой, как паутина тонкой и как первый лепесток розы нежной, нитью. Скажи же, еще раз спрашиваю тебя, желаешь ли ты свидания наших старых родителей и беседы их о том, о чем по закону Магомета родители наши могут говорить, а мы только мечтать?

— Одна половина моего сердца радостно бьется при мысли об этой беседе, другая сжимается и горюет, прошептала задумчиво Абибе.

— Что же страшит и заставляет горевать вторую половину твоего сердца?

— Разлука с моим отцом.

— Но ты ведь не уйдешь далеко. Ты останешься здесь же, в Бахчисарае, только будешь жить не под этой крышей, а там, за рекой; но из того дома крыша дома твоего отца видна.

— А под его крышей все же меня не будет уже, — шептала печально девушка. — Что в том человеку, что близко от него, всего за стеной дома, во дворе, сияет яркое солнце, если в доме его вместо решеток в окнах вставлены каменные доски, а внутри царит вечный мрак? А без меня в доме моего отца для него будет всегда темнота.

— Ты его долго не оставишь, Абибе. По нашему закону девушка и выйдя замуж остается некоторое время в доме своих родителей. Ты останешься столько, сколько сама захочешь.

Абибе задумалась.

— Молодая остается в доме родителей только одну зиму и одно лето, — сказала она через минуту. Ведь и дочь дяди моего, муллы-эфенди, столько же прожила у своих родителей после свадьбы.

— Ты останешься, если захочешь, три зимы и три лета.

Абибе опять смолкла, устремив взор на небо, которое постепенно уже начинало бледнеть.

Темир-Булат долго ожидал, чтобы она опять заговорила.

— Это правда, — прошептала она, наконец, скорее обращаясь к себе самой, чем к собеседнику. — И вы все уходите куда-то... Ведь ни одна из вас не остается целую ночь на небе... Которая раньше пришла, та раньше других и уйдет... А когда уходите, не тоскуете, потому что на краю неба горите еще яснее и ярче, чем там, наверху...

— Про кого это ты говоришь, девушка? Ухо мое слышит каждое слово, которое шепчут твои губы, но смысл этих слов для меня так же мало понятен, как открытая книга для грудного ребенка или для слепца.

— Я спрашивала совета, как мне ответить тебе, у звезд и про них говорю.

— Что же тебе звезды сказали? Они ведь твои подруги, и ты умеешь говорить с ними.

— Они в ответ мне не потемнели. Напротив, они блеснули мне голубыми и красными лучами, а потом зазолотились еще яснее. Это они улыбнулись мне.

Темир-Булат изумленно слушал девушку.

— А крайняя из семи высоких сестер, которая пониже всех других (ее зовут «голубым глазком», потому что она чаще других бывает похожа на бирюзу, но только прозрачную, горящую), слегка зарумянилась, а потом сейчас и она приветливо мигнула мне своим золотыми глазочком.

— Расскажи же мне понятно эти звездные речи, которые ты слушаешь глазами. Я так слушать не умею, да если бы и умел, так теперь ничего не слыхал бы, потому что я, как слепой: меня ослепила своим блеском ты, моя светлая, как солнце, земная звезда, которая горит много-много ярче, чем все звезды, сколько их только есть на всех семи небесах.

— Они говорят: «Ведь и мы уходим отсюда туда». Куда они уходят, — я не знаю. «И мы, — говорят они, расстаемся со своим родным сводом. Ни одна из нас не живет на нем целую ночь». Они говорят: «Пусть Темир-Булат сделает так, как говорить ему его сердце, потому что в сердце его живет правда».

— Поистине велик Аллах, создавший и звезды! — воскликнул пораженный словами Абибе Темир-Булат. Он один только всеведущ! Для него глубина сердца так же ясна, как пшеничное зерно для глаз человека, держащего его на ладони! Это сам сердцеведец-Аллах лучами своих звезд говорил с тобой, девушка, и подсказал, что мне ответить. Да будет же прославлено его лучезарное имя! Теперь прощай, душа моей жизни и свет моих очей! Скоро уже твой дядя, большой мулла, запоет утреннюю славу пророку на минарете древней «Джума-Джами»³, и ему, как петухи на крик самого раннего, откликнутся муллы с остальных тридцати четырех минаретов. Тогда уже мне не выйти не замеченным из этого сада, который для меня лучше рая, потому что в нем живешь ты, самое драгоценное сокровище под луной, а в раю ведь тебя еще нет. На этих днях моя старая мать придет к твоему отцу и станет говорить с ним не о болезни своей коровы и не о том, как и чем лучше красить сафьян, чтобы он никогда не менял цвета, а совсем о другом, и пусть сам царь жизни и смерти и владыка всякого счастья — Аллах, по молитве заступника всех правоверных пророка Магомета, умудрит еще более их седые головы и сольет их речи воедино так, как два горных ручья сливаются под горой в одну светлую и глубокую реку! Смотри, как мало уже остается на небе твоих светлых подруг, которых всех ты краше во сто раз: для всех остальных людей уже близок день, а для меня — непроглядная ночь, потому что днем я не увижу тебя и не услышу твоего голоса. Прощай же, лучший цветок всего мира! Благоухающий образ твой я уношу в сердце своем! Золотые звезды решили мою судьбу! Это они отдают мне лучшую из них, тебя, светлая звезда моей жизни! Пусть же Аллах, давший мне счастье слушать твой голос, сохранит тебя от всякой беды! Тело и тоску я унесу с собой, а мое сердце и мои лучшие мечты останутся здесь, около тебя, самое счастливое блаженство всех моих мечтаний! Прощай!..

— Иди, джигит, в добрый час, и пусть сам Аллах направить тебя на тот путь, который будет самым счастливым, — прошептала в ответ ему Абибе в тот момент, когда уже шорох под деревом и шелест розовых кустов показали, что Темир-Булат уходить.

Абибе еще некоторое время постояла на крыше, провожая глазами последние угасавшие на небе звездочки, и затем задумчиво спустилась внутрь дома.

Позже старый кадий Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу несколько раз заходил на ее половину и заботливо посматривал на свою дочь, которая крепко спала сегодня гораздо дольше обыкновенного.

— Спи, дитя, спи, — нежно шептал он. — Кто спит, тот свободен от забот и горя. Сон — счастье. Спи дитя, спи...

 

¹ ↑ Так именно начинается одна простонародная татарская песня.

² ↑ Коран. Сура 7 (преграды) айет 44.

³ ↑ «Джума-Джами» — самая значительная и богатая из всех 35 мечетей Бахчисарая. Она построена в 1737-43 гг. ханом Селямет-Гиреем.