Вечерело. Раскаленный солнечный диск только что погрузился в неведомую бездну за край горизонта, и легкие, перистые, незадолго перед этим молочно-белые облачка, собравшиеся толпой в этой стороне неба, чтобы проводить родное светило, сразу все вспыхнули и зарделись алым пурпуром с яркими, огневыми золотисто-багряными каймами по краям.
И чем дальше от земли уходило солнце и темнела высокая глубь неба, тем гуще и кровавее становился этот пурпур облаков: из алого он постепенно перешел в вишневый, потом в темно-малиновый с чуть заметным фиолетовым оттенком, через несколько минуть затем в пепельно-багровый и, наконец, вспыхнув на мгновение прощальным кровавым отблеском, вдруг погас совершенно на всем небосклоне, кроме одной чуть заметной полоски желтовато-красного цвета, которой, точно золотой ниткой, вся эта сторона горизонта, где скрылось солнце за край земли, отделялась от всего остального таинственно потемневшего неба.
На уставшую от шумливой дневной сутолоки землю медленно надвигалась мягкая ночная тень с ее ароматной прохладой, с приветливыми огоньками так ласково мигающих где-то в недосягаемой глубине безграничного небесного свода звездочек, с тоскливым всхлипыванием перепелов, с пугливым отчаянным тиликаньем стрелой проносящегося в темноте по воздуху запоздалого кулика, с целой вереницей одной только ночи присущих, непонятных и неведомо откуда несущихся коротких отрывистых звуков, с редкими, на мгновение вспыхивающими синеватым фосфорическим отблеском стрелками падающих звезд, с таинственным шепотом листьев на верхушках деревьев и, наконец, с этой чуть серебрящейся во мгле дымкой, которая, окутав всю землю, тихо и непрерывно дрожит и мерцает над ней, убаюкивая все живое и растворяя незаметно в себе смех и слезы, молитвы и проклятия, веселье и стоны, страсти, тоску и заботы, и все то, чем кипит и бурлит полная через край повседневная юдоль человеческой жизни.
И чем гуще становится эта мгла, чем дальше она проникает во все уголки, тем тише, тем спокойнее становится охваченная предсонной негой земля.
Шума и гама этой дневной жизни уже давно нет: на смену им повсюду наступает тишина и дремота с золотыми мечтами и грезами, с роем надежд и желаний. Мир начинает мечтать и дремать.
И вот, наконец, все, что еще копошилось, сопротивляясь дремоте и сну, вдруг мертвенно смолкло. Из самых высоких надзвездных недр небесного океана в порфире, осыпанной мириадами блесток, стала тихо опускаться к земле величественная царица безмолвия и сна — Ночь. Неслышной стопой прошла она по воздуху от края до края над миром, отрясая над ним свою брильянтовую порфиру. Из складок этого чудесного одеяния богини просыпались целым дождем и упали на землю снотворные росинки мака, а она сама, тихая, ласковая, стала опять подниматься, и там, в самых верхних слоях эфира, вдруг широко распахнула над миром свою царственную ризу со всеми мириадами горящих в ней звезд, и так и застыла, храня под этим волшебным покровом тишину и покой глубоко заснувшей земли.
Но вдруг, среди полного безмолвия ночи, откуда-то снизу, из этой таинственной тьмы хлынул целый поток восхитительных звуков: то залился и зарыдал своей чудной песнью любви неугомонный певец — соловей.
Это в саду у Кадия Даута-Хайруллы-Шарафетдина-оглу так громко поет соловей. Он каждую ночь прилетает туда, чтобы пропеть до зари свои сладкозвучные песни, потому что у Даута-Хайруллы цветут самые пышные розы. Старик бережет и лелеет их, как свой глаз: он ходит за ними, как за любимыми детьми, и даже пчелам не позволяет садиться ни на одну из них. А когда которая-нибудь из них отцветет и, поблекнув, станете осыпаться, старик бережно собирает все до одного лепестки и сушит их на плоской крыше своего дома на чистом белом холсте, чтобы потом, когда этих лепестков у него накопится несколько мешков, отвезти их в Ак-Мечеть (Симферополь) и продать. Там ему за этот нежный, душистый товар дают хорошие деньги.
Старик-Кадий и сам безбедно живет и многих, многих бедняков нередко выручает из тяжелой беды. Упадет ли у бедной вдовы единственная корова, которая поила кормила ее малых детей; сгорит ли где-нибудь на самом краю Бахчисарая у какого-нибудь бедняка-сафьянщика его лачужка со всем запасом кожи, из которой он делал желтый, зеленый и красный сафьян и этим кормил свою большую семью; покалечит ли дровосек себе в лесу руку или ногу так, что на долгое время должен оставить работу, которой только и жил он сам, его старая мать и больная сестра, — Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу первый узнает про это и первый спешит, сколько может, облегчить злую беду и отогнать голод и холод от всякого такого бедняка.
И никогда еще за всю его долгую жизнь ни один из самых близких его соседей и самых близких друзей не слыхал от него, кому, когда и сколько он дал и помог. Недаром, когда он судит, а он часто судит, потому что он общий кадий, он всем и каждому наставительно повторяет:
— Когда тебе сделают далее самое ничтожное добро другие, не говори, а греми об этом добре и о сделавшем его всем и каждому, греми, подобно трубе громогласной, так, чтобы не только сидящий около тебя, но и все соседи твои и соседи соседей слышали и рассказали другим. Если же тебе самому придется сделать кому-нибудь добро, то, хотя бы это добро было даже так велико, как та каменная гора около Мекки, — безмолвствуй о нем, подобно могиле, которая одинаково безмолвна: тлеют ли в ней кости беднейшего из бедняков, или покоится прах самого могущественного из калифов. Ведь давно уже, раньше наших дедов и прадедов, было сказано, что корова, дающая мало молока, много мычит. Точно так же и голосистое горе не горе, потому что настоящее горе без голоса. И громкое добро не добро; разве же слышал кто-нибудь, как точить червь сердцевину красивого яблока, или как проникает солнечный луч, а с ним свет и тепло, в мрачную сырую темницу, где долго томится узник! Сам Бог всякого добра святым языком преславного Своего пророка Магомета сказал о бедняках, и эти божественные слова так и начертаны в книге книг (Коране)1: «Незнающий почтет их по скромности их богатыми. Ты узнаешь их по их признакам: они не просят докучливо. Что жертвуете из добра вашего, Бог то знает». Ведь всякое счастье и всякое бедствие идут от Бога, Который Сам открыл это людям через того же пророка. В неисчерпаемом колодце всякой мудрости, Коране, и про это говорится ясно. Там сказано: «Скажи: все от Бога!»2
И кадий первый строго выполнял то, в чем наставлял судившихся у него. Он даже редко сам приносил помощь нуждавшимся, а поручал это обыкновенно своей любимой единственной дочери Абибе.
Удивительная девушка эта Абибе: чуть только прогремят с гор свою лебединую песню последние снеговые ручьи, а деревья и степь начнут облекаться светло-зеленым покровом весны, на плоской крыше дома кадия Даута-Хайруллы-Шарафетдина-оглу, окаймленной со всех сторон красивыми легкими перильцами, проходящие по вечерам и ночью мимо видят всегда стройную фигуру девушки. Облокотившись на край перил, она неподвижно стоит там часами, устремив задумчивый взор в таинственную высь точно брильянтами убранного небесного свода.
Что делает она? Считает ли эти приветливо мигающие небесные фонарики, или шепчется с ними, никто не знает. Она выходит к ним, как только они начнут сначала один за другим, потом рой за роем вспыхивать и разгораться по всей необъятной глубине этого чудесно голубого купола, и не расстается с ними до тех пор, пока светило-царь не загасить всех их своим ярко-розовым дыханием утра.
А когда какая-нибудь из звездочек, не удержавшись в высоте, вдруг вспыхнет голубовато-красным пламенем и покатится огненной лентой по небу, низвергаясь в неведомую бездну, Абибе всякий раз слегка вскрикивает и, закрыв лицо руками, начинает что-то торопливо шептать.
За это, вероятно, все соседи, и близкие и дальние, прозвали ее «подругой звезд», а когда заходит речь о старом кадие, то и его очень часто в беседах не называют по имени, а говорят: «Отец подруги звезд».
Пышно цветут розы, которыми наполнен сад старого кадия, но ни одна из них по красоте и свежести не сравнится с лучшей из всех этих роз Абибе, она бела, как самый белый снег на горе, грациозна, как чуткая лесная лань, остановившаяся на уступе скалы, а когда идет через сад, точно луч серебристой луны не слышно скользить между листьев деревьев. А по доброте и скромности нет ей равной между всеми девушками Бахчисарая. Недаром же сам главный мулла самой большой мечети Бахчисарая — Джума-Джами, — родной брат старого кадия Даута, Файзулла-Нубин-Шарафетдин-эффенди, который никогда не говорит о женщинах, недавно так сказал в кофейне Мухаметжана-Чилиби:
— Мой брать, кадий Даут, не тем богат, что у него полтора десятка сотен овец и что тот, кто обойдет кругом его виноградник в жаркий день, наверно, захочет пить, потому что ему придется сделать вдвое больше сотен шагов, а потому, что Бог ему даль великое богатство в дочери. Такая дочь — завидная дочь. Не даром люди редко слышать ее имя Абибе, а вместо него часто прозвание «подруга звезд»: как звезда тихо сияет среди ночи на небе, так и Абибе сияет среди других наших дочерей своей красотой и кротостью. Не часто родителям бывает такое счастье на земле, и даже в святой книге, в каждом слове которой мудрости больше, чем звезд на небе и песка на морском берегу, сказано, что дети, как и другое имущество, только искушение3, что детей следует остерегаться, потому что из них враги наши4; что они наказание в здешней земной жизни5 и что они только ее прикраса6. Поистине велик Бог правоверных, создавший солнечный луч и тьму ночи, Царь всего, что было, что есть, что будет и чего не будет, — Бог, обнимающий своим знанием существо сердец и вес пылинки и располагающий сердца к покорности, — Бог, творящий и разрушающий, — Бог, повелитель ангельских сонмов и грозный для тьмы тьмущей дьяволов! Он не дал Дауту сына и других детей, но Он дал Дауту сторицей больше других. У кого есть такая дочь, как Абибе, тому не страшно никакое горе в жизни, как не страшен далее самый сильный мороз человеку, сидящему около ярко пылающего костра. Пусть живет Абибе, его радость и гордость, и пусть утешается старый кадий Даут, вскормленный в детстве той же самою материнской грудью, какую сосал и я, его брат, а ваш мулла и сосед.
Старый кадий души не чаял в своей дочери, но, конечно же, ничем этого не проявлял вовсе: он был слишком мусульманин и слишком серьезен, чтобы словом или жестом обнаруживать то или другое движение души.
— Только курица кричит на весь мир о своих делах, — говорил обыкновенно Даут-Хайрулла-Шарафетдин-оглу: — чуть захочет снестись, весь двор знает, а как только снеслась, на версту ни курам, ни людям покоя нет от этой ее радости. Курица — глупая птица!
В одном только проявлялась безмерная любовь отца к дочери: она одна только обладала секретом заставить отца согласиться с собой, и только ради нее одной старик отказывался от своего мнения; другой силы и другого влияния для Даута не существовало. Старый кадий славился столько же своей добротой, сколько и упрямством, и заставить его отказаться от высказанного мнения и согласиться с противником было окончательно невозможно: никакие доказательства и доводы в подобных случаях не приводили решительно ни к чему.
— Ты слыхал, сосед, что я сказал, — отвечал обыкновенно упрямец собеседнику, надрывавшемуся в стараниях переубедить кадия, — значит, другого слова уже не услышишь: ведь язык мой не глупая кисточка на фесе; это она одна только болтается во все стороны! Посмотри на море: волна в нем тоже всегда плывет к берегу, и никто еще не видал, чтобы она повернула назад прежде, чем разобьется о камень, или ударится грудью о песок.
Всем давно была известна эта черта старого Даута, и все давно уже привыкли даже не пытаться переубеждать его в чем-либо: старый дуб не так крепко сидит в земле на своих корнях, как старый Даут стоить на своем слове: того хоть буря свалить может, а этого ничто не возьмет. И только Абибе была всесильна: от одного взгляда ее больших, как две лесные фиалки, синих, и как они же нежных по выражению глаз разглаживались морщины на лице кадия, и его настойчивость и упрямство испарялись под чарующей лаской этого взгляда так же незаметно и быстро, как испаряются серебристые росинки с цветочных лепестков под лучами жаркого солнца.
1 ↑ Коран, Сура 2 (корова), айет 274.
2 ↑ Коран, Сура 4 (жены), айет 8.
3 ↑ Коран, Сура 8 (добыча), айет 28.
4 ↑ Ibidem, Сура 64 (взаимный обман), айет 24.
5 ↑ Ibidem, Сура 9 (покаяние), айет 55-86.
6 ↑ Ibidem, Сура 28 (пещера), айет 44.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий