Аньзямяль сказала Фяизе правду относительно прибытия Хайдара.
Действительно, на другой день в полдень в Таракташ въехала трусцой неимоверно высокая двухколеска с рогожным верхом, запряженная громадным костлявым каурым мерином, у которого нижняя губа отвисла и болталась как какое-то постороннее тело, прилепленное к голове лошади, — признак глубокой старости.
В двухколеске сидел белый, как лунь, старик с медно-красным лицом и очень густыми, совершенно белыми бровями, под которыми помещались замечательные глаза: один был коричнево-карий, а другой — светло-голубой. Эта редкая особенность глаз придавала всему, несколько суровому, лицу старца такое удивительно резкое выражение проницательности, что, вероятно, из-за этого все знавшие Хайдара татары — а его знали поголовно татары всего Крыма — относились к нему с особенным, доходившим до благоговения, уважением.
Они говорили:
— Не даром он разноглазый: светлый глаз его видит, что делается теперь на всем белом свете, а темный смотрит в прошлое и видит, что там совершалось. Счастье его, что Аллах не дал ему еще третьего глаза, потому что им он видел бы все будущее и тогда он не захотел бы и жить на этой земле.
Склонные ко всему загадочному, многие из татар уверяли, что старый Хайдар никогда не спит обоими глазами сразу: пока спит темный глаз, светлый зорко смотрит; а когда засыпает светлый, темный глаз, не моргая, смотрит на свет Божий и не пропускает ничего.
Вообще же Хайдара очень любили везде за его удивительные песни-рассказы, в которых он передавал о разных загадочных история, совершавшихся в Крыму в стародавние времена. Невзирая на очень преклонный возраст, у Хайдара был довольно сильный, хотя и старческий голос, и он мастерски говорил речитативом под аккомпанемент своей поставленной вертикально на ногу скрипки связанные с разными местностями Крыма легенды.
У Хайдара было множество внуков и правнуков, живших на пространстве целого Крыма, и им-то он отдавал всегда все заработанное при своих, если можно так выразиться, артистических путешествиях. А зарабатывал он много, очень много, так много, что все эти семьи внуков и правнуков жили очень богато. Хайдара любили везде и везде щедро награждали деньгами и всем необходимым за его песни. Но старик продолжал оставаться бедняком и, кроме своей двухколески с рогожным верхом, скрипки и глубокой старости мерина с отвисшей губой, на котором он ездил уже больше двадцати лет, не имел решительно ничего. Старик все, и деньги и продукты, сейчас же делил между бесчисленной родней и делил всегда строго справедливо, наблюдая, чтобы не обделить кого-нибудь из этой родни случайно; а сам пользовался только одним, и то потому лишь, что этого уже невозможно было отдать никому. Это единственное был почет, который ему за старость и песни оказывали всюду.
Необходимо прибавить еще, что Хайдар был именно своеобразным музыкантом-артистом, а не ремесленником. Часто он пел свои песни-легенды один по ночам среди лесной поляны, где он останавливался на ночлег. В такие моменты он композировал, не имея перед собой никого другого слушателем, кроме одного своего неизменного каурого мерина, который, впрочем, к музыке своего хозяина относился снисходительно-равнодушно и не переставал ни на минуту предаваться иному, хотя и более грубому, но и более питательному занятию. А старик увлекался, забывал и усталость и сон, и часто только заря и рассвет напоминали ему, что давно пора отдохнуть.
Как мог создаться такой сообразный тип бродячего рапсода? На этот вопрос довольно трудно ответить что-нибудь другое, кроме того, что Хайдар был и единичным и вполне самобытным рапсодом, носителем между прочим, преданий чисто татарского местного эпоса.
Итак, этот разноглазый певец-музыкант в полдень, на другой день после ночного посещения Фяизей с Ибрагимом башни, въезжал в Таракташ.
Верный данному Мустафе-Искаку-оглу слову, он направился прямо к нему. Через час после того, как старый певец въехал во двор отца Азет, в нарядной кунацкой уже стоял низенький и очень широкий стол, выложенный перламутром, на котором дымились круглые жестяные блюда с катламой, пастой, шашлыками, бараньим пилавом и поданным к катламе кипяченым медом.
За столом, кроме Хайдара и самого Мустафы-Искака-оглу, заседал еще почетный гость, мулла-эфенди Мухамед-Мухам.
Приятели в полном безмолвии добросовестно очищали содержимое блюд, обильно запивая съеденное прохладной язмой4.
———
Весть о прибытии старого певца, благодаря тому, что у жены Мустафы-Искака-оглу, как она сама говорила, и глаза были не совиные, и язык не сорочий, очень быстро разнеслась по всему Таракташу. День был праздничный, пятница, все были дома, и потому неудивительно, что в дом Мустафы-Искака-оглу скоро собралась целая толпа таракташцев, желавших увидеть и услышать приезжего мудрого старца.
Уже и кунацкая, и соседняя с ней комната, и весь коридор были полны безмолвно сидевшими с поджатыми под себя ногами соседями. Несколько мальчиков разносили между гостями, предлагая то тому, то другому, большие картузы из красного и зеленого сафьяна с табаком собственных бахчей хозяина, и гости добросовестно набивали свои трубки и курили так ожесточенно усердно, что в комнате среди облаков табачного была буквально ничего не было видно.
Хайдар сидел на небольшом мягком тюфячке в почетном углу кунацкой между муллой-эфенди Мухамедом-Мухам и хозяином дома.
Почтенный мулла, невзирая на жару, был в тех самых праздничных шароварах из верблюжьего сукна, сокровенная тайна которых, благодаря похвальному усердию Аньзямяли в распространении всякого рода вестей, давно уже стала в мельчайших подробностях известной всему женскому населению Таракташа. Это, впрочем, нисколько не подрывало авторитета и духовного влияния на свою паству уважаемого муллы, очевидно, потому, что штаны — сами по себе, а достойный мулла — сам по себе, и одно от другого во всяком случае весьма легко отделимо!
А народ все продолжал прибывать и дошло, наконец, до того, что вновь приходившие буквально уже не могли протесниться в кунацкую, чтобы приветствовать почтенного гостя.
Тогда хозяин предложил перейти всем на свежий воздух и начинавшая уже задыхаться от жары и табачного дыма толпа повалила из дома во двор.
В числе гостей находился и Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу с сыном. Предшествовавшее неудачное посещение им Мустафы-Искака-оглу не могло, конечно, повлиять на характер последующих отношений между этими двумя соседями уже потому, что татары обыкновенно в подобных случаях рассуждают так:
«Сватовство — дело отцов взрослых детей и дело полюбовное. Я хотел его дочь в жены для своего сына — это мое дело; он не хотел моего сына в мужья для своей дочери — это его дело. А ссориться нам нет вовсе причины. Каждая дудка пищит по-своему, но это вовсе не мешает многим дудкам лежать в одном мешке. Кто чем был до сватовства, тот тем же остался и после него, и если раньше каждый из нас считал другого соседом благоприятного облика, то какая же причина потом вдруг начать думать иначе?»
И Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу с Мустафой-Искаком-оглу продолжали по-прежнему оставаться добрыми соседями.
Дом отца Азет, как человека очень зажиточного, и по внешнему виду и по внутреннему убранству отличался от домов других, менее его достаточных жителей Таракташа. Он был двухэтажный, просторный, с причудливо раскрашенными всевозможными восточными фигурами окнами и воротами и стоял несколько в стороне от других, в переулке недалеко от мечети.
За обширным двором, заставленным всякими хозяйственными постройками и арбами и обнесенным со всех сторон высокой оградой из сложенных без всякого скрепления одна на другую каменных плит, шла по пригорку, спускаясь к реке, зеленая лужайка, среди которой там и сям стояло несколько роскошных пирамидальных тополей и десятка два очень старых и развесистых деревьев волошского ореха. Лужайка эта в конце упиралась в подножие очень высокой и заросшей сплошь кустарником горы Тарак-Таш (гребешок-скала) с грузно надвинутыми на ее вершину зубчатыми скалами, отчасти похожими на гребень гигантских размеров. Здесь, в конце лужайки, под горой, тихо гремя своими светлыми и холодными струйками по сплошь усыпанному мелкими камнями руслу, текла река Суук-Су (холодная вода). Тополи, волошские орехи и каштановые деревья обступили в этом месте реку со всех сторон и образовали здесь живописный и вечно тенистый уголок.
Сюда-то именно, в этот приветливый и укромный конец лужайки, пригласил своих многочисленных гостей во главе с наиболее почетными, Хайдаром и муллой-эфенди, Мустафа-Искак-оглу.
Проходя через двор, Хайдар остановился у своей двухколески и вынул из находившегося в ней ящика почерневшую от времени скрипку с грубым самодельным смычком. Он ткнул ее себе за пазуху, и шествие продолжалось.
Отлогий скат лужайки у самой реки под деревьями оказался уже по заранее отданному хозяином распоряжению устланным несколькими громаднейших размеров войлоками, на которых гости расселись рядами, поджав под себя ноги. Для Хайдара же впереди и несколько выше всех был разостлан особый ковер и сверху него еще положен маленький мягкий тюфячок, на котором он и уселся. Около него с двух сторон заняли, как и раньше в кунацкой, места Мухамед-Мухам и сам хозяин Мустафа-Искак-оглу. Сзади певца на низком табурете был поставлен большой широкогорлый кувшин язмы и красный сафьянный картуз с табаком.
Первые трубки после размещения всех были выкурены в совершенном безмолвии, так как более почетные люди, Хайдар и мулла-эфенди, молчали, и стало быть, заговорить кому-нибудь из прочих гостей, очевидно, было бы верхом неприличия. Наконец, докурив свою трубку и положив ее около себя, Хайдар нарушил молчание и произнес:
— Вижу я, правоверные, что вы желаете послушать то, что вам расскажет моя старая скрипка.
Всеобщее молчание свидетельствовало, что Хайдар не ошибался.
— Так ли мне говорят мои оба глаза — и светлый, и темный?
Утвердительное молчание снова свидетельствовало в пользу глаз старого певца.
— Скажи же, господин, — обратился вслед затем Хайдар уже прямо к мулле-эфенди Мухамеду-Мухам: — отчего ни ты сам и никто из подвластных тебе, которые сидят здесь, не хотите ответить мне, не ошибся ли я?
— Мы все единогласно ответили тебе, Хайдар-ага, тем, что промолчали: не мне говорить тебе, почтенный и мудрый ага, что молчание гораздо больше и гораздо яснее объясняет дело, чем самый говорливый язык… Кто молчит, когда его спрашивают, тот, значит, почтительно подтверждает обращенный к нему вопрос, — произнес и с достоинством, и в то же время с надлежащей почтительностью владелец исторических панталон из верблюжьего сукна, носивших на себе следы красной цареградской шелковицы.
Головы всех сидевших на войлоках после этих слов своего духовного главы и наставника равномерно покачались взад и вперед, и руки погладили бороды. Вся паства при этом, казалось, так и говорила: «Вот как должны говорить истинно мудрые люди»!
И Хайдар остался доволен этим ответом, он сказал:
— Не даром, господин, тебя весь свет называет мудрым: ты сказал немного слов, но и в этих немногих словах ты обнаружил уже весьма много мудрости… Почем и слава тебе, мудрый господин!
При этих словах все пятнадцать десятков голов на войлоке равномерно откачнулись справа налево, застыли на секунду в таком наклоненном положении и снова возвратились к нормальному: паства этим жестом говорила так: «Слышите?.. Не даром мы гордимся нашим муллой-эфенди и называем его мудрым! Вот это же самое говорит и мудрейший из мудрых!»
А сам чествуемый между тем скромно ответил:
— Ты, Хайдар-ага, не по заслугам ласков ко мне и воздаешь мне больше того, чем сколько я стою.
— Ни больше, ни меньше, а ровно столько, сколько следует.
— Нет, много больше… Ты, например, называешь меня господином.
— Потому, что ты — господин.
— Нет, это слишком почетное название для меня.
— Оно принадлежит тебе по праву, — настаивал разноглазый певец.
— Почему же?. Я — просто скромный имам, — возражал Мухамед-Мухам.
Головы на войлоках насторожились; паства застыла, выслушивая такое редкое состязание мудрости, но пока еще не могла решить, какой жест ей придется сделать.
— Но ведь ты же — мулла?
— Это ты говоришь ровно столько, сколько мне следует.
— Значит, ты — господин!
— Но только не для тебя, ибо ты много мудрее и меня и всех мулл в окрестности.
— Нет: и для меня, и для них, — Хайдар показал рукой на паству, — и для всего света: и для правоверных, и для гяуров!
Рты у голов чуть-чуть приоткрылись: Хайдар начинал говорить удивительные вещи.
И Мухамед-Мухам, видимо, был совершенно озадачен. В особенности, он не мог постигнуть своего духовного главенства над гяурами.
— Как я могу быть господином даже для гяуров? — воскликнул он.
— Но ведь тебя муллой называют и правоверные и гяуры?
— Называют и те и другие… Все называют.
— Значит, все признают и все называют тебя господином… Ведь слово «мулла» не наше, татарское, и не турецкое, и даже не персидское… Оно — арабское слово; но арабы его говорят не так, как мы — «мулла», а иначе; они говорят «мевла», а не мулла», а слово «мевла» обозначает «господин»… Вот почему я правильно назвал тебя, когда сказал тебе господин.
Паства была ошеломлена. Вслед за этими словами каждые две рядом торчавшие головы, повернувшись одна к другой, покачались несколько раз с боку на бок и приняли прежнее вертикальное положение. Это обозначало: «Ай-ай-ай!.. Сколько мудрости! сколько мудрости!!»
А мулла-эфенди Мухамед-Мухам, пораженный не менее всех остальных, развел только руками от удивления и тоном полного почтения к старику сказал:
— Много есть глубоких колодцев, много есть глубоких рек; еще больше глубоких море… Но такой глубокой мудрости еще не бывало в нашей стороне! Ты, почтенный Хайдар-ага, ага над агами и мевла над мевлами! Где уж нам говорить, когда ты, мевла мевл, говоришь! Говори же, пожалуйста, а мы будем тебя слушать.
Головы почтительно не двигались.
— Что же вам рассказать? — спросил Хайдар.
— Что сам знаешь, ага, — произнес мулла.
— Рассказать ли вам о подвигах нашего славного джигита Алима, которого все мы знаем и видели и, даст Бог, увидим когда-нибудь снова? Или об этой татарке, которая вон стоит окаменевшая? — и Хайдар показал рукой вдаль, где виднелась скала Бака-Таш. — Или о том, как бедный пастух Гирей спас хана Хаджи, сына Хасан-Джефай-Баш-Тимура, от руки грозного Кадир-Берди-хана? Или, может быть, спеть вам о древней царице-деве Феодоре, развалины дома которой, Кыз-Куле, стоят здесь на скале, как достоверный, хотя и молчаливый, свидетель былого?
Ответить на этот вопрос счет себя в праве до сих пор безмолвствовавший хозяин дома, Мустафа-Искак-оглу.
— Ты, ага, мой почетный и желанный гость, а потому разреши мне самому выбрать. Будь ласков, спой во славу имени Аллаха и Его великого пророка Магомета еще раз эту самую песнь, чтобы и я услышал ее, как следует. И они будут рады, — прибавил хозяин, указывая на сидевших на войлоках, — потому что эта твоя песнь, говорят, чудная песнь; а что хорошо раз, то будет хорошо и десять, и сто, и тысячу раз.
Сидевшие утвердительно качнули головами, а мулла-эфенди также утвердительно крякнул. Получилось общее утверждение.
— Пусть будет по-твоему, мой хлебосольный и гостеприимный хозяин, — согласился старый певец и, вынув из-за пазухи свою скрипку, настроил ее и, поставив на левое колено, проиграл несколько вступительных тактов.
Толпа почтительно слушала… Хайдар запел.
3 ↑ Пустая болтовня, пустая болтовня!
4 ↑ Язам — любимый и, действительно, очень прохладительный напиток; это — вода с небольшим количеством разболтанного в ней катыка.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий