VII. Карга в фазаньих перьях.

К вечеру того же дня Ибрагим-Али с компаньоном по промыслу Селяметом-Батыром уехал опять в море, а возвратившаяся давно уже из гостей Фяизя поднялась на крышу своего дома, где Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу плел новую сеть-волокушу для ловли устриц, и молча остановилась перед ним, ожидая, чтобы муж позволил ей говорить.

Старик, не торопясь, окончил сначала ту полку ячеек, за плетением которой застал его приход жены, и тогда только ласково сказал:

— Какую весть, добрую или худую, ты мне несешь, жена?

— Я пришла спросить, подумал ли ты, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, уже о том, о чем, — ты это говорил мне сам, — тебе давно уже нужно было начать думать?

— В мой голове дум больше, чем сколько слов ты мне сказала сейчас, и я не знаю, о какой из этих дум ты спрашиваешь?

— О том, что наше единственное светлое око, Ибрагим, и до сего дня остается один.

Старик встрепенулся.

— Твоя правда, Фяизя, эту думу затоптали в моей голове другие думы, и я еще не думал. Но разве ты, жена, хоть один раз с того дня, как мы об этом советовались с тобой, напомнила мне о ней? — упрекнул тут же старик жену.

— Мой старый бабай был муллой и сорок три года жил со своей женой, и моей матерью, Мявтюхой. За всю их долгую жизнь Мявтюха ни разу не осмелилась напомнить мулле, что настал час идти в мечеть петь славословие пророку, когда мулла, углубленный в чтение Корана или объятый крепким сном после долгих трудов, не знал или забывал, что этот час уже наступил, — скромно оправдалась жена.

— Твоя мать, муллиха, Мявтюха, была мудрая женщина; а известно всем, даже самым бестолковым и глупым людям, что огонь производит огонь, а не воду, коза рождает козу, а не голубя, а таракан — не рыбу, а такого же, как он сам, таракана, — глубокомысленно заметил на это Байкеттын-Умэр, желая похвалить по заслугам жену за ее скромность.

— И теперь я хочу просить тебя, мой муж и повелитель, чтобы ты больше уже не думал о том, о чем хотел начать думать.

Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу на секунду прервал работу и вопросительно поглядел на жену.

— Сам премудрый пророк Магомет подумал уже о твоем и моем сыне, и дума эта была такая, что если бы соединить в одну все головы всех людей, сколько их есть на белом свете, то и эта огромная голова не могла бы выдумать ничего даже похожего на премудрую мысль мудрейшего из пророков.

Глаза мужа снова молчаливо потребовали объяснения от языка жены.

— Пророк указал Ибрагиму, чью дочь он должен взять в жены.

— Как указал?

— Он показал ему непокрытое чадрой лицо этой девушки.

— Когда показал?

— Неделю тому назад, скоро после рассвета праздничного дня пятницы.

— Где показал?

— На скале между морем и небом.

— Язык мой устал от вопросов, а ухо хочет услышать все толком: говори, жена, все — сказал старик и, прекратив плетение, стал набивать из кисета трубку, приготавливаясь внимательно выслушать рассказ Фяизи.

Жена передала ему рассказ Ибрагима-Али со всеми подробностями и затем дополнила его так:

— Когда я пришла к Аньзямяль, жене Мустафы-Искака-оглу, в его дом, я видела голубую феску Азет: на ней недостает того самого большого червонца, который она бросила в море и который теперь носит на сердце твой сын Ибрагим. Я посмотрела на Азет материнским глазом, и вот что мой глаз увидел: в волосах ее спит темная ночь; на лбу и на лице сверкает белый снег; в глазах тихо горят ясные звезды; на щеках распустились майские розы; во рту среди рассыпанного жемчуга воркуют кроткие голуби, а в сердце благоухает в полном цвету миндальное дерево! Такая жена Ибрагиму — тебе покорная слуга, мне — желанная дочь и помощница, дому — Божье благословение! Тебе, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, мой муж, отец Ибрагима и глава этого дома, не остается больше о чем думать, а нужно сделать так, чтобы совершилась скоро и в добрый час благая воля святого пророка, и пусть Господь благословит то, что ты сделаешь во имя Его, да прославится оно превыше неба, солнца и звезд!

Выслушав эту речь, Байкеттын-Умэр на минуту сосредоточился и, наконец, сказал:

— Твой глаз смотрел хорошо, твой язык говорил не пустое, мои уши слушали не болтовню малого ребенка и не верблюжий рев, а толковое слово моей жены, матери моего сына… Пусть будет, как ты говоришь!

— В добрый час! — почтительно сказала жена и мягко прибавила: — Вечерний час — благоприятный час, потому что, окончив дневные заботы, человек может спокойнее говорить о серьезном деле. Не прикажешь ли, чтобы я вынула из сундука тебе сейчас новый кафтан и новую шапку для того, чтобы ты, идя к Мустафе-Искак-оглу по такому делу, вошел под крышу дома его в праздничном наряде?

— Нет, жена, я и сам бы хотел поскорее начать делать это радостное дело; но приступать к нему сегодня не следует, потому что сегодня у меня было дурное утро: выйдя сегодня поутру со двора, я первым встретил на улице кривого на левый глаз Ахмета, а ты хорошо знаешь, что такая утренняя встреча не обещает успеха в делах, потому что человек с таким недостатком всегда «огурсуз», «обур»¹. И хотя я прочитал про себя семь раз подряд фатихэ, но лучше оставить это дело до завтра.

— Ты лучше меня знаешь, как сделать, — закончила жена обычной фразой свою беседу с мужем и спустилась с крыши.

На другой день, одеваясь по-праздничному, чтобы идти сватать для сына невесту, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу сказал в раздумье помогавшей ему Фяизе:

— Одно может помешать мне в этом хорошем деле.

— Что такое?

— Отец Азет, Мустафа-Искак-оглу, слишком богатый человек.

— Мой сын не хуже его дочери! — не утерпела Фяизя: в ней одновременно прорвалась женщина и мать.

— Всякому своя рука и свой глаз дороже чужих, — заметил ей на это муж и продолжал: — а ты знаешь, что гордость человека всегда весит ровно в десять раз столько, сколько весит его богатство.

— Я думаю, что чем глубже сидит в руке заноза, тем тоньше иголку нужно взять, чтобы вынуть ее вон.

— Гордость — такая заноза и так глубоко сидит всегда в человеке, что ее можно оторвать от него только вместе с головой; а Мустафа-Искак — это всем ведомо — очень гордый человек.

— Иди, муж, с Богом, и да будет воля Аллаха: что должно быть, — будет, потому что иначе оно, значит, и не должно было быть.

И напутствуемый таким образом, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу отправился к Мустафе-Искаку-оглу просить его отдать дочь Азет в жену сыну его Ибрагиму-Али.

У татар, как и вообще у всех мусульман, особенно сильно развито уважение к частной жизни вообще и потому самовольный и без предупреждения и разрешения хозяина вход в чужой дом строго воспрещается Кораном. В этом религиозном кодексе всей жизни магометан преподано для данного случая следующее категорическое веление: «Не входите, правоверные, в какие-либо дома, кроме вашего собственного, если вы не испросили на это позволения от обитателей его: это будет и для вас самих лучше. Если же при входе вы никого не встретите, то не входите, пока не получите приглашения. Не получив же позволения войти, возвратитесь обратно: это будет гораздо приличнее и угоднее Господу».

Далее Коран советует, чтобы каждый входящий, даже после того, как приглашение войти последовало со стороны хозяина дома, вступая в дом, несколько раз произнес громким голосом слова: «с вашего позволения», или же воззвание к Богу, для того, чтобы не застать хозяев врасплох и чтобы женщины, например, успели удалиться из того покоя, куда вступает гость, или же прикрыть лица, чтобы их не увидел входящий.

Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу строго придерживался этого правила священной книги, а потому, подойдя к дому Мустафы-Искака-оглу и не встретив у дверей никого, не вошел, а трижды громко хлопнул в ладоши. Прождав некоторое время и не слыша изнутри никакого ответа, он довольно сильно постучал железным кольцом, висевшим у дверей, и тогда только из глубины дома раздался возглас:

— Кым бар онда?²

— Нет бога, кроме Бога! — отвечал на это обычной фразой пришедший и после того как голос внутри докончил:

— …И Магомет Его пророк! — он продолжал:

— Сосед, у которого во рту для тебя, сосед, не жало змеи, а слово привета и ласки.

— Пусть этот сосед войдет в добрый час, — послышалось опять приглашение хозяина и по коридору раздались шаги идущего навстречу.

Байкеттын-Умэр однако подождал, пока Мустафа-Искак сам отворил ему дверь, и только тогда вошел, причем, проходя коридором, он несколько раз громко повторил:

— С твоего позволения, сосед, я вступаю под крышу твоего дома.

На это хозяин, платя, в свою очередь, любезностью за любезность, всякий раз отвечал ему:

— Твое сердце, сосед, в этом доме будет так же спокойно, как в твоем собственном.

Затем, обменявшись обычными приветствиями, гость и хозяин уселись на ковре в кунацкой, поджав под себя ноги, и, задымив каждый свою трубку, замолчали. Долго они курили в совершенном безмолвии и только после того, как трубки их громко захрипели в знак того, что курившие, хотя бы даже оборвали от напряжения себе жилы на шеях, уже не вытянут из них ни струйки дыма, они стали перекидываться короткими фразами.

Так продолжалось около часу, причем беседовавшие переговорили уже о многом: и о погоде, и о всходах табака, и об урожае орехов и о новом купленном муллою, Мухамедом-Мухам, вороном иноходце, о мудрости старого Хайдара и, наконец, о том, что никогда еще на памяти обоих собеседников буйволы не страдали так от жары и оводов как в это лето; но о цели посещения гостем хозяина до сих пор никто из них не обмолвился ни одним словом.

О Хайдаре между прочим Мустафа-Искак, видевший его несколько дней тому назад в Карасубазаре, куда хозяин отвозил запроданную недавно по хорошей цене партию табака прошлогоднего урожая, сообщил Байкеттыну-Умэру, что этот всегда желанный гость обещал в конце будущей недели опять побывать в Таракташе, причем оба приятеля выразили по этому поводу свою живейшую радость: ведь Хайдар в полтора раза старше годами каждого из них, а при таком почтенном возрасте не удивительно, если его речи мудрее речей даже такого человека, как мулла-эфенди Мухамер-Мухам. А умное слово, как и хорошая кружка холодной крепкой бузы в жаркий летний день, всегда приятно и полезно.

И только уже собираясь уходить, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу как бы невзначай бросил соседу такую фразу:

— Молодой голубь стосковался летать один и ласково воркует, призывая к себе голубку… Под твоей крышей, сосед, есть молодая голубка, которая начинает уже тосковать в одиночестве: отдай ее голубю, пусть воркуют вместе, чтобы и старым голубям было радостно, глядя на них, и чтобы прославилось имя Аллаха, устраивающего судьбы и щедрой рукой рассыпающего по земле всякое добро.

Праздничный наряд Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу давно уже подсказал Мустафе-Искаку-оглу истинную цель его посещения. Он с первого слова понял, о каких молодых голубях завел речь гость, потому что сейчас же ответил ему в тон и также аллегорически:

— Тогда пусть голубь выберет себе в любой голубятне подругу и пусть забудет тоску своего сердца.

— Он и выбрал уже голубку в твоей голубятне.

— Под моей крышей есть только одна орлица, а голубке нет вовсе… Орлица голубю не пара: пусть он летит к голубям за подругой, — отвечал надменно хозяин.

— Про орлов что-то в нашем селении не слыхано было до сих пор, потому что все они, сколько их есть здесь, живут на верхушках береговых скал, — сказал гость, самолюбие которого было уязвлено хозяином.

— Орлы очень высоко живут, твоя правда, сосед; вот отчего маленькие птицы и не знают их гнезд.

— И это может быть, если ты так говоришь, сосед, — согласился окончательно уже обиженный Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, и продолжал: — А вот я слыхал от старых и умных людей про одну каргу, которая так разбогатела, что могла себе купить наряд из фазаньих перьев и, надевши его, все хотела, чтобы другие птицы перестали считать ее каргой, а величали фазаном. Но птицы продолжали называть ее каргой, потому что кто кем родился, тот тем и умрет, какой бы халат, суконный или шелковый, он ни носил в жизни. Карга осталась одна, злилась, злилась и скоро издохла от горя, что была каргой, а не фазаном. И на могилу ее провожали одни только карги, а фазан не прилетел ни один.

Этот рассказ, видимо, не особенно понравился Мустафе-Искаку-оглу, потому что он ядовито заметил:

— Мало ли каких россказней не услышишь от людей, а только бывают рассказы умные, бывают и глупые… Не каждый старик непременно умно и говорит… Ты вот, сосед, только слыхал, а у меня у самого лет десять был один осел, который от юности и до глубокой старости все одинаково ревел по-ослиному, и рев его был все такой же глупый, как в первый день, так и в последний… Одна только была разница:. — закончил хозяин насмешливо: — к старости он осип, и рев его от этого стал еще глупее.

— Послушай, Мустафа-Искак-оглу, что я тебе скажу прямо, без обиняков, чтобы не пенять потом на себя в сомнении, что ты меня не так понял, как следует. Меня Аллах благословил одним только оставшимся в живых из трех сыном, а, значит, я целую жизнь работаю для него одного только: отдай ему в жены свою дочь Азет, и пусть Бог благословит это наше благое дело, которые мы в добрый час порешим.

— И я тебе, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, отвечу прямо: у меня три сына и две дочери, но я не отдам твоему сыну своей дочери Азет. Этого дела мы, сосед, с тобой не кончим.

— Почему не отдашь?

— Потому не отдам, что она не может быть для него левой рукой к правой: ведь не слыхано еще, чтобы левая рука была длиннее и сильнее правой.

— У моего сына, Ибрагима-Али, лик светлый, рука твердая, сердце орлиное… Если отдашь ему Азет, тебе не нужно будет давать ей в приданное таз, чтобы она в него собирала слезы.

— Ты — бедняк в сравнении со мной, и нам вместе дружить наших детей не пристало: ищи равного себе!

— До сих пор я всегда думал и весь свет, верно, также думает, что я равный тебе, а ты мне, потому что — подумай, сосед, — два мешка из одной парусины всегда будут одинаковыми мешками, хотя бы в одном было зерна только до половины, а в другом — доверху. Пусть же мой сын назовет твою дочь Азет своей женой.

— А я хочу, — возразил с бесконечной гордостью хозяин, — чтобы твой сын называл Азет «ханым»³, когда будет говорить о ней с будущим ее мужем, мурзаком, у которого он будет служить табунщиком.

— Так ты отдашь свою дочь…

— Только за мурзака! — окончил надменно Мустафа-Искак.

— Ее сама судьба судила моему сыну в жены.

— это ты так говоришь, желая породниться со мной, а я на суде у судьбы не был. Кто может знать, что кому сулила судьба?

— Один только Аллах всеведущ, — скромно согласился с ним гость.

— Да и как ты можешь знать, что таков суд судьбы? Чем можешь это ты мне доказать? — продолжал Мустафа-Искак-оглу.

— Это мне говорит мое сердце.

— Ну, это твое дело… Я не знаю, как ты, а я такому свидетелю не верю.

— Так чему же ты поверишь?

— Чему? Верному доказательству! Вот, например, если бы твой сын бросился в море во время бури с той скалы. на которой стоит «Кыз-Куле», и не погиб, а явился бы после этого ко мне живым и невредимым за дочерью, тогда я поверил бы, что, значит, сама судьба ее ему судила… Тогда бы я отдал ему Азет беспрекословно с богатым приданным и даже без всякого выкупа.

— Ведь ты же, сосед, не дитя, и должен понимать, что ты говоришь невозможное: я с детства и до тех пор, пока не сломал себе ноги, был в море и хорошо понимаю, что ничего подобного обыкновенный человек сделать не может, потому что если бы даже он и долетел до воды счастливо с такой высоты, что через минуту после этого волны разбили бы смельчака о камень на мелкие части.

— И я понимаю, что это невозможно, потому и говорю: ведь только такое невозможное и можно было бы считать за суд самой судьбы, о котором ты говорил убеждая меня… И если бы нашелся какой-нибудь сумасшедший, чтобы сделать что-нибудь подобное, он погиб бы ради своего безумия. Это верно так же, как и то, что у нас с тобой на усах и бородах растут волосы, а не грибы и черешни. Но если бы это был не сумасброд, а человек, исполняющий веление судьбы, тогда сама судьба послала бы ему на помощь никем еще невиданную птицу рукх, которая подхватила бы его на воздухе к себе на крылья и вынесла бы невредимым на землю. Не даром же старики говорят, что эта самая птица рукх свободно может унести на своей могучей спине даже верблюда! — закончил Мустафа-Искак-оглу насмешливым тоном и выразительно поглядел на дверь.

— Значит, это, сосед, твое последнее слово? — спросил оскорбленный отец, которому после таких речей и этого взгляда оставалось только уйти.

— И первое, и последнее, и твердое, которому я не изменю, а потому не будем без толку крутить колесо мельницы, когда под жерновом уже не осталось ни зерна пшеницы!

— Тогда, с твоего позволения, сосед, я встану, — сказал гость обычную в этих случаях фразу для того, чтобы получить разрешение хозяина уйти из его дома.

— Если ты хочешь непременно огорчить меня, сосед, показав, как широки твои плечи, то делай, как знаешь: пусть я смиренно перенесу эту печаль, — ответил ему также в обычном тоне, но с плохо скрытой насмешкой в голосе, хозяин.

На этом соседи расстались.

Когда Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу передал Фяизе во всех подробностях о своем неудачном посещении Мустафы-Искака-оглу, она в первую минуту не выдержала и свое оскорбленное чувство вылила в одной только фразе:

— Я не знала, что если на осла надеть попону из парчи, так он уже никого к себе не подпускает.

Но затем эта истинная дочь муллы разрешила вопрос следующим образом:

— Значит, мой муж и повелитель, этого не должно было быть, а что должно быть, то будет.

— И будет! — повторил, не зная, в чем дело, ее последнее слово Ибрагим-Али, который только что возвратился с моря и вошел в дверь в тот самый момент, когда мать произносила последнюю фразу.

 

¹ ↑ «Огурсуз» и еще более сильное «обур» — трудно переводимые одним словом понятия: огурсуз — причиняющий или сулящий неудачу, обур — приносящий несчастье.

² ↑ Кто там?