III. Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу и его сын Ибрагим-Али.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Ибрагим-Али с детства вырос на море. Отец его Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу с самых молодых лет ушел из Таракташа и очень долго промышлял в Ялте ловлей рыбы и устриц. Он поселился в одной из ближайших к городу татарских поселков и сначала, пока сын был мал, один, а потом, когда он подрос, с ним вдвоем усердно занялся привычным промыслом.

Если вообще татары не трусы, то отец Ибрагима даже среди татар, по всей справедливости, считался одним из самых бесстрашных и опытных ловцов. И действительно: как бы ни бушевало море, как бы силен ни был ветер, как бы темна ни была ночь, — Байкеттын спокойной поднимал парус на своей крепкой, сплошь окованной железом лодке и отправлялся на ловлю, в то время как другие, сомнительно поглядывая на рассыпавшиеся белоснежной пеной валы, качали только головой.

Однажды на берегу, когда вдали на фоне черных туч горизонта показалось в бурю едва заметное белое пятнышко, между двумя рыбаками-татарами, возившимися около своих лодок, произошел следующий разговор. Один из них, Адыль, приставив козырьком руку к глазам, долго и пристально вглядывался в изборожденную волнами и точно кипевшую морскую даль и, наконец, сказал другому, чинившему здесь же на берегу свою сеть:

— Осман! Бах: ойана́ деныз-ортасында́ быр какй гезе́й! Кым бар онда́?1

— Да кому же теперь и быть там, кроме Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу? — отвечал тот вопросом. — Все другие дома. Разве в такую бурю можно выходить в море? Голова дороже всей рыбы, сколько ее есть в целом море.

— А у него разве голова такая, что ее не стоит беречь? Дешевая?

— На головы цена всегда дорогая; рыба бывает дороже, дешевле, а голове всегда одна цена. И его голова не дешевле наших голов.

— Так отчего же он ценит ее как арбузную корку? Или шайтан погнал его туда железным костылем?

— Потому что рыбы не тонут, — объяснил собеседник совершенно серьезно.

— Так… Это ты правду сказал, что рыбы не тонут… А только бывают и головы такие, что в самой дырявой торбе с сеном ума больше, чем в них. Такие головы и стоят не дороже арбузной корки. Вот, например, твоя, сосед, голова совсем такая, потому что когда ей толкуют про человека, она думает про рыбу.

— Послушай, Адыль, что я тебе скажу на это. Один очень старый и очень начитанный эфенди торговал на базаре осла, про которого продавец, хваля его, между прочим, говорил, что он очень понятлив. Тогда эфенди вынул из-за пазухи Коран и, взявши лежавший недалеко на земле капустный лист, стал перед ослом, держа в одной руке священную книгу, а в другой — этот лист. Что же вышло? Эшек не обратил внимания на Коран, капусту же выдернул из руки эфенди и стал жевать… Скажи теперь, сосед, как ты считаешь, умный это был осел?

Адыль мотнул головой и глубокомысленно ответил:

— По-моему осел этот был точно такой же осел, как и все другие ослы на белом свете, не мудрее и не глупее других: осел, как осел, потому что осел всегда и должен быть ослом. Положим, это верно, что Коран — самая умная книга изо всех, которые когда-либо были, есть и будут под луной; но для осла капустный лист дороже целой скирды Коранов, ибо сок и вкус этого листа хорошо известны ослиному языку, мудрости же корана ослиная голова не понимает… Так я, сосед, полагаю.

— И всякий, кто только сам не осел, скажет тебе и не соврет, что ты правильно полагаешь.

— Так скажи же мне, ради самой бороды Магомета, почему ты рассказал мне об этом осле, которого хотел купить, но не известно, купил ли, тот старый и начитанный эфенди? — спросил Адыль, любопытство которого было затронуто.

— Потому, сосед, что ты на этого осла похож так же, как эта моя рука вот на эту, — объявил Осман, выставив вперед сначала правую, а потом левую руку.

— Ты, Осман, кажется, не совсем хорошего мнения обо мне, — произнес добродушно Адыль, — но это ничего, и я на тебя не в претензии… Ведь вот совы и летучие мыши думают, что солнце — самая глупая и ненужная вещь на свете, и никто же на них за это не сердится, потому что всякая тварь и скотина живет по своей голове. Но ты мне все же таки объясни, в чем ты нашел сходство между мной и тем ослом?

— В том, что мои слова насчет рыб были для тебя то же самое, что Коран для того осла; но ты, вместо того, чтобы расспросить меня хорошенько и узнать, почему я сказал о рыбах, назвал мою голову торбой с сеном, которая для твоего ума и глаза ближе и понятнее, как и капустный лист для того осла был милее Корана.

— Вот я и понял. Хорошо… Значит, мы поквитались… А теперь, когда мы друг друга угостили одинаково густым и душистым кофе, объясни же мне, почему ты заговорил о рыбах, вместо того, чтобы продолжать речь о Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу?

Между тем к изощрявшимся от нечего делать в восточном остроумии собеседникам подошло еще два-три татарина. Они безмолвно опустились на корточки тут же на берегу около рыбаков и, задымив свои длинные с черешневыми чубуками трубки, стали слушать беседу приятелей; при этом глаза их были неподвижно устремлены вдаль и, не принимая сами никакого участия в разговоре, они по временам только покачивали головами, то одобряя этим меткое слово собеседников, то желая выразить этим свое удивление по поводу услышанного.

— А вот почему, — сказал Осман: — ты, например, Адыль, на чем отправляешься в море на ловлю?

— На своей лодке, которую купил три года назад у рыбака Лазаря.

— Хорошо. А Байкеттын-Умэр на чем?

— Я думаю, что также не на терлике своей покойной бабки! — отвечал Адыль, который все еще не понимал, к чему клонятся эти вопросы, и уже начинал сердиться.

— А на чем же? — настаивал Осман спокойно.

— Да также на лодке.

— Совсем нет: на рыбе.

— На какой рыбе? — вскричал Адыль. — Что ты там толкуешь, сосед, глупости?

— Да, на рыбе… Только рыба эта и ему самому, и нам всем кажется лодкой.

И Адыль, и безмолвно сидевшие на корточках слушатели при этих словах изобразили из себя вопросительные знаки и молча хлопали глазами.

— Несколько лет тому назад Байкеттын спас от гибели двух благочестивых мулл, которые, возвращаясь одновременно с ним из священного путешествия в Мекку, плыли на той же кочерме из Стамбула в Кафу. Ночью кочерму эту сильный ветер и темнота пригнали к судакским скалам, и там она на рассвете разбилась о подводные камни. Байкеттын, прежде чем судно погрузилось в воду, успел раздеться, и так как в умении плавать он может поспорить с любой водяной птицей, то он спокойно ожидал, когда наступит момент спасаться.

«— Ты счастливый, — сказали ему при этом старики-муллы, готовившиеся уже переселиться в надзвездные сады Магометова рая на самом высоком, седьмом, из небес, — потому что ты — дерево, а мы —топоры.

«— Если топоры воткнуть в большой дерево, то и топор будет плавать, — ответил им Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу и, снявши длинные зеленые полотенца с чалм обоих мулл, связал их вместе и один конец привязал к большой деревянной скамье, а муллам посоветовал схватиться за эту скамью и в остальном поручить себя милосердию Аллаха и святым молитвам Его величайшего и не имеющего себе равного пророка. Другой конец этой зеленой ленты Байкеттын обвязал вокруг своего тела. Муллы в точности исполнили приказание самим Аллахом посланного им за их праведную и мудрую жизнь товарища, и Байкеттын выплыл на берег сам и притянул за собой и скамью, к которой точно приросли с обеих сторон старики-муллы. Когда же муллы обсохли на берегу и, повязав опять головы теми же полотенцами, собрались продолжать свой путь пешком, один из них, более старый и как серебро белый, сказал этому самому Байкеттыну-Умер-Аромазану-оглу такое слово:

«— Вот что говорит пророк моими старыми губами, которые при этом вовсе не касаются грешной кости, так как во рту моем всякий теперь нашел бы столько же зубов, сколько и листьев на дереве в конце суровой зимы: их давно уже нет ни одного. За то, что ты, когда нужно было спасаться, подумал не об одном только себе, а вспомнил и о нас, стариках, и за то, что, благодаря только тебе, глаза моих правнуков, а его внуков еще будут видеть наши седые бороды до того дня, когда, по воле Аллаха, начертанной в книге судеб при сотворении мира и всего живущего здесь, свет жизни потухнет в наших глазах, а старые кости попросятся лечь в землю рядом с костями наших отцов, — ты будешь награжден пророком за добро таким же добром. Иди теперь по той дороге, которую сам изберешь, и у первого человека, — все равно будет ли это гяур, или правоверный татарин, — спроси, нет ли у него лодки, которую бы он пожелал продать тебе. И если он скажет: «есть», то купи, не торгуясь, хотя бы он запросил за нее даже такую сумму денег, за которую можно было бы купить два больших баркаса. Знай, что на этой лодке ты можешь потом в какую угодно бурю плыть ночью и днем, и волны морские никогда не поглотят ее вместе с тобой. Но помни, что прежде всего ты должен будешь эту лодку оковать всю железом. Помни, Байкеттын, это слово мое и знай, что это будет не лодка, а рыба, которая по молитве пророка и воле Аллаха будет служить тебе до конца дней твоих. Теперь Бог помог нам заплатить тебе равной ценой за твое добро… Прощай!»

И старики, не говоря больше ни слова, ушли и скоро скрылись из вида.

Рассказ этот удивил слушателей. Сидевшие на корточках в раздумье качали головами, а Адыль даже усомнился.

— Откуда, сосед, ты узнал эти удивительные вещи, которые мы сейчас выслушали? — спросил он.

— Оттуда же, откуда узнали и вы: вам рассказал я, а мне рассказали люди.

— Слушай, Осман, да правда ли все это?

— Такая же правда, как и то, что я не эшек, чтоб реветь по-пустому.

— Удивительно! Один только Аллах и всеведущ… Но странно, что глаза мои видят лодку, а ум должен думать про рыбу. И если я этому должен поверить, то пусть же никто не удивится, когда глаз мой будет смотреть на тебя, Осман, а ум станет думать о той самой трещотке, которую сторож в саду трещит и гремит, пугая всякую птицу!

— Ты, Адыль, вольнодумец и вероотступник, если не веришь, чтобы рыба могла стать лодкой… Спроси любого муллу, и он тебе расскажет, что человек часто может принять образ зверя, а всякий зверь — стать вещью. Ведь это все делается по воле Аллаха, а разве есть что-нибудь такое, что невозможно для Его воли?

Этот довод окончательно сразил вольнодумца Адыля. Он смолк и больше уже не сомневался, а только зорче стал разглядывать значительно уже приблизившуюся к берегу лодку Байкеттын-Умэр-Аромазана-оглу.

В тот же день к вечеру буря разыгралась еще сильнее, и все рыбаки должны были бездействовать на берегу. Человек двадцать их собралось в одном обыкновенно посещаемом всеми хану, и в то время, как прочие безмолвно потягивали из маленьких чашечек густой черный кофе, Адыль монотонно и не торопясь передавал им этот же самый рассказ с гораздо большими подробностями.

Окончив его, он не стал даже спорить, а только посмотрел презрительно на одного из товарищей, который так же, как и он сам утром, высказал какое-то сомнение по поводу этого рассказа.

Прошло еще несколько дней, и молва окончательно сделала Байкеттына-Умэр-Аромазана-оглу обладателем рыбы, превращенной в лодку. Об этом вопросе скоро даже перестали и говорить вовсе: к чему же болтать о том, что всем известно и ясно, как день?!

А около такого отца, каким был Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, и из Ибрагима-Али вышел также бесстрашный рыбак и замечательный пловец.

Едва только мальчик поднялся настолько, что мог уже помогать отцу в его постоянных скитаниях по морю, Байкеттын стал брать его с собой в море и с тех пор лов у него пошел гораздо успешнее. А когда летом отец почему-нибудь не выезжал на промысел, Ибрагим отправлялся на берег и высматривал, когда покажется дымок парохода. Заметив его, он спешил раздеваться, прятал одежду где-нибудь под камнем и, бросившись в воду, плыл к ближайшему к месту остановки парохода бакену, на котором садился, ожидая, пока пароход бросит якорь и первая суета и движение успокоятся. Тогда он подплывал к пароходу и, ныряя под ним с одной стороны на другую, удивлял всех своей ловкостью и искусством. При этом он выставлялся по временам из воды до пояса и, обращаясь к следившим за ним с палубы парохода пассажирам, говорил:

— Чорбаджи! Бросай, джаным, белый ахча на вода: мэн топаджахым!2

Серебряные монеты одна за другой летели с палубы парохода и едва успевали погрузиться в воду, как ловкий мальчик, ныряя как утка, ловил их и прятал в привешенный на шее мешочек, отверстие которого туго стягивалось продетой внутри подрубки его края резинкой. Такие упражнения продолжались по два и по три часа, и мальчик все время держался, как пробка, на поверхности воды, то и дело ныряя иногда до самого дна. По временам только, желая отдохнуть, Ибрагим подплывал к рулю и садился на несколько минут на верхнем крае его. При этом он обыкновенно кричал пассажирам:

— Тохта азгана… болдурдум… мэн оттураджахым! 3

Этот оригинальный спорт приносил мальчику хороший доход, когда пароход приходил в удобное время и на палубе было много пассажиров. Он набирал нередко половину мешочка серебряных монет. Тогда, возвратившись домой, он отдавал его матери и при этом важно говорил:

— На, посмотри: я наловил сегодня денег больше, чем бабай вчера рыбы!

Но Байкеттыну такой промысел сына был не по душе. Сначала он молчал, но, наконец, когда мальчик подрос, он однажды сказал ему так:

— Больше уж ты не поплывешь к пароходу: довольно попрошайничать... Хороший человек не смеет поднимать брошенного рукой другого. Бросающий в праве думать, что брошенное будет поднято ртом, а не рукой, потому что с земли подбирают отброски собаки, карги да проклятые навеки самим Магометом чушки... Подумай только об этом, и ты сам не захочешь получать подачки...

С этого дня Ибрагима больше не видали в воде около парохода.

Но приобретенное с детства искусство нырять и довольно долго оставаться под водой принесло для Ибрагима-Али впоследствии очень много пользы: он стал лучшим ловцом устриц и раковин. Никто из других рыбаков не привозил столько этих моллюсков, так как все прочие закидывали свои сети-волокуши наугад и часто после целого дня тяжелой работы добывали их только несколько десятков, тогда как Байкеттын-Умэр с сыном всегда возвращались с моря с хорошим уловом, потому что, прежде чем закидывать сети, Ибрагим-Али, ныряя, подробно обследовал дно моря и начинали ловлю только там, где эти моллюски оказывались в достаточном количестве. При этом они собирали на дне попадавшиеся местами в изобилии красивые и редкие раковины и продавали их впоследствии за хорошую цену.

Несколько лет такой трудовой жизни дали возможность Байкеттыну скопить небольшой капитал, с которым он мог уже осуществить свою давнишнюю заветную мысль о покупке куска земли с домом и садом. Он так и сделал. Вернувшись в свой родной Таракташ, он купили там у одного переселявшегося в Турцию татарина по дешевой цене просторный дом и довольно большой кусок земли с виноградником и фруктовыми садом. Теперь жизнь его маленькой семьи, состоявшей из жены Фяизи и единственного сына (двое других детей умерли), Ибрагима-Али, была уже навсегда хорошо обеспечена и Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу стал разумно пожинать плоды своей долгой трудовой жизни, утешаясь красавцем-сыном и пользуясь всеобщими уважением соседей.

Прошло еще несколько лет. Однажды Байкеттын-Умэр, глядя на Ибрагима, из которого уже вышел бравый и красивый парень, сказал своей жене, когда они сидели, отдыхая, под тенистым деревом волошского ореха в своем саду, а сын недалеко на другом дереве стоял на ветке, собирая в корзину орехи:

— Посмотри, Фяизя, Аллах нам уже вырастил Ибрагима…

— Хвала Аллаху, отцу всех нас, детей Его, за эту милость: Ибрагим уже мужчина, — сказала Фяизя, любовно глядя на сына.

— Он один у нас, Фяизя, потому что Аллах не захотел оставить нам двух других, бывших раньше него, и взял их к Себе прежде, чем глаз их научился различать снег от грязи, а ухо — песню от плача.

— И это — милость Его к нам: Он нам приготовил ко дню своего суда двух защитников. Когда ангел скажет им: «Входите в рай», они ответят: «Нет, без родителей наших и нам там нет места». Когда же ангел ответит им на это: «Грехи ваших родителей не позволяют им переступить порог рая», тогда они громко и горько заплачут. И Судья царей и миров, услышав их плач, сжалится и скажет: «Пусть эти дети, которые не совершили на земле ни одного греха, вытрут свои слезы и, взяв родителей своих за руку, поведут их в вечную обитель радостей!.. Пусть грешные родители войдут в рай ради безгрешных детей!» Так, Байкеттын, говорится в той части Корана, которую пророк дозволил читать и нам, женщинам4, и так все это и будет.

Глубокая вера в непреложность своих слов была разлита по лицу этой женщины-матери, утешавшей себя в смерти двух своих первенцев.

— Это ты хорошо сказала, Фяизя, — произнес одобрительно Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, — и да блестит и сияет ярче всех звезд, луны и солнца чудесное имя великого пророка, который согрел твою душу своим пророческим словом и сердце матери просветлил верой мусульманки!.. Но он у нас один только… — продолжал задумчиво Байкеттын, который, видимо, вел беседу с какой-то определенной мыслью, еще им не высказанной: он с обычной восточной дипломатичностью подходил к цели своей беседы осторожно, издалека.

— Так что же за беда, что один? — перебила его жена. — Разве человек с одним глазом — слепой? Он так же видит все, как и другие, но зато один этот глаз всякий человек станет беречь и лелеять заботливее и больше, чем берег бы его, если бы имел еще другой… Складывая же добро в один сундук, ты сложишь его вдвое больше, чем в два, и втрое — чем в три.

— И это правда твоя. Но дали ли мы ему все то добро, которое должны были давать с детства, чтобы впоследствии он не устыдился назвать нас своими родителями, а мы его — своим сыном?

— А разве нет? — горячо вступилась жена. — Не ты ли при рождении его заколол двух баранов и мясо их не отдал ли беднякам, кроме одной ноги, которую должна была съесть я за то, что произвела его на свет? Не ты ли сам обрил его голову потом и не отдал ли тем же беднякам столько золота, сколько весили обритые волосы? Не ты ли семь первых лун по семь раз в день шептал ему на ухо священные изречения Корана? Не я ли полных два года со своим молоком переливала в него частицу своей жизни? А разве я, вынося его из дому, не замазывала ему лица грязью, чтобы худой глаз соседки и завистливая похвала ее не испортили его? Не ты ли, когда Ибрагим подрос, научил его священной заповеди Корана: «Нет Бога кроме Бога, а Магомет Его пророк»? Не ты ли научил его перед всякой едой совершать омовение и молитву, а есть правой рукой и немного? И не каждый ли день уши его слышали от тебя, что не следует говорить много, поворачиваться к людям спиной, говорить о них дурно и входить в чужой дом тихо и без разрешения хозяина? Разве не мы оба оберегали его душу от корысти к деньгам, как от укушения змеи или ядовитого паука?.. Нет, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, мой муж и данный мне пророком по воле Аллаха повелитель, — ни тебе, его отцу, ни мне, произведшей его на свет, нет никакой причины разрывать свою душу упреками, и когда кость наших костей и плоть нашей плоти станет перед лучезарным лицом самого Аллаха. на грозном и справедливом суде Его, ему на вопрос Судьи не придется отвечать так, как тем детям, о которых говорится в Коране: «Отец не учил нас, как надо жить, а мать кормила нас запрещенными яствами… пусть они отвечают за нас!»

— Он и для себя один, — продолжал Байкеттын, выслушав эту речь жены.

— Нет, у него есть мы.

— Мы для него не то, что он для нас.

— От Мекки до Медины столько же шагов, сколько и от Медины до Мекки, — возразила Фяизя.

— Нет, жена, это не так. Ибрагиму нужна жена: она для него будет лучше, чем ты, потому что для человека никто не может быть лучше хорошей жены. Не даром пророк сам сказал: «Добродетельная жена лучше всех сокровищ мира», — говорил Байкеттын-Умэр, дойдя, наконец, до истинной цели своей беседы с женой.

Но Фяизя была другого мнения.

— Человеку без ноши на спине, как коню, у которого на ногах не надеты тяжелые железные путы, легче идти, чем человеку с ношей, или коню с путами… Зачем так рано наваливать на шею нашего дитяти тяжесть? Пусть еще его голова не знает крепкой думы, а сердце — скучной заботы! Ему еще рано завязывать руки…

— Одному буйволу арбу труднее везти в гору, чем двум: нужно ему дать товарища в помощь, — убеждал муж.

— Зато буйвол совсем без арбы пойдет еще веселее и легче.

— Ты, женщина, говоришь так потому, что не знаешь, что про женитьбу говорил пророк.

— А что же он говорил?

— Он встретил однажды человека, у которого борода была уже длинная, но вид очень беззаботный. Пророк его спросил:

«— Ты имеешь жену?

«— Нет, не имею, — отвечал тот.

«— Почему же ты ее не имеешь? Разве женщин мало на свете?

«— Не потому, что мало, а потому, что я не хочу ее иметь.

«— Но ты, кажется, совсем здоров?

«— Здоров.

«— Так знай же, что ты в родстве с дьяволом: ты — его брат.

«— Отчего ты меня так низко считаешь?

«— Потому что вот как говорит Аллах: «Нет ничего хуже на свете, как холостой мужчина, и самые дурные люди так и умирают холостыми. Пусть же знают все пренебрегающие браком, что дьявол силен только для них!»

— Вот что об этом говорил пророк.

Последний довод окончательно убедил религиозную женщину.

— Я этого не знала, потому что об этом, вероятно, говорится в той части Корана, для которой у женщины не должно быть глаз. Я говорила, что сама думала, а теперь буду думать иначе.

— Когда мне было столько лет, сколько теперь Ибрагиму, а это дерево, на котором он стоит, собирая орехи, уже двадцать четыре раза переменило листья с тех пор, как под нашей крышей на четвертый год, как мы ушли отсюда в Ялту, в первый раз был слышен его голос, — мой старый бабай подумал уже, чью дочь взять для меня в жены.

— Подумай и ты.

— Легче думать, когда прежде услышишь мудрое слово совета.

— Не мне говорить тебе такое слово: ведь иголка тянет за собой нитку, а не нитка иголку.

— Ты — разумная женщина и добрая жена, Фяизя, — сказал Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, весьма довольный исходом беседы с женой и тоном ее последних слов, — и я не в худой час и не глупое слово сказал, когда на слова твоего покойного отца (пусть честные кости его мирно покоятся в прохладной земле с костями его предков!): «Выдаю за тебя, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, мою третью дочь, Фяизю, за такое, как сказал твой бабай, приданое», ответил: «Беру твою третью дочь, Фяизю, в жены для себя во славу пророка!»

— Ты сам — кроткий и ласковый господин мой, и я не стою твоей похвалы, — скромно ответила жена.

— Пусть это слово совета мне скажет наш мудрый и почтенный мулла Мухамед-Мухам-эфенди, а потом мы с тобой, моя благословенная пророком Фяизя, подумаем еще, что лучше и благоразумнее сделать для нашего единственного ока, Ибрагима, которому пусть без конца милосердный Аллах пошлет светлые дни и такую жену, как ты, моя левая рука, без которой другая, правая, была бы только одной, малосильной и беспомощной!

— Твоя воля, господин: ты сам лучше знаешь, что сделать!

Так был решен на родительском совете вопрос о будущей женитьбе Ибрагима-Али, но выполнение этого решения неожиданно затормозилось совершенно непредвиденными обстоятельствами. Вскоре после этого разговора и прежде, чем Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу успел сходить к мулле-эфенди, Мухамеду-Мухам, он случайно сорвался с дерева и при падении сломал себе ногу.

С тех пор прошло уже несколько месяцев, а Байкеттын, не совсем оправившийся от долгой болезни, не выбрал еще случая поговорить с Мухамедом-Мухам и выслушать от него мудрое слово совета.

 

1 Осман! Смотри: вон среди моря гуляет какая-то лодка! Кто это там?

2 Джаным — пожалуйста; ахча — деньги; мэн топаджахым — я найду (будущее от глагола топмах — находить).

3 Подождите немножко… устал… посижу!

4 Знание Корана для женщин ограничено и часть его им не дозволяется читать вовсе.

← Предыдущая главаСледующая глава →

Комментарии

Список комментариев пуст


Оставьте свой комментарий

Помочь может каждый

Сделать пожертвование
Расскажите о нас в соц. сетях