Светало. Ярко-красная полоса обозначила на востоке линию соединения моря с небом. Полоса эта, еще несколько минут тому назад узкая, едва приметная, теперь, разгораясь все ярче и ярче, залила уже заревом пожара целую половину небосклона. А вслед за ней вспыхнула пурпурным огнем и вся необъятно-широкая, без конца далекая гладь моря.
Разливавшийся по небу с каждой секундой все дальше и больше свет наступавшего дня, отражаясь в этой громадной, точно отполированной поверхности совершенно спокойной воды, повторялся в ней сразу всей своей массой, но не давал нигде никакого движения: свет с каждым мгновением сиял ярче и ярче. Но так как на небе не было видно ни одного, даже самого маленького, облачка, а в точно заснувшем море не шелохнулась ни одна струйка воды, то, не переливая нигде ни одним отдельным лучом, не сверкнув ни одной искоркой, он всюду казался мертвым: он нарождался без жизни!
А море, заснувшее, как сталь гладкое, лежало тяжело-неподвижно: точно залили котловину его расплавленным золотом.
Но вот на горизонте между водой и небом прорезалась огненная полоска восходящего солнца и в этот самый момент откуда-то из-за гор пахнул свежий утренний ветерок и слегка зарябил зеркальную поверхность моря. Миллионы блесточек заиграли веселыми огоньками в этих рябинках воды, и только что мертвое, далекое лоно вдруг заискрилось, замигало, задвигалось, оживилось... Ветерок пронесся и стих, но чуть-чуть всколыхнувшееся море уже не застыло опять, а продолжало, точно нежась в тепле полившихся на него сверху лучей, играть переливами света в потревоженных ветерком верхних струйках воды. Вся природа точно вздохнула, пробужденная появлением солнца на небе, и сразу наполнилась движением и жизнью.
Вот огненный шар отделился уже от горизонта и величественно поплыл по голубой высоте, а в сине-зеленой дали моря показался дымок парохода. Над сверкнувшими розоватым отливом первых лучей скалами Солдайи взвилось несколько орлов, которые, описывая громадные круги, стали подниматься все выше и выше; внизу, в тени густо покрывших подножия гор и долину леса и кустов виноградника, загомонили безумолку птицы, и среди этого беспрерывного гомона отчетливо доносился, точно двойное тиктаканье маятника, крик проснувшейся поздно кукушки. Где-то вдали заскрипела арба; на пригорке мелькнула красная феска пастуха-татарчонка, а еще через несколько мгновений над долиной поплыл, теряясь в глубине гор, далекий звон церковного колокола... День начался.
Под самой скалой, на уступах которой высились башни, среди каменных глыб, буквально усеявших здесь море на далекое пространство, скользила небольшая лодка, то скрываясь в узких проходах там, где камни были нагромождены теснее, то снова показываясь в более открытых местах. Бушевавшее несколько дней подряд море, наконец угомонилось и со вчерашней ночи точно отдыхало от рева и грохота в полном зеркальном штиле.
Здесь, за скалой, светло-зеленая гладь совершенно прозрачной воды лежала так неподвижно-спокойно, что дно было видно как на ладони.
Усыпанное разноцветными камнями и раковинами всевозможных нежных оттенков, дно это сквозь неподвижную толщу совершенно прозрачной воды, как сквозь увеличительное стекло, казалось выложенным драгоценными камнями, ослепительно блестевшими под лучами восходившего солнца. Местами эта причудливая мозаика вдруг прерывалась и на смену ей открывалась равнина лежавшего волнообразными полосками светло-желтого песка. Полоски эти, на расстоянии не больше четверти одна от другой, шли параллельно линии берега, и потому в общем получалось впечатление, будто дно здесь покрывал выкованный из золота панцирь. А дальше опять тянулся целый подводный сад водорослей, который, благодаря полному спокойствию воды, стоял совершенно неподвижно, точно заснул в этом безмолвно-прозрачном царстве.
Но если под этим прохладным покровом не было вовсе звуков, то жизни и движения было много.
Вот с двух разных сторон несутся навстречу одна другой две огромные стаи маленьких рыбок. Они сомкнулись, перепутались, образовали одну еще большую стаю и беззаботно резвятся, блестя своими серебристыми чешуйками всевозможных оттенков. Стая то поднимается до самой поверхности моря и здесь несколько мгновений лежит неподвижно, точно греется на солнце, то вдруг сразу вся, брызнув серебром своих чешуек, падает на дно и пропадает на секунду среди блеска каменьев—для того, чтобы сейчас же снова подняться. Среди них гомона нет, зато движения целая масса...
Но вот невдалеке, в тени обросшей водорослями подводной скалы, мелькнуло два каких-то красновато-бурых туловища и вслед затем в полосу света высунулись две безобразные головы аспидно-серого цвета с чересчур большими выпуклыми глазами. Непрошеные гостьи эти— две прожорливые морские собаки1, две хищницы Черного моря, острые мелкие зубы которых опасны для небольших рыб, а вооружение — шипы (по одному перед обоими спинными плавниками) — нередко даже и для купающихся.
Красавицы не успели еще высвободить из-под водорослей своих желтовато-белых брюх, как вся огромная стая беззаботно резвившихся рыбешек, мелькнув своими серебристыми тельцами, умчалась с поразительною быстротой в противоположную сторону и моментально исчезла в непроницаемой тени подводного сада. Собаки покружились некоторое время на том месте, где только что для них было так много добычи, и уже собирались было отправиться по следам исчезнувшей стаи, как вдруг остановились: в нескольких шагах от них проплывало десятка два головастых бычков2 светло-бурого цвета с очень темными, почти черными большими пятнами по всему цилиндрическому, сзади сжатому с боков телу. Остановились на секунду, в свою очередь, и бычки, заметив подруг. Они ощетинили свои колючие тельца и приготовились принять нападение, но подруги предпочли ударить отбой: виноград для них оказался незрелым, и они вполне основательно побоялись набить им себе оскомину, так как по неоднократному и горькому опыту хорошо знали, что у бычка имеются также шипы, хотя и поменьше, чем их собственные, но зато, пожалуй, и поострее. Одна из собак, убедившись окончательно, с кем именно Бог им послал встречу, повернулась несколько в сторону другой и, вероятно, шепнула ей: «Пойдем в другой отель: здесь — воры!» потому что вслед затем обе хищницы стремительно юркнули под выступ ближайшего камня и скрылись. Сейчас же и колючки бычков опустились, и они победоносно проследовали в глубь открытого моря.
В одном месте дно шло на несколько десятков саженей покатой плоскостью из сплошного камня, служившего основанием для береговой скалы. Там и сям на этой плоскости лежали целые груды каменных обломков, живописно обвитые длинными лентами всевозможных форм водорослей. Здесь все пространство было засыпано большими и малыми раковинами разнообразных моллюсков. Некоторые из них приросли к твердому дну, другие свободно двигались. Одноногие разевницы3 со своими длинными сифонными трубками, причудливые аплизии, или морские зайцы4, с нахлобученной пятнистой раковиной, одноплазые миниатюрные эолиды5, напоминающие по форме своей игольчатой раковины крошечных ежей с рожками и усиками, синевато-фиолетовые перловицы жемчугоносные6, морские блюдечки7, хитоны8, трубкообразные камнеточцы9, улиткообразные катушки10 с удивительно симметричными завитками своих раковин, продолговатые косточкоподобные морские финики11 и сотни других моллюсков были видны сквозь прозрачную воду так ясно, что казалось, будто бы от внешнего мира их отделяет тонкое стекло.
И хотя многие из этих моллюсков приросли ко дну и выступам камней, тем не менее и этот богато убранный раковинами, точно причудливый аквариум, уголок моря не был лишен движения и жизни: красивые морские гребешки12 с равностворчатыми, украшенными лучеобразными полосками раковинами розовато-белого, буроватого, желтого и нежно-розового цветов и очень похожие на них, хотя несколько меньшие по величине, лимы13 с не вполне смыкающейся (зияющей) овальной раковиной, изборожденной лучеобразными ребрами, беспрерывно открывая и захлопывая свои красивые створки, быстро носились с места на место среди этого царства ракушек: точно мотыльки порхали над этим оригинальным перламутровым уголком моря, поблескивая сквозь прозрачную влагу удивительно нежной окраской своих крылышек.
Тут же, но совершенно в стороне от других, у самого края покатого камня, за которым начинался уже золотистый песок, чопорно расселось, или, вернее, приросло ко дну, целое общество устриц14. Некрасивые, угловатые сверху, они точно спесивились, не желая приходить в общение с другими моллюсками, и засели здесь своей колонией. Некоторые из них лежали мрачно, закрыв наглухо свои неряшливые снаружи, но зато чудно убранные перламутром внутри квартиры; другие, напротив, как будто желая подышать свежим воздухом, распахнули верхнюю створку и слегка, точно веером, помахивали ею, производя этим около себя маленькое движение воды.
А дальше по песочному дну пресмешно бегали бочком сотни почти четырехугольных черновато-зеленых крабов15. Зазубренные с двух смежных сторон туловища их, поддерживаемые десятью коленчатыми ножками, из которых две вооружены сильно развитыми клешнями, быстро скользили по дну, когда они, гоняясь один за другим и за маленькими рыбками, перебегали с места на место.
Вот луч солнца случайно упал на одиноко лежащий па песке прозрачный камешек, который, сверкнув, точно вспыхнул в воде. Блесток этот обратил на себя внимание одновременно двух неподалеку сидевших крабов, которые немедленно же стали приближаться к нему, направляясь под углом с двух разных сторон. Сначала они двигались медленно, по временам останавливаясь и как бы скрывая свое движение, но когда до блестящей точки оставалось уже не больше двух-трех аршин от каждого, крабы вдруг стремительно ринулись к своей цели и, достигнув ее в один и тот же момент, с разбега стукнулись друг о друга и немедленно же сцепились клешнями, закрыв своими тельцами блестящий камешек раздора и, по-видимому позабыв совсем о нем. Крабы некоторое время покопошились на одном месте, но затем сконфуженно расползлись в разные стороны: один из них не досчитывался третьей от головы ножки справа, другой волочил по дну раненую переднюю ножку, судорожно сжимая и разжимая обессилевшую клешню.
А в нескольких шагах от этих бойцов происходило в то же время нечто другое.
У основания большого подводного камня, в стороне, обращенной прямо к востоку и потому залитой теперь светом, не выше как на одну четверть от дна приросла жемчугоносная перловица. Она раскрыла до половины свои красивые створки и, слегка колебля верхнюю, наслаждалась прохладой и ярким сиянием солнца. При этом внутренний слой створок, состоящий из волнисто-складчатых пластинок перламутра, вследствие интерференции света, горел и переливал всеми цветами радуги.
Перловицу эту заметил пробегавший недалеко большой черно-зеленый краб, который сейчас же остановился и, как-то съежившись, присел за волнообразной грядочкой песку. Аппетит хищника, видимо, разгорался и он окончательно решил позавтракать перловицей.
Но как ее добыть? Краб, очевидно, охотился на подобную дичь не впервые, а потому хорошо знал, что если полезть напрямик, по-медвежьи, то из этого ровно ничего путного не выйдет, так как перловица, почуяв врага, захлопнет свои твердые створки, прежде чем нападающий достигнет нее.
И вот десятиногий Мольтке, по мудрому правилу войны: „до чего не можешь дойти прямым путем, отправляйся в обход“, решил употребить хитрость. Он, по-видимому, совсем беззаботно и не торопясь проследовал мимо будущего своего завтрака и стал от него удаляться. Но пройдя в бок настолько, что уже перестал быть заметным перловице, он стремительно понесся напрямик к камню и, достигнув его, сталь осторожно бочком подвигаться к ракушке, держась все время у нижнего края скалы. Через несколько минуть не замеченный до сих пор перловицей разбойник быль уже прямо под ней. Завтрак находился так близко: он висел в перламутровом блюде над самой головой обжоры. Пройдя еще немного в сторону, краб стал карабкаться по неровностями камня к своей лакомой цели. Вот он уже у самого замка так аппетитно отворенных створок моллюска... Большая передняя лапочка с клешней уже потянулась к отверстию, чтобы быстрыми движением затем выхватить из него вкусное мягкое тельце. Колючие пальцы клешни уже хищно раскрылись... Мгновенно мелькнула эта клешня к отверстию ракушки, но... удар оказался неверным! Едва только постороннее тело коснулось края нижней створки, как верхняя быстро захлопнулась, и несчастный краб, не успевший в пылу столь много обещавшей охоты выхватить назад свою ножку, повис в воде на этой одной ущемленной ноге и стал судорожно биться, взывая ко всем земным и небесными богам.
Но тяж перловицы был точно вылить из стали: чем больше бился краб от сильной боли, тем глубже врезывались острые края створок в самую середину его клешни. Прошло еще несколько мучительных секунд, прежде чем точно ножом разрезанная пополам клешня отделилась от ненавистной теперь перловицы, а измученный, полумертвый от боли, страха и усталости лакомка-хищник повалился к подножию камня. Он пролежал несколько минуть без движения и, наконец, приподняв кверху свою раненую ножку с одною половинкой клешни, постыдно бежал с места охоты. Хорошо еще, что, занятые каждый своим делом, другие обитатели моря не заметили понесенного крабом фиаско!
Не видела его и небольшая стая тарелкообразных буро-серых с одной и бесцветных с другой стороны камбал16, которые чопорно и не торопясь проплывали в этот самый момент над местом поражения горемыки-сластены, направляясь к открытому морю. Они, как и всегда, плыли на бесцветном боку, оборотясь кверху окрашенной стороной тела, на которой насажены в изобилии тупые костяные бородавки; а так как на этой же стороне у них лежать оба глаза и ноздри, то и неудивительно, что все, совершавшееся ниже той плоскости, по которой они плыли, осталось для них не замеченным.
Итак, подводная жизнь, невзирая на совершенное ее безмолвие и тишину, протекала точно так же, как и полная гомона, трескучих фраз и всяких нежных и резких для уха звуков жизнь на земле: та же борьба сильных и слабых, хитрых и глупых, хищных и добрых; те же раздоры из-за первой брошенной кости; то же: «я съем тебя, чтобы не быть съеденным тобою»; те же коварство, разбой, аппетиты, стремления... Словом, и здесь, как и там, все та же, как мир старая, как мир неизменная, «война всех против всех» («bell urn omnium contra omnes») со всеми вековыми подробностями этой упорной, бесконечной войны! «Vae victis!» — вот девиз всякой жизни от совершеннейшего из существ, царя вселенной, человека, и до ничтожного обитателя морского дна, моллюска! Едва ли не единственный, непреложный закон, не знающий притом никогда и нигде исключений!
А пока все описанное происходило в чистых прозрачных недрах изумрудной глубины, скользившая по гладкой ее поверхности лодочка, миновав несколько узких проходов между глыбами, приблизилась к скале башен и вошла в небольшую бухточку, окруженную с трех сторон выдвинувшимися из воды обломками камней, а с четвертой — имевшую длинный извилистый проход в открытое море.
Перерезав наискось бухту, лодка направилась к самой крайней из глыб, одиноко торчавшей несколько в стороне от других, напротив первого уступа береговой скалы с башней Торселло. Оттуда эта глыба казалась совсем неприступной, так как гладкий блестящий камень, не меньше трех саженей вышиною, с точно искусственно сделанными в виде зубцов зазубринами на самом верху, поднимался из воды совершенно отвесною стеной.
На самом же деле она не была неприступна, потому что с противоположной, обращенной к открытому морю, стороны глыба эта, понижаясь постепенно к его уровню, заканчивалась небольшой почти ровной площадкой, возвышавшейся над водой не больше как на три четверти аршина и представлявшей из себя полукруглую терраску, на которой свободно могло поместиться два-три десятка людей. С терраски этой можно было удобно подняться по уступам до самого края глыбы, обращенного к башне Торселло и в отверстия между зубцами, оставаясь самому не замеченным, видеть всю бухту и окаймляющую ее береговую скалу.
В лодке сидело двое татар на веслах — молодой рослый брюнет с орлиным носом и ослепительно белыми зубами, красиво оттененными небольшими, как смоль черными усами. Черная куртка, в роде жилета, с короткими рукавами, обложенная тонким красным шнурком, стягивала его гибкий красивый стань, а на голове, невзирая на начинавшуюся жару, была надета небольшая барашковая шапочка с вышитым бисером маленьким кружком на верху. Широкие рукава белой рубахи были засучены до самых локтей для того, чтобы удобнее было грести, а сильные, ясно выделявшиеся мускулы рук, когда он напрягал их, работая веслами, казались вылитыми из бронзы. Он был искусным и ловким гребцом, так как весла, то врезаясь в воду, то равномерно вздымаясь над ней, точно крылья, не давали ни одной брызги, а лодка быстро и плавно неслась вперед без всяких толчков. Товарищ его, правивший рулем, был старше и проще на вид: синяя куртка его и такие же шаровары местами совсем порыжели от солнца, а большая косматая баранья шапка, неуклюже нахлобученная на самый лоб, сильно безобразили его вовсе еще не старое лицо. Совершенно под цвет этому порыжевшему костюму и мохнатому меху на голове была и борода рулевого, хотя и темная, но с сильным рыжевато-красным оттенком. Он сидел согнувшись, точно его давила книзу тяжелая шапка, и сосредоточенно правил рулем.
Товарищи долгое время плыли молча или перекидываясь по временами только отрывистыми фразами, но когда лодка, миновав загроможденное камнями пространство, вошла в бухточку, между ними завязался разговор.
— Вот здесь, Ибрагим, всегда стоял этот корабль, — сказал рулевой.
— Какой корабль, Селямет? — спросил тот, взмахивая веслами.
— Тот, о котором рассказывал в своей песне старый Хайдар. Ты разве не помнишь, о каких удивительных вещах пел тогда этот уважаемый ага? Его глаз зорче орлиного, потому что видит все, что теперь делается выше самых высоких облаков и что делалось в старину, когда еще ни дедов наших, ни прадедов вовсе не было на свете; а ухо — более чуткое, чем у дикой козы: оно хорошо слышит, как хрустят в могилах кости покойников, дети которых осмеливаются на земле сказать о них что-либо непочтительное. Белому, как самый белый зимний снег на вершине горы, Хайдару все бело: для него нет ничего темного, неясного; ему открыто даже больше того, сколько знает наш мудрый таракташский мулла-эфенди, Мухамед-Мухам, а ты ведь хорошо знаешь, что он мудрейший из мулл, над муллами мулла, которому равного нет ни в Отузах, ни в Козах, ни в Айсавах, — словом, нигде в целом свете.
— Это все я хорошо знаю, — отвечал Ибрагим, продолжавший все время грести, — и все же таки не знаю, о каком таком корабле ты толкуешь.
Селямет недоумевающе посмотрел на товарища и, покачав головой, сказал:
— Вероятно, ты, Ибрагим-Али, сын Байкеттына-Умер-Аромазана-оглу, или оглох после того, как не спал сегодня всю ночь, хотя мы в это время и наловили половину лодки устриц, или же — да не будет это мое предположение справедливым! — черный ворон сделал тридцать три круга над твоей головой и закрутил тридцати-трехкольным узлом твои мысли, так что ты перестал понимать то, что видишь и слышишь.
— Нет, Селямет-Батыр, — возразил юноша с легкой усмешкой, — все это не так: и в ухо мое не влез таракан, и в мыслях моих яснее, чем в закопченной сажей трубе, когда ее зимой прикрывают сверху крышкой для того, чтобы дождь и снег не попадали в печь. А я не знаю, о каком корабле ты завел речь, потому что не слышал, что о нем рассказывал в песне старый Хайдар.
— Удивительные вещи ты говоришь, Ибрагим! — воскликнул Селямет. — Разве же ты не помнишь, что это было на свадьбе, когда наш богач Мустафа-Искак-оглу выдавал свою старшую дочь, Аскай, за сына Куртдедэ-Мустафы-Джафара-оглу, Халиля? Ведь и ты же был на этой богатой свадьбе, потому что там были все татары, живущие на тридцать верст в окружности. Такой богатой свадьбы давно не бывало в Крыму; мы вчетвером: Абла, Менали, Осман и я, едва успевали в восьми печках жарить шашлыки для гостей и я знаю, что на одни шашлыки Мустафа-Искак-оглу приказал зарезать из своего стада столько лучших баранов, сколько глаз, ушей, носов, рук и ног у жениха и невесты вдвоем! Пять даулов гудели целых пять дней подряд в разных концах Таракташа! Это была настоящая музыка: я целую неделю после этой свадьбы плохо слышал, потому что в ушах у меня, как в пустой бочке, когда ее катят по камням, гремели все время даулы. А другой мой товарищ, шашлычник Менали, совсем оглох на левое ухо, потому что около него слева стоял сам Муртаза, который делал чудеса на своем знаменитом дауле. Хорошая была свадьба! Богатая свадьба! Говорят, все мурзаки завидовали, а их там было почти столько же, сколько баранов зарезали мы для шашлыков.
— Вижу, что свадьба была настоящая, — согласился Ибрагим, и продолжал: — Но еще я ясно вижу и то, что память у тебя, Селямет-Батыр, такая же длинная и такая же толстая, как хвост у самой молодой блохи, если ты забыл, что я не мог быть в числе гостей на этой свадьбе, так как накануне мой старый бабай, Байкеттын-Умэр-Аромазан-оглу, сломал себе ногу и с тех пор именно не может уже ездить на ловлю устриц и рыбы. Мне еще более удивительно, что ты забыл это, так как с тех пор я пригласил тебя в компанию продолжать привычный промысел моего отца, который и меня научил ему. Вы все тогда веселились, для вас всех солнце сыпало золото, а луна — серебро, а мой бедный бабай страдал от жестокой боли. Вы слушали хорошую музыку и своей радостью увеличивали реку радостей, которая текла в домах Мустафы-Искака и Куртдедэ-Джафара, а мы с бедной моей матерью жестоко терзались оттого, что наши вздохи и грусть не могли, хотя бы на крупицу, облегчить страданий нашего старика… Да, это были тяжелые дни печали, и хвала Аллаху и заступнику всех правоверных пророку Магомету, что они уже давно миновали.
— Твоя правда, Ибрагим, я позабыл, что тогдашние веселые дни были для вас днями великого горя. Очень жалко, что ты не слыхал, какие удивительные и складные слова говорили губы Хайдара в то время, как скрипка его громко и жалостно пела.
— Какой же это корабль? — поинтересовался Ибрагим.
— А вот какой: Хайдар рассказывал, что в очень стародавние времена в самой верхней из этих трех башен жила одна могущественная повелительница. Она была молодая девушка редкой красоты. Оттого башня и посейчас называется «Кыз-Куле». У этой самой повелительницы внизу под башней, где мы теперь плывем, всегда стоял корабль. Корабль этот был незаметен на море, так как он весь был зеленый, как и морская вода. Такого же цвета у него были и паруса, но только на них были нашиты серебряные знаки. Вот почему и теперь еще старики называют эту бухту «бухтой зеленого корабля-невидимки».
— Послушай, Селямет, — перебил его Ибрагим, заинтересованный рассказом товарища, — а как же этот удивительный корабль мог невредимо для себя оставаться среди этих камней у самой скалы, где очень редко бывает так, как теперь, а всегда бушует прибой? Ведь он каждый день сотни раз должен был обратиться в мелкие щепки?
— Он оставался невредим тут потому, что он не стоял на воде, а висел на воздухе, хотя и прикасался к воде.
Ибрагим после этих слов перестал грести и в изумлении развел руками.
— Сначала я все понимал ясно, что ты мне рассказывал, — произнес он, — а теперь ты заставляешь меня читать неизвестную книгу, написанную на неведомом для меня языке, да еще с туго завязанными глазами.
— Один только Аллах всеведущ, —поспешил оговориться Селямет, — но Хайдар рассказывал, что корабль этот висел на железных цепях с кольцами... Может быть, он и еще что-нибудь говорил, но я теперь или позабыл, или тогда прослушал... Но только о цепях и о кольцах это верно, что он так пел.
Разговор на этом прекратился. В нескольких шагах уже стояла глыба с пологой терраской, к которой Селямет и направил лодку.
Через несколько минут пловцы уже высадились на нее и, зацепив за один из выступов глыбы якорь, стали переносить из лодки мокрые снасти.
Ибрагим и Селямет для того высадились на терраску, чтобы привести в известность результаты ночной ловли. Соседний барин с дачи, по ту сторону скалы, заказал им к сегодняшнему утру несколько тысяч устриц и они торопились разобрать пойманное, чтобы сейчас же доставить заказ. Пока Ибрагим расстилал на терраске для просушки несколько небольших сетей, каждая в виде продолговатого и довольно длинного мешка со вставленной в отверстие его двойной железной решеткой, перекладины которой имели острые края, Селямет опять вошел в лодку и разбирал наваленную посредине нее груду мокрых и грязных на вид устриц. В груде этой вместе с устрицами было много разнообразных раковин и камней, которые Селямет сейчас же бросал в воду; впрочем, более крупные и красивые из раковин он отбирал и складывал в другом отделении лодки. Такая смесь в груде объясняется тем, что, когда устричную сеть-волокушу тянут по дну для того, чтобы она острыми краями своей решетки отдирала приросших там устриц, которые затем вваливаются в отверстие сети, вместе с устрицами туда же попадают и разные другие предметы, лежащие на дне моря по пути волокуши, а также моллюски, крабы и мелкая рыба.
Когда через некоторое время ловцы разобрали и привели в порядок наполнявшую середину лодки кучу, то оказалось, что заказанное количество устриц было ими наловлено с лихвой, а потому было решено, чтобы Селямет немедленно же отвез их на дачу заказчика, расположенную на самом берегу моря, верстах в четырех от скалы башен. На обратном пути Селямет должен был заехать опять за Ибрагимом, который оставался на терраске с сетями и хотел тем временем заняться здесь же ловлей жемчужниц.
1 ↑ Морская собака —Acanthias vulgaris, Eisso — накатница, колючая акула, из рода Acanthias, семейства Spinacidae.
2 ↑ Бычок —название, которым именуются различные виды из двух семейств колючеперых костистых рыб (Acanthopteri): Cottidae и Gobiidae. В Черном море почти исключительно встречается в очень большом количестве из второго семейства так называемый бычок-песочник— Gobius melanostomus, Pallas, длиной от 10 до 20 сантиметров.
6 ↑ Margaritana margaritifera.
Комментарии
Список комментариев пуст
Оставьте свой комментарий